чень холодно. Прошли две женщины; у одной была  корзина,
а другая, постарше, шла с ней рядом и держала  ее  не  за  руку,  а  за  эту
корзину. Обе о чем-то оживленно разговаривали. И так смеялись, что  ей  даже
стало завидно, - и она бы посмеялась, да вот не с кем! Нет, с  этим  актером
она, кажется, зря связалась. Он и слова-то вовремя сказать не умеет,  только
краснеет и пыхтит, и руки у него дрожат. Сразу видно, что он за птица!  Боже
мой, какая все-таки тоска! Она уж хотела отойти от окна, как вдруг  услыхала
топот копыт, и три всадника пронеслись под окном во весь опор. Первый держал
в руке свернутую в трубку грамоту,  два  других,  грузно  подпрыгивая,  едва
поспевали за ним. Она видела, как всадник с грамотой поднял плетку и вытянул
коня между ушей. Конь был хороший, дорогой, не следовало его так хлестать, а
он нахлестывал, потому что спешил куда-то.
     Куда? Зачем? И она сразу поняла, куда и зачем. Она почувствовала, как у
нее заломило под ногтями. Так вот оно, вот оно!  Значит,  началось!  Значит,
все-таки началось! Может быть, даже будут палить из пушки. Настроение у  нее
сразу поднялось, и стало тепло и весело, как от стакана хорошего  вина.  Три
всадника скрылись за поворотом, и улица опять пустовала.  Опять  шли  редкие
прохожие, очень обычные и скучные, но она-то знала - началось! Началось! Это
было так огромно, ужасно и вместе с тем так великолепно, что она, забыв  про
все, стояла неподвижно  около  окна.  Она  страшно  любила  драки,  сильные,
кровавые происшествия, большие, громкие скандалы, все,  на  что  можно  было
смотреть из высоких окон ее дома. Она готова была забить в  ладоши.  Сейчас!
Сейчас! Она стояла, прижимая к стеклу смуглое лицо.
     Было все тихо, но она понимала - нет, чутье не обманывает ее.
     Шла толпа, - там была площадь, откуда кричали, оттуда шли  сюда.  Около
поворота улицы и остановились всадники.
     Первый взмахнул грамотой, но на него крикнули, кажется, кинули  чем-то,
тогда он повернул лошадь и ускакал.
     Она стояла, обеими руками держась за занавески. Дом был пуст, никто  не
мог ей помешать досмотреть все до конца.
     Шум приближался,  приближался,  рос  в  ширину,  крепчал,  дробился  на
голоса, становился все более отчетливым и резким, можно было различить и то,
что больше всех кричит один, а другие  вторят  ему.  Но  что-то  задерживало
толпу, она бы давно должна была залить все улицы, а ее все не было.
     И вот она наконец появилась.
     Один человек шел впереди.
     Он был высок,  строен,  с  короткой  рыжеватой,  красиво  подстриженной
бородкой.
     У него было удлиненное, как южное яблоко, лицо.  Одет  он  был  во  все
черное. Поверх одежды висела какая-то короткая, массивная, грубоватая цепь с
очень крупными звеньями. За ним шел другой,  со  шпагой  наголо,  и  тут  ее
передернуло.
     Этот хилый цыпленок, недоносок этот, скользкая, противная  медузка  эта
всегда выводила ее из себя  своей  женственной  мягкостью,  корректностью  и
печалью. То был граф Рутленд, самый противный из  всей  этой  ученой  своры.
Сейчас цыпленок храбрился. Ведь он шел  с  обнаженной  шпагой  на  королеву!
Благообразное  лицо  его  было  красиво,  печально,  одухотворенно  и  почти
спокойно. Взглянув на него,  она  получила  полное  удовлетворение.  Хорошо,
хорошо, так и должен был кончить, недоносок!
     За ним шел сам граф Эссекс.
     Он ей тоже не нравился, но по крайней мере хоть был мужчиной.
     Но сейчас он кривлялся, как бесноватый.
     Длинные курчавые волосы спутались  и  сбились,  почти  совсем  закрывая
высокий, умный лоб. Он кричал, сжимая  кулаки,  высоко  поднимая  голову,  и
тогда его светлая борода торчала вверх.
     А что он кричал, понять было невозможно.  Она  прислушалась  и  на  миг
перестала различать толпу это всегда страшное для  нее  море  лиц,  голов  и
разнообразных уборов.
