ь  мою  признательность,  предъявляя  ко   мне   какие-то
непомерные претензии? Несчастья, горе, болезни, беды! Можно подумать, что  я
был на волосок от десяти смертей сразу!
     - Неужто вы думаете, мистер Эдмонд, - спросила Милли, вставая и подходя
к нему, - что, когда я говорила об этих бедняках, я  намекала  на  себя?  На
себя? - И она с улыбкой простодушного удивления приложила руку к груди.
     - Ах, да ничего я об этом не думаю, моя милая, - возразил студент. -  У
меня  было  небольшое  недомогание,  которому  вы  с   вашей   заботливостью
(заметьте, я сказал - заботливостью!) придаете  чересчур  большое  значение;
ну, а теперь все прошло, и довольно об этом.
     Холодно посмотрев на Милли, он взял книгу и подсел к столу.
     Милли еще  минту-другую  смотрела  на  него,  и  постепенно  улыбка  ее
погасла. Потом, отойдя  к  столу,  где  оставалась  ее  корзинка,  она  тихо
спросила:
     - Мистер Эдмонд, может быть, вам приятнее побыть одному?
     - Не вижу причин вас удерживать. - отозвался он,
     - Вот только... - нерешительно промолвила она, показывая на шитье.
     - А, занавеска, - он презрительно засмеялся.  -  Ради  этого  не  стоит
оставаться.
     Она свернула свою работу и уложила в корзинку. Потом остановилась перед
Эдмондом, глядя на него с такой терпеливой мольбой, что и он поневоле поднял
на нее глаза, и сказала:
     - Если я вам понадоблюсь, я с охотой приду  опять.  Когда  я  вам  была
нужна, я приходила с  радостью,  никакой  заслуги  в  этом  нет.  Может,  вы
боитесь, как бы теперь, когда вы пошли на поправку, я вас не обеспокоила. Но
я не стала бы вам мешать, право слово, я бы приходила только,  пока  вы  еще
слабы и не можете выйти из дому. Мне от  вас  ничего  не  нужно.  Но  только
верно, что вам надо бы обращаться со мной по справедливости, все  равно  как
если бы я была настоящая леди - даже та самая леди,  которую  вы  любите.  А
если вы подозреваете, будто я из корысти набиваю себе цену  за  ту  малость,
что я старалась сделать, чтобы вам, больному, было тут  немножко  повеселее,
так этим вы не меня, а себя обижаете. Вот что жалко. Мне не  себя,  мне  вас
жалко.
     Будь  она  исполнена  бурного  негодования,   а   не   сдержанности   и
спокойствия; будь ее лицо столь же гневным, сколь оно было кротким, и  кричи
она вместо того, чтобы говорить таким тихим и ясным голосом, - и то после ее
ухода комната не показалась бы студенту такой пустой и одинокой.
     Мрачно смотрел он недвижным взором на то  место,  где  она  только  что
стояла, и в это время из своего убежища вышел Редлоу и направился к двери.
     - Когда тебя вновь постигнет недуг - и  пусть  это  будет  поскорее!  -
сказал он, яростно глядя на студента, - умри здесь! Издохни, как собака!
     - Что вы со мной сделали? - воскликнул студент, удерживая его  за  край
плаща. - Вы сделали меня другим человеком! Что за проклятие вы мне принесли?
Верните мне мою прежнюю душу!
     - Сначала верните душу  мне!  -  как  безумный,  крикнул  Редлоу.  -  Я
заражен! Я заражаю других! Я несу в себе яд,  отравивший  меня  и  способный
отравить все человечество! Там, где прежде я испытывал участие, сострадание,
жалость, я теперь обращаюсь в  камень.  Самое  присутствие  мое  вредоносно,
всюду, где я ни пройду, я сею себялюбие и неблагодарность. Лишь в одном я не
столь низок, как те, кого я обращаю в злодеев: в тот  миг,  как  они  теряют
человеческий облик, я способен их ненавидеть.
     С этими словами он оттолкнул юношу, все еще цеплявшегося за  его  плащ,
и, ударив его по лицу, выбежал  в  ночь,  где  свистел  ветер,  падал  снег,
неслись по небу облака и сквозь них смутно просвечивал месяц - и всюду и  во
всем чудились ему слова Призрака: их насвистывал ветер, нашептывал  падающий
снег, он читал их в проносящихся по небу облаках, в лунном свете и в угрюмых
тенях: "Прими от меня дар и неси его всем и всюду, куда бы ты ни пошел!"
