ие могло бы и его называть отцом
и обогревать дыханием своей весны суровую зиму его преклонных лет!
     - Бэлл, - сказал муж с улыбкой,  оборачиваясь  к  жене,  -  а  я  видел
сегодня твоего старинного приятеля.
     - Кого же это?
     - Угадай!
     - Как могу я угадать? А впрочем, кажется,  догадываюсь!  -  воскликнула
она и расхохоталась вслед за мужем. - Мистера Скруджа?
     - Вот именно. Я проходил мимо его конторы, а он работал там при  свече,
не закрыв ставен, так что я при всем желании не  мог  его  не  увидеть.  Его
компаньон,  говорят,  при  смерти,  и  он,  понимаешь,  сидит  там  у   себя
один-одинешенек. Один, как перст, на всем белом свете.
     - Дух! - произнес Скрудж надломленным голосом. - Уведи меня отсюда.
     - Я ведь говорил тебе, что все это - тени минувшего, - отвечал  Дух.  -
Так оно было, и не моя в том вина.
     - Уведи меня! - взмолился Скрудж. - Я не могу это вынести.
     Он повернулся к Духу и увидел, что в  лице  его  каким-то  непостижимым
образом соединились отдельные черты всех людей, которых тот  ему  показывал.
Вне себя Скрудж сделал отчаянную попытку освободиться.
     - Пусти меня! Отведи домой! За что ты преследуешь меня!
     Борясь с Духом, - если это можно назвать борьбой, ибо Дух  не  оказывал
никакого сопротивления и даже словно бы не замечал усилий своего противника,
- Скрудж увидел, что сноп света у Духа над головой разгорается  все  ярче  и
ярче. Безотчетно чувствуя, что именно здесь скрыта та  таинственная  власть,
которую  имеет  над  ним  это  существо,  Скрудж  схватил  колпак-гасилку  и
решительным движением нахлобучил Духу на голову.
     Дух как-то сразу осел под колпаком, и он покрыл его до  самых  пят.  Но
как бы крепко ни прижимал Скрудж гасилку  к  голове  Духа,  ему  не  удалось
потушить света, струившегося из-под колпака на землю.
     Страшная усталость внезапно овладела Скруджем. Его  стало  непреодолимо
клонить ко сну, и в ту же секунду он увидел, что снова находится  у  себя  в
спальне. В последний раз надавил он что было мочи на  колпак-гасилку,  затем
рука его ослабла, и, повалившись на постель, он уснул мертвым сном.