     Наконец она услышала: оборачиваясь к толпе, Эссекс выкрикивал:
     - И меня убить? Это меня убить? За то, что я  спас  Родину!  Я  окружен
врагами! Мне давали отравленное вино!  Хорошо!  Хорошо!  Этот  кубок  уже  у
шерифа. Отрава мне, победителю при Кадиксе?! Я верный слуга  ее  величества,
сволочи! Народ любит меня! Я люблю своих солдат! Боже мой, спаси королеву от
льстецов и злодеев!
     И он поднимал к небу длинные руки в черных перчатках.
     Его  крик,  бурное  отчаяние,  несогласованность   движений   были   ей
нестерпимы еще потому, что и за ним и впереди его шли вооруженные  до  зубов
люди и среди них сохранялась страшная тишина спокойной безнадежности.
     Лошадей не было, все шли пешком. Их было не особенно много, но все-таки
не менее трехсот человек. А вот уже за ними, на  большом  отдалении,  точно,
валила толпа.
     Она действительно заливала всю  улицу  так,  что  нигде  не  оставалось
свободного места, - медленная, спокойная, слитая  в  одну  ровную  массу,  -
толпа зевак и любопытных.
     Эссекс (его теперь уже поддерживали  под  руки,  впрочем,  стараясь  не
стеснять его движений) по-прежнему кричал и вертелся. Вдруг он  сделал  знак
остановиться и повернулся туда, где должна  быть  толпа  его  сторонников  и
клевретов.
     Теперь она ясно видела его благородное, одухотворенное лицо с  мягкими,
нерезкими  чертами,  большие,  дикие,  страдающие  глаза,  запекшийся,  тоже
страдальческий рот. Он остановился, конечно, для того, чтобы сказать что-то.
Поднял  руку  в  черной  перчатке,  постоял,  может  быть,  и  сказал   даже
что-нибудь, только очень тихо, потому что так она ничего и не расслышала.
     Толпа молчала - отдаленная, загадочная, спокойная.
     Он стоял перед ней, как перед стеной - неподвижной  и  равнодушной.  И,
конечно, он ничего не сумел сказать. Только крикнул что-то  неразложимое  на
звуки и словно подавился криком. Повернулся и быстро пошел вперед. Его опять
осторожно и безмолвно взяли под руки. И толпа, замолкшая  на  минуту,  опять
зашумела, зажужжала и, переваливаясь, мерцая, двинулась вперед.
     Минут через пять они подошли под окна.
     Она смотрела на них сверху, спокойная, уже не верящая ни во что.
     Шли хорошо вооруженные, стройные  джентльмены,  из  числа  приверженцев
Эссекса.
     Шли черные, обветренные рабочие лондонской судоверфи.
     Шли крестьяне в войлочных широких шляпах, с плоскими бородатыми лицами,
как всегда спокойные, молчаливые и осторожно-равнодушные ко всему.
     Шли мастеровые в цветных, но неярких одеждах цехов. Шли их  подмастерья
с восторженными, безумными, мальчишескими лицами.
     Шли купцы,  торговцы,  разносчики,  сидельцы  лавок,  менялы,  ювелиры,
шлюхи, конюхи  с  извозчичьх  дворов,  трактирные  девки,  мясники,  рабочие
городских скотобоен, клерки  из  ратуши,  полицейские,  темные  личности  из
кабачков и заезжих дворов, шел, может быть, ее слуга, который исчез  со  дня
скандала, шли гуртоправы,  пригнавшие  в  Лондон  скот,  висельные  плясуны,
сорвавшиеся с петли, школяры разных колледжей и школ, хозяйки  с  сумочками,
случайно попавшие сюда, шарлатаны и зазывалы  в  островерхих  ярких  шляпах,
уличные мальчишки, которым всегда и до всего дело.
     Шел секретарь  суда,  медлительный  и  длиннобородый  человек,  доктор,
специалист по выкидышам, которого и она знала, шел...
     Она ухватилась за занавеску...
     Шел актер и пайщик  театра  "Глобус"  -  Виллиам  Шекспир,  который  не
послушался ее записки и  ухнул  с  головой  в  такой  клокочущий  котел,  из
которого уже не вылезают.
     И, у видя его, она невольно забарабанила по стеклу.
     Но он не слышал ее.  Он  протек  мимо  нее  с  толпой,  что  валила  за
ошалелым, кривляющимся, обреченным и обезумевшим человечком.
     Но, подумала она,  усмехаясь,  кому  же  из  этих  мясников,  мастеров,
подмастерьев,  аптекарей,  ростовщиков,  крестьян,  гуртоправов,   матросов,
шарлатанов, нищих, рыночных торговцев, юродивых, калек и шлюх, - кому из них
дело  до  того,  что  отвергнутый  любовник  поднялся  бунтом  против  своей
семидесятилетней любовницы, угрожая ей революцией за то, что она не  вовремя
отняла у него откуп на сладкие вина?!