     Куда он шел - этого он сам не знал, и  ему  было  все  равно,  лишь  бы
оставаться одному. Перемена, которую он ощущал в себе, обратила шумные улицы
в пустыню, и его собственную душу - в пустыню, и толпы людей вокруг, людей с
бесконечно разными судьбами, терпеливо и мужественно сносящих то, что выпало
каждому на долю, - в несчетное множество песчинок, которые ветер  сметает  в
беспорядочные груды и вновь раскидывает  без  смысла  и  без  цели.  Видение
предсказало, что былое вскоре изгладится из его памяти и сгинет  без  следа,
по этот час еще не настал, сердце Ученого пока еще не совсем  окаменело,  и,
понимая, во что обратился он сам и  во  что  обращает  других,  он  старался
избегать людей.
     И тут, пока он торопливо шагал все  вперед  и  вперед,  ему  вспомнился
мальчик, ворвавшийся к нему в комнату. И он припомнил, что из всех, с кем он
встречался после исчезновения Призрака, лишь в этом мальчике не заметно было
никакой перемены.
     Каким отвратительным чудовищем ни казался ему этот маленький  звереныш,
Редлоу решил отыскать его и проверить, вправду  ли  его  близость  никак  не
влияет на мальчика; и тут же еще одна мысль родилась у него.
     Итак, не без труда сообразив, где он находится, он  повернул  к  своему
старому  колледжу,  к  той  его  части,  где  находился  главный   вход,   к
единственному месту, где плиты мощеного двора были истерты шагами  многих  и
многих студентов.
     Сторожка помешалась сразу же за чугунными воротами и  составляла  часть
четырехугольника, образованного  зданиями  колледжа.  Рядом  была  невысокая
арка; укрывшись под нею - Редлоу знал это, - можно  было  заглянуть  в  окно
скромной комнаты Свиджеров и увидеть, есть ли кто-нибудь дома.  Ворота  были
закрыты, но Редлоу, просунув руку между прутьями решетки,  привычно  нащупал
засов, отодвинул его, тихо прошел во двор, вновь запер  ворота  и  прокрался
под окно, стараясь как можно легче ступать по хрустящему подмерзшему снегу.
     Тот самый огонь, на свет которого он накануне вечером послал  мальчика,
и сейчас весело пылал за окном, и от него на землю  ложился  яркий  отблеск.
Бессознательно избегая освещенного места,  Редлоу  осторожно  обошел  его  и
заглянул в окно. Сперва ему показалось, что в комнате  никого  нет  и  пламя
бросает алый отсвет только на потемневшие от времени стены и балки  потолка;
но всмотревшись пристальнее, он  увидел  того,  кого  искал:  мальчик  спал,
свернувшись в клубок на полу перед камином. Редлоу шагнул к  двери,  отворил
ее и вошел.
     Мальчишка лежал так близко к огню, что, когда Редлоу нагнулся  к  нему,
чтобы разбудить, его обдало нестерпимым жаром. Едва ощутив  на  плече  чужую
руку, спящий мгновенно очнулся, привычным движением вечно гонимого  существа
стиснул на груди свои лохмотья, не то откатился, не  то  отбежал  в  дальний
угол комнаты и, съежившись на полу, выставил одну ногу, готовый защищаться.
     - Вставай! - сказал Ученый. - Ты меня не забыл?
     - Отстань! - ответил мальчик. - Это ее дом, а не твой.
     Однако пристальный взгляд Ученого все же усмирил его -  настолько,  что
он не пытался отбиваться, когда его поставили на ноги и начали разглядывать.
     - Кто обмыл тебе ноги и перевязал раны и царапины? - спросил Ученый.
     - Та женщина.
     - И лицо тебе тоже она умыла?
     - Да.
     Редлоу задавал эти вопросы, чтобы привлечь к себе взгляд мальчика, - он
хотел заглянуть ему в глаза; и с тем же намерением взял его за подбородок  и
отбросил со лба спутанные волосы, хоть ему и  было  противно  прикасаться  к
этому оборвышу. Мальчик зорко, настороженно следил за его взглядом,  готовый
защищаться: как знать, что этот человек станет делать дальше? И Редлоу  ясно
видел, что в нем не произошло никакой перемены.
     - Где все? - спросил он.
     - Женщина ушла.
     - Я знаю. А где старик с белыми волосами и его сын?
     - Это который ее муж? - переспросил мальчик.
     - Ну, да. Где они оба?
     - Ушли. Где-то что-то стряслось. Их позвали. И они скорей пошли, а  мне
велели сидеть тут.
     - Пойдем со мной, - сказал Ученый, - и я дам тебе денег.