СТРОФА ТРЕТЬЯ

     Второй, из трех Духов

     Громко всхрапнув, Скрудж проснулся и сел на кровати, стараясь собраться
с мыслями. На этот раз ему не надо  было  напоминать  о  том,  что  часы  на
колокольне скоро пробьют Час Пополуночи. Он чувствовал,  что  проснулся  как
раз вовремя, так как ему предстояла беседа со вторым Духом,  который  должен
был явиться к нему  благодаря  вмешательству  в  его  дела  Джейкоба  Марли.
Однако, раздумывая над тем, с какой стороны кровати отдернется на  этот  раз
полог, Скрудж ощутил вдруг весьма неприятный холодок и поспешил сам,  своими
руками, отбросить обе половинки полога, после чего улегся обратно на подушки
и окинул зорким взглядом комнату. Он твердо решил, что на этот раз  не  даст
застать себя врасплох и напугать и первый окликнет Духа.
     Люди неробкого десятка, кои кичатся тем, что им сам черт не брат и  они
видали  виды,  говорят  обычно,  когда   хотят   доказать   свою   удаль   и
бесшабашность, что способны на все - от игры в орлянку до  человекоубийства,
а между этими двумя крайностями лежит, как известно, довольно обширное  поле
деятельности. Не ожидая от Скруджа столь высокой отваги,  я  должен  все  же
заверить вас, что он готов был встретиться лицом к лицу с  самыми  страшными
феноменами, и появление любых призраков - от грудных младенцев до  носорогов
- не могло бы его теперь удивить.
     Однако будучи готов почти ко всему, он менее всего был готов к  полному
отсутствию чего бы то ни было, и потому, когда часы  на  колокольне  пробили
час и никакого привидения не появилось, Скруджа затрясло  как  в  лихорадке.
Прошло еще пять минут, десять, пятнадцать - ничего.  Однако  все  это  время
Скрудж, лежа на кровати, находился как бы в  самом  центре  багрово-красного
сияния,  которое  лишь  только  часы  пробили  один  раз,  начало  струиться
непонятно откуда, и именно потому,  что  это  было  всего-навсего  сияние  и
Скрудж не мог установить, откуда оно взялось и что  означает,  оно  казалось
ему страшнее целой дюжины привидений. У него даже мелькнула  ужасная  мысль,
что он являет собой  редчайший  пример  непроизвольного  самовозгорания,  но
лишен при этом утешения знать это наверняка. Наконец он подумал все же - как
вы или я подумали бы, без сомнения,  с  самого  начала,  ибо  известно,  что
только тот, кто не попадал в  затруднительное  положение,  знает  совершенно
точно, как при  этом  нужно  поступать,  и  доведись  ему,  именно  так  бы,
разумеется, и поступил, - итак, повторяю, Скрудж подумал  все  же,  наконец,
что источник призрачного света может находиться в соседней комнате,  откуда,
если приглядеться внимательнее,  этот  свет  и  струился.  Когда  эта  мысль
полностью проникла в его сознание, он тихонько сполз  с  кровати  и,  шаркая
туфлями, направился к двери. Лишь только рука его коснулась дверной щеколды,
какой-то незнакомый голос, назвав его по имени, повелел  ему  войти.  Скрудж
повиновался.
     Это была его собственная  комната.  Сомнений  быть  не  могло.  Но  она
странно изменилась. Все стены и потолок были  убраны  живыми  растениями,  и
комната скорее походила на рощу. Яркие блестящие ягоды весело проглядывали в
зеленой листве. Свежие твердые  листья  остролиста,  омелы  и  плюща  так  и
сверкали, словно маленькие зеркальца, развешенные  на  ветвях,  а  в  камине
гудело такое жаркое пламя, какого и не снилось  этой  древней  окаменелости,
пока она находилась во владении Скруджа и Марли и одну долгую зиму за другой
холодала без огня. На полу огромной грудой, напоминающей трон, были  сложены
жареные индейки, гуси, куры, дичь, свиные окорока, большие  куски  говядины,
молочные поросята, гирлянды сосисок, жареные пирожки, плумпудинги, бочонки с
устрицами, горячие каштаны,  румяные  яблоки,  сочные  апельсины,  ароматные
груши, громадные пироги с ливером и дымящиеся чаши с пуншем,  душистые  пары
которого  стлались  в  воздухе,  словно  туман.   И   на   этом   возвышении
непринужденно и величаво восседал  такой  веселый  и  сияющий  Великан,  что
сердце радовалось при одном на него  взгляде.  В  руке  у  него  был  факел,
несколько похожий по форме на рог изобилия,  и  он  поднял  его  высоко  над
головой, чтобы хорошенько осветить Скруджа,  когда  тот  просунул  голову  в
дверь.
     - Войди! - крикнул Скруджу Призрак. - Войди, и будем знакомы, старина!
     Скрудж робко шагнул в комнату и стал, понурив голову, перед  Призраком.
Скрудж был уже не прежний, угрюмый, Суровый, старик, и  не  решался  поднять
глаза и встретить ясный и добрый взор Призрака.
     - Я Дух Нынешних Святок, - сказал Призрак. - Взгляни на меня!
     Скрудж почтительно повиновался. Дух был одет  в  простой  темно-зеленый
балахон, или  мантию,  отороченную  белым  мехом.  Одеяние  это  свободно  и
небрежно спадало с его плеч, и широкая грудь великана была обнажена,  словно
он хотел показать, что не нуждается ни  в  каких  искусственных  покровах  и
защите. Ступни, видневшиеся из-под пышных складок мантии, были  босы,  и  на
голове у Призрака тоже не было никакого убора, кроме венчика из  остролиста,
на  которых  сверкали  кое-где  льдинки.  Длинные   темно-каштановые   кудри
рассыпались по плечам, доброе открытое лицо улыбалось,  глаза  сияли,  голос
звучал весело, и все - и  жизнерадостный  вид,  и  свободное  обхождение,  и
приветливо протянутая рука, - все в нем было  приятно  и  непринужденно.  На
поясе у Духа висели старинные ножны, но - пустые, без меча, да и сами  ножны
были порядком изъедены ржавчиной.
     - Ты ведь никогда еще не видал таких, как я! - воскликнул Дух.
     - Никогда, - отвечал Скрудж.
     - Никогда не общался с молодыми членами нашего семейства, из которых  я
- самый младший? Я хочу сказать - с теми из моих  старших  братьев,  которые
рождались в последние годы? - продолжал допрашивать Призрак.
     - Как будто нет, - сказал Скрудж. - Боюсь, что  нет.  А  у  тебя  много
братьев, Дух?
     - Свыше тысячи восьмисот, - отвечал Дух.
     - Вот так семейка! Изволь-ка ее прокормить! - пробормотал Скрудж.
     Святочный Дух встал.
     - Дух, - сказал Скрудж смиренно. - Веди меня куда хочешь. Прошлую  ночь
я шел по принуждению и получил урок, который  не  пропал  даром.  Если  этой
ночью ты тоже должен чему-нибудь научить меня, пусть и это послужит  мне  на
пользу.
     - Коснись моей мантии.
     Скрудж сделал, как ему было приказано, да уцепился за мантию покрепче.
     Остролист, омела, красные  ягоды,  плющ,  индейки,  гуси,  куры,  битая
птица, свиные окорока, говяжьи туши,  поросята,  сосиски,  устрицы,  пироги,
пудинги, фрукты и чаши с пуншем - все исчезло в  мгновение  ока.  А  с  ними
исчезла и комната, и пылающий камин,  и  багрово-красное  сияние  факела,  и
ночной мрак, и вот уже Дух и Скрудж стояли на городской  улице.  Было  утро,
рождественское утро и хороший крепкий мороз, и на улице звучала своеобразная
музыка, немного резкая, но приятная, - счищали снег с тротуаров  и  сгребали
его с крыш, к безумному  восторгу  мальчишек,  смотревших,