                                  Глава 4
                            СМУГЛАЯ ЛЕДИ СОНЕТОВ

        I

     И все-таки она не запоздала на  свидание,  хотя  оно  вдруг  совершенно
перестало интересовать ее. Раздеваясь на чердаке, она подумала,  что  вообще
нужно быть такой сумасшедшей, как она, чтобы выйти из дома. И эта мысль, как
ни странно, доставила ей некоторое удовольствие. По городу - она  уже  знала
это  -  были  пущены  глашатаи,   известившие,   что   мятежники   объявлены
государственными изменниками и все, кто не отстанет от них, будут  без  суда
отданы в руки палачам.
     После этого толпа, конечно, растаяла.
     Эссекс и  его  друзья  заперлись  в  замке,  и  теперь  замок  осаждали
правительственные войска. На чьей же стороне  оказался  в  конце  концов  ее
Виллиам?
     Она сняла берет, повертела его и бросила на постель. С ума сойти, - так
она и не переменила перо! Бог знает какая у нее голова  стала  за  последние
дни. Нет, не похоже, не похоже, чтобы он остался с ними до самого конца.  Не
такой он, совсем не  такой.  Как  он  пойдет  обратно?  Все-таки  надо  было
захватить с собой стилет. Говорят, что иногда достаточно взмахнуть им, чтобы
от тебя отстали. Да-да, с королевой плохие шутки, он должен был это знать. И
что ему понадобилось в  этой  истории?  Хочется  быть  повешенным  на  одной
перекладине с графом? Тьфу,  противно  даже!  Актеришка!  Клоун!  Сочинитель
стишков! Вчерашний дворянин! И тоже лезет туда же. Герб получил - так ведь и
на нем написали (смеха ради, конечно): "Не  без  права".  Потому  что  какое
право у него на этот герб? И кому понадобится его шпага? Нет, дома, дома он,
конечно. Сбежал и ставни закрыл. И вдруг она вспомнила, каким видела его  из
окон. Он шел спокойнее даже, чем всегда, молчаливый и равнодушный ко  всему,
но  именно  эта  неподвижность  и  произвела  на  нее   впечатление   полной
обреченности. Разве не поверилось ей тогда, что вот как он шел, так и дальше
пойдет?  И  тем  же  шагом,  неторопливым,  мирным,  спокойным,  взойдет  на
ступеньки королевского дворца и обнажит свою почти бутафорскую шпагу, данную
ему только вчера по каким-то сомнительным правам.
     Она вдруг подумала, что  целый  вечер  занимается  им,  и  встала.  Зло
толкнула стул, стул упал. Она не подняла его, а постояла над ним, раздумывая
о чем-то, и вдруг окончательно  решила,  что  ей  не  хочется  видеть  этого
Ричарда. Она села опять,  крепко,  по-мужски,  опершись  на  подлокотник,  и
задумалась. Да, вот Шекспир. У него были мягкие, удлиненные руки,  настолько
нежные, что нельзя было поверить в их силу, - такая широкая, крепкая ладонь.
Однажды он долго смотрел, как она играет, и когда она устала и  поднялась  с
места, он тоже сел к клавесинам. Он взял только несколько аккордов, сильно и
плавно, но она сейчас же поняла, как гибки и умелы его пальцы. И когда потом
она осторожно взяла его за руку, только чуть-чуть выше запястья...  Но  вот,
кажется, с этого и началось. Еще ее почему-то  раздражала  донельзя  большая
плоская серьга. Она глядела на нее, и обязательно хотелось  дернуть  его  за
мочку. Ей  обязательно  нужно  было  бы  стать  его  любовницей.  Какое  это
упущение, что она не стала! Первый раз она сказала правду Пембруку,  и  тот,
кажется, в первый раз не поверил ей. Она даже и сама не  понимала,  как  так
случилось, что с этим человеком не жила? Какие у нее были тогда соображения?
Зачем ей было это надо?
     Становилось все темнее и темнее; изнемогая от разнородных  мыслей,  она
закинула голову и до хруста заломила руки за спиной... У него такие сильные,
грубые руки, не нежные, а грубые. Это зря она вспоминала, что они  нежные  и
мягкие. У него в последнее время было такое  жесткое,  прерывистое  дыхание.