     - Куда идти? А сколько дашь?
     - Я дам тебе столько шиллингов, сколько ты за всю свою жизнь не  видал,
и скоро приведу тебя обратно. Ты  найдешь  дорогу  туда,  откуда  ты  к  нам
пришел?
     - Пусти! - сказал мальчик и неожиданно вывернулся из рук Ученого. -  Не
пойду я с тобой. Отвяжись, а то я кину в тебя огнем!
     И он присел на корточки перед очагом,  готовый  голой  рукой  выхватить
оттуда горящие уголья.
     Все, что испытал до сих пор Ученый, видя,  как,  точно  по  волшебству,
меняются люди от его тлетворной близости, было ничтожно перед  необъяснимым,
леденящим ужасом, объявшим его при виде этого  маленького  дикаря,  которому
все было нипочем.  Кровь  стыла  в  его  жилах,  когда  он  смотрел  на  это
бесстрастное, не доступное никаким человеческим чувствам чудовище во  образе
ребенка, на поднятое  к  нему  хитрое  и  злое  лицо,  на  крохотную,  почти
младенческую руку, замершую наготове у решетки очага.
     - Слушай, мальчик! - сказал он. - Веди меня куда хочешь,  но  только  в
такое место, где живут люди очень несчастные или же очень дурные. Я хочу  им
помочь, я не сделаю им зла. А ты, как я уже сказал,  получишь  деньги,  и  я
приведу тебя обратно. Вставай! Идем скорей! - И он поспешно шагнул к  двери,
в страхе, как бы не вернулась миссис Уильям.
     - Только ты меня не держи, я пойду один, и не  трогай  меня,  -  сказал
мальчик, опуская руку, угрожающе протянутую к огню, и медленно поднимаясь  с
полу.
     - Хорошо!
     - И я пойду вперед тебя или сзади, как захочу?
     - Хорошо!
     - Дай сперва денег, тогда я пойду.
     Ученый вложил в протянутую ладонь, один за другим, несколько шиллингов.
Сосчитать их мальчик не умел, он только всякий  раз  говорил:  "одна",  "еще
одна", и алчными глазами смотрел то на монету, то  на  дающего.  Ему  некуда
было положить деньги, кроме как в рот, и он сунул их за щеку.
     Вырвав листок из записной книжки, Редлоу карандашом написал, что уводит
мальчика с собой, и положил записку на стол.  Затем  сделал  мальчишке  знак
идти. И тот, по обыкновению придерживая на  груди  свои  лохмотья,  как  был
босой и с непокрытой головою, вышел в зимнюю ночь.
     Не желая снова проходить через ворота - ибо он страшился встречи с тою,
кого все время так  избегал,  -  Ученый  углубился  в  коридоры,  в  которых
накануне заплутался мальчик, и через ту часть здания, где находилось  и  его
жилище, прошел к небольшой двери, от которой у него был ключ. Они  вышли  на
улицу,  и  Редлоу  остановился  и  спросил  своего   спутника,   тотчас   же
отпрянувшего, узнает ли он это место.
     Маленький дикарь минуту-другую озирался по  сторонам,  потом  кивнул  и
пальцем показал, куда им теперь надо идти. Редлоу сейчас же зашагал  в  этом
направлении, и мальчик уже не так  опасливо  и  подозрительно,  как  прежде,
двинулся следом; на ходу он то вынимал монеты изо рта и натирал их до блеска
о свои лохмотья, то опять закладывал за щеку.
     Трижды за время пути им случалось поравняться  и  идти  рядом.  Трижды,
поравнявшись, они останавливались. Трижды Ученый искоса поглядывал  на  лицо
своего маленького провожатого и всякий раз содрогался  от  одной  и  той  же
неотвязной мысли.
     В первый раз эта мысль возникла, когда они пересекали старое кладбище и
Редлоу растерянно остановился среди могил,  тщетно  спрашивая  себя,  почему
принято думать, что  один  вид  могилы  может  тронуть  душу,  смягчить  или
утешить.
     Во второй раз - когда из-за туч вышла луна и  Редлоу,  подняв  глаза  к
посветлевшему небу, увидел ее по всем ее великолепии,  окруженную  несметным
множеством звезд; он помнил их названия и все, что говорит о каждой  из  них
наука, но он не увидел того, что видел в них прежде, не  почувствовал  того,
что чувствовал прежде в такие же ясные ночи, поднимая глаза к небу.
     В третий - когда он остановился, чтобы послушать  донесшуюся  откуда-то
печальную музыку,  но  услыхал  одну  лишь  мелодию,  издаваемую  бездушными
инструментами; слух его воспринимал звуки, но  они  не  взывали  ни  к  чему
сокровенному в его груди, не нашептывали ни о  прошлом,  ни  о  грядущем,  и
значили для него не больше, чем  лепет  давным-давно  отжурчавшего  ручья  и
шелест давным-давно утихшего ветра.
     И всякий раз он с ужасом  убеждался,  что,  как  ни  огромна  пропасть,
отделяющая разум ученого от животной хитрости маленького дикаря, как  ни  не
схожи они внешне, на лице мальчика можно прочитать в точности то же,  что  и
на его собственном лице.
     Так они шли некоторое время - то по людным улицам, где Редлоу поминутно
оглядывался назад, думая, что потерял  своего  провожатого,  но  чаще  всего
обнаруживал его совсем рядом с другой стороны; то по таким тихим,  пустынным
местам, что он мог бы сосчитать быстрые, частые шаги босых  ног  за  спиною;
наконец  они  подошли  к   каким-то   тесно   прижавшимся   друг   к   другу
полуразрушенным домам, и мальчик, тронув Редлоу за локоть, остановился.
     - Вон тут! - сказал он, указывая  на  дом,  в  окнах  которого  кое-где
светился огонь, а над  входом  качался  тусклый  фонарь  и  была  намалевана
надпись: "Постоялый двор".
     Редлоу огляделся;  он  посмотрел  на  эти  дома,  потом  на  весь  этот
неогороженный, неосушенный, неосвещенный клочок земли, где стояли  -  вернее
наполовину уже развалились - эти дома и по краю  которого  тянулась  грязная
канава; потом на длинный ряд не одинаковых по высоте арок - часть  какого-то
моста или виадука, также служившего  границей  этого  странного  места;  чем
ближе к Редлоу, тем все меньше, все ниже становились арки, и вторая от  него
была  не  больше  собачьей  конуры,  а  от  самой  ближней   осталась   лишь
бесформенная  груда  кирпича;  потом  он   перевел   взгляд   на   мальчика,
остановившегося рядом: тот весь съежился и, дрожа от холода, подпрыгивал  на
одной ноге, поджимая другую, чтобы хоть немного ее  согреть;  однако  в  его
лице, в выражении, с каким он смотрел на все вокруг, Редлоу так  ясно  узнал
себя, что в ужасе отшатнулся.
     - Вон тут! - повторил мальчик, снова указывая на дом. - Я обожду.
     - А меня впустят? - спросил Редлоу.
     - Скажи, что ты доктор. Тут больных сколько хочешь.
     Редлоу пошел к двери  и,  оглянувшись  на  ходу,  увидел,  что  мальчик
поплелся к самой низкой арке и заполз под нее, точно крыса в нору. Но Редлоу
не ощутил жалости, это странное существо пугало его; и когда  оно  поглядело
ему вслед из своего логова, он, точно спасаясь, ускорил шаг.
     - В этом доме уж наверно конца нет горю, обидам и страданиям, -  сказал
Ученый, мучительно силясь яснее вспомнить что-то, ускользавшее от него. - Не
может причинить никакого вреда тот, кто принесет сюда забвенье.
     С этими словами он толкнул незапертую дверь и вошел.
     На ступеньках лестницы сидела женщина и  то  ли  спала,  то  ли  горько
задумалась, уронив голову на руки.
     Видя, что трудно тут пройти, не наступив на нее, а она его не замечает,
Редлоу нагнулся и тронул ее за плечо. Женщина подняла голову,  и  он  увидел
лицо совсем еще юное, но такое увядшее  и  безжизненное,  словно,  наперекор
природе, вслед за весною настала внезапно зима и убила начинавшийся расцвет.
     Женщина не  обнаружила  ни  малейшего  интереса  к  незнакомцу,  только
отодвинулась к стене, давая ему пройти.
     - Кто вы? - спросил Редлоу и остановился, держась за сломанные перила.
     - А вы как думаете? - ответила  она  вопросом,  снова  обращая  к  нему
бледное лицо.
     Он смотрел на этот искалеченный венец творенья, так недавно  созданный,
так  быстро  поблекший;  и  не  сострадание  -  ибо   источники   подлинного
сострадания пересохли и иссякли в груди Редлоу, - но нечто наиболее  близкое
состраданию из всех чувств, какие за последние часы  пытались  пробиться  во
мраке  этой  души,  где  сгущалась,  но  еще   не   окончательно   наступила
непроглядная ночь, - прозвучало в его голосе, когда он произнес:
     - Я здесь, чтобы, если можно, облегчить вашу  участь.  Быть  может,  вы
сокрушаетесь потому, что вас обидели?