Так дрожал голос, когда он говорил с ней. Она  видела:  ему  и  дышать  было
трудно в ее присутствии. И это она сделала,  она,  она!  Однажды  она  стала
перевязывать ему палец, а царапина была старая, засохшая,  совсем  не  нужно
было ее перевязывать, но их  руки  были  соединены,  ей  казалось  то  кровь
переливается из сосуда в сосуд. Другой раз вышло так: он надкусил яблоко, но
есть не стал, положил на стол, а она взяла это  яблоко  и  так  просто,  как
будто это следовало само собой, откусила тут же, где и он. Так они съели это
яблоко. Вот тут-то она и увидела - он вцепился руками в крышку стола, и  ему
трудно дышать. А какие стихи он писал после! С  ума  сойти.  Тогда  ей  было
смешно, а теперь просто жалко его. А жалость-то  у  нее  всегда  была  самым
сильным чувством. Когда она жалела, она могла  пойти  на  что  угодно  -  на
связь-то во всяком случае.
     Она встала и прошлась по комнате.
     Свеча коптила.
     Грязный полог над гнусной, скрипучей кроватью выглядел сегодня особенно
мерзким в этом желтом, расслабленном свете.
     Она подошла к окну, подняла и опустила зачем-то занавеску.
     Ей было все противнее, скучнее, все томительнее, - на нее  находил  тот
приступ тоски и бешеного, острого недовольства собой,  которые  все  чаще  и
чаще стали посещать ее последние дни. И знала об этой тоске только она одна.
     - Скорее бы! - сказала она вслух, со страдальческой гримасой и стукнула
каблуком об пол. - Скорее, иди же.
     И, словно услышав ее, в дверь постучали.
     - Кто? - спросила она, не двигаясь.
     - Ричард Второй, - ответил ей очень знакомый голос.

        II

     Бербедж уж  совсем  собирался  идти  на  свидание,  как  вдруг  к  нему
пожаловал Четль.
     - Слышали? - спросил он, стоя в дверях.
     - Ничего я не слышал, - досадливо ответил Бербедж.
     - Сдались все до одного, - торжествующе объявил Четль, так, словно  это
было его личной заслугой. Он прошел и бухнулся  в  кресло.  -  Под  условием
рыцарского обращения и беспристрастного разбора дела.
     - Кто это? - снова спросил Бербедж.
     - Да все, как есть: и Эссекс, и Рутленд, и Соутгемптон, и  Блонд,  все,
все! Да ведь вы были там, кажется, и видели их всех?
     - Нигде я не был, - досадливо отрезал  Бербедж.  -  Слушайте,  дорогой,
зачем вы полезли в драку?
     - Вот! - строго, с глубоким удивлением сказал Четль. -  Оказывается,  я
опять виноват во всем. Я же сказал только вам: "Спасайте вашего друга".
     - Действительно, очень ему это было нужно,  ворчливо  буркнул  Бербедж,
придумывая, что бы соврать Четлю, чтобы тот не увязался.  Ведь  этот  старый
бродяга отлично знает, куда он пойдет. Так попробуй-ка выживи его. Вот сидит
и мелет всякую чепуху. Напоить его, что ли?
     Он подошел к шкафу и вынул из него бутылку с белым хересом,  совершенно
особым, который специально доставал для этого холостяка. Долго сердиться  на
него не мог. Ну что же, пусть леди немного подождет. А  он  опоздает.  Может
оно и лучше так.
     - Как поживает ваша трагедия? - спросил он уж мирно.
     - Какая это? - Четль не отводил глаз от бутылки. - Ах, то о  Вильгельме
Завоевателе? - Он вдруг радостно засмеялся.  -  Я  сегодня  встретил  вашего
друга и сказал ему: "Мистер  Шекспир,  имейте  в  виду  -  я  обгоню  вашего
"Гамлета". Он мне поклонился слегка, вы же  знаете,  какой  он  вежливый,  и
сказал: "Пожалуйста, пожалуйста, мистер Четль. Действительно,  трагедия  моя
совсем замерзла. Я очень буду рад вашим успехам. Но  о  чем  вы  пишете?"  Я
сказал ему: "Пишу трагедию о Вильгельме  Завоевателе,  и  ваш  друг  Бербедж
говорит, что  моя  трагедия  будет  стоить  больше  всех  ваших  хроник".  -
"Почему?" - спросил Шекспир. Я ему ответил:  "Мистер  Бербедж  говорит,  что
Вильгельм Завоеватель достойнее Ричарда, потому что пришел раньше его".
     - Ну и что же вам ответил Билл? - спросил машинально  Бербедж,  наливая
стакан Четлю.
     Четль отпил большой глоток и закрыл глаза, вслушиваясь в  терпкий  вкус
хереса.
     - Вот это вино! - сказал он восхищенно.  -  Где  вы  его  достали?  Оно
старше нас обоих. Да, так что сказал мне ваш друг? Ничего он мне не  сказал,
только поклонился. Ему, знаете, было уже не до того. К тому времени они  уже
пробились к Темзе.