     Она нахмурилась, потом  рассмеялась  ему  в  лицо;  но  смех  оборвался
тяжелым вздохом, и женщина снова низко опустила голову и охватила ее руками,
запустив пальцы в волосы.
     - Вас мучит старая обида? - опять спросил Редлоу.
     - Меня мучит моя жизнь, - сказала она, мельком взглянув на него.
     Он понял, что она - одна из многих, что эта  женщина,  поникшая  у  его
ног, - олицетворение тысяч таких же, как она.
     - Кто ваши родители? - спросил он резко.
     - Был у меня когда-то родной дом.  Далеко,  в  деревне.  Мой  отец  был
садовник.
     - Он умер?
     - Для меня умер. Все это для меня умерло. Вы джентльмен, вам  этого  не
понять! - И снова она подняла на него глаза и рассмеялась.
     - Женщина! - сурово сказал Редлоу. - Прежде чем дом и семья умерли  для
тебя, не нанес ли тебе кто-нибудь обиды? Как ты ни стараешься о ней  забыть,
не гложет ли тебя, наперекор  всему,  воспоминание  о  старой  обиде?  И  не
терзает ли оно тебя снова и снова, все сильнее день ото дня?
     Так мало женственного оставалось в ее облике, что  он  изумился,  когда
она вдруг залилась слезами. Но еще больше изумился  и  глубоко  встревожился
он, заметив, что вместе с пробудившимся воспоминанием об этой старой обиде в
ней впервые ожило  что-то  человеческое,  какое-то  давно  забытое  тепло  и
нежность.
     Он слегка отодвинулся от нее и тут только  увидел,  что  руки  ее  выше
локтя покрыты синяками, лицо все в ссадинах и на груди кровоподтеки.
     - Кто вас так жестоко избил? - спросил Редлоу.
     - Я сама. Это я сама себя поранила! - быстро ответила женщина.
     - Не может быть.
     - Я и под присягой так скажу. Он меня не трогал. Это я со  злости  сама
себя исколотила и бросилась с лестницы. А его тут  и  не  было.  Он  меня  и
пальцем не тронул!
     Она лгала, глядя ему прямо в глаза,  -  и  в  этой  решимости  сквозили
последние уродливые и искаженные остатки  добрых  чувств,  еще  уцелевшие  в
груди несчастной женщины; и совесть горько упрекнула Редлоу за  то,  что  он
стал на ее пути.
     - Горе, обиды и страдания! - пробормотал он, со страхом отводя глаза. -
Вот они, корни всего, что связывает ее с прошлым, с тем, какою она  была  до
своего падения. Богом тебя заклинаю, дай мне пройти!
     Страшась еще  раз  взглянуть  на  нее,  страшась  до  нее  дотронуться,
страшась одной лишь  мысли,  что  он  может  оборвать  последнюю  нить,  еще
удерживающую эту женщину на краю пропасти, на дне которой уже нет надежды на
небесное  милосердие,  Редлоу  плотнее  завернулся  в   плащ   и   торопливо
проскользнул по лестнице наверх.
     Поднявшись на площадку, он увидел приотворенную дверь, и  в  эту  самую
минуту какой-то человек со свечой в руках хотел закрыть ее изнутри,  но  при
виде Редлоу в волнении отшатнулся и неожиданно, как бы против воли, произнес
его имя.
     Удивленный тем, что  здесь  кто-то  знает  его,  Редлоу  остановился  и
попытался вспомнить, не знакомо ли ему это изможденное и испуганное лицо. Но
не успел он над этим задуматься, как к его величайшему изумлению из  комнаты
вышел старик Филипп и взял его за руку.
     - Мистер Редлоу, - промолвил старик, -  вы  верны  себе,  всегда  верны
себе, сэр! Вы услыхали про это и пришли помочь чем можете. Но, увы,  слишком
поздно, слишком поздно!
     Редлоу, растерянный  и  недоумевающий,  покорно  пошел  за  Филиппом  в
комнату. Здесь на складной  железной  кровати  лежал  человек,  подле  стоял
Уильям Свиджер.
     - Поздно! - пробормотал старик, печально  глядя  ка  Ученого,  и  слезы
поползли по его щекам.
     - Вот и я говорю, батюшка, - шепотом подхватил  Уильям.  -  Так  оно  и
есть. Раз он задремал, будем пока тише воды, ниже травы,  это  единственное,
что нам остается делать. Вы совершенно правы, батю