     - Куда? - спросил настороженно Бербедж.
     - К Темзе, к Темзе, в замок графа! В Эссексхауз.
     - Как?! - вскочил Бербедж. - Да где же  вы  его  тогда  видели,  Четль,
Четль? - Он схватил его за плечи. - Да что же вы молчали? Билл, значит, тоже
был замешан в это дурацкое дело? - Он жал его плечи все больнее и больнее. -
Где же он теперь?
     - Не знаю, не знаю, голубчик, -  миролюбиво  ответил  Четль,  осторожно
освобождаясь от его сильных рук ремесленника. - Я его видел в толпе,  а  где
он, что он? - я не знаю.
     Он видел, что Бербедж мечется, ища шляпу, и добавил уже успокаивающе:
     - Да нет, вы не волнуйтесь, не волнуйтесь, дорогой.  Ничего  особенного
не случится. Ведь он так пошел, поглазеть.
     Он не договорил до конца, потому что Бербеджа уже не было. Он бежал  по
улицам.
     Человек он был неторопливый, медлительный, хотя моложе Шекспира, но уже
тоже в летах и всегда помнил об этом. Но сейчас он летел, как  стрела  Робин
Гуда. Сейчас он  толкал  и  опрокидывал  прохожих.  Сейчас  он  зацепился  и
опрокинул какую-то корзинку. Сейчас он сбил ребенка и ребенок  орал.  Только
одно помнил он: Виллиам был там!
     Эта черная ведьма нарочно затянула его в  это  дело.  Затем  и  записку
переслала с ним Виллиаму. Ах он осел, осел! Дубовая голова!  Как  же  он  не
понял, для чего все это  делается?  Чтобы  Виллиам  пошел  к  этой  змее  за
объяснением, она тогда толкнет его в этот котел.  И  это,  конечно,  Пембрук
потребовал от нее. Ведь он лезет на место Эссекса в  королевскую  спальню  и
поэтому знает все, что происходит вокруг.
     Он бежал все быстрее и быстрее, не потому, что чрезмерно  торопился,  а
потому, что самые эти мысли требовали движения. Он был так взволнован и  зол
на нее, что уж не осталось и  следа  от  его  высокой  влюбленности.  Черная
ведьма! Ворона! Кладбищенская жаба! Цыганка! Трактирная потаскуха! Девка! Он
готов был избить ее в кровь собственноручно, и изобьет,  конечно,  если  она
сейчас же не расскажет, где Виллиам и что она с  ним  сделала.  Да,  он  без
всяких, прямо потребует, чтобы она ему сказала - где же его друг. Он взбежал
по шаткой лестнице, пролетел по коридору, подошел к двери.
     Остановился.
     Перевел дыхание.
     Оправил одежду.
     Поднял руку.
     Стукнул раз, два, три.
     Он почувствовал себя твердым, как будто вылитым из меди.
     - Кто? - спросил его женский голос.
     - Король Ричард Второй, - ответил он ясно и четко и сейчас же  подумал:
"Какая дурацкая шутка".
     Наступила короткая пауза, и вдруг страшно знакомый голос ответил ему из
глубины комнаты:
     - А вам тут  нечего  делать,  ваше  величество.  Вильгельм  Завоеватель
пришел раньше Ричарда Второго.
     Это говорил Билл.
     Уф! Боже мой, какое облегчение!
     Ричард отошел к стене, прислонился и стоял так неподвижно целую минуту.
Он отдыхал от страха, от всех тревог и волнений. Потом он вынул платок, отер
лоб и улыбнулся. Давно он уже  не  чувствовал  себя  таким  счастливым,  как
сейчас, когда у него обманом увели самую лучшую из любовниц.

     Как быстро и решительно вошел он в комнату!  Какой  ветер  поднялся  от
него, когда он хлопнул дверью! Даже  пламя  свечи  заколебалось  и  чуть  не
погасло. Как полный хозяин, как будто тысячу раз он был тут,  подошел  он  к
стулу, - раз! Сбросил плащ. Раз! Отцепил шпагу и швырнул ее на постель. Раз!
Подошел, внимательно посмотрел на этот ужасный полог и рванул его  так,  что
он затрещал и порвался, и пинком отбросил в угол.
     Они стояли друг перед другом, и  он  смотрел  на  нее.  От  волнения  и
неожиданности у нее ком подступил к горлу  и  дыхание  перехватило.  И,  как
всегда, прежде ослабли ноги.
     - Ты?! - спросила она. И сама не заметила, как протянула ему обе руки.
     Как  он  был  прям,  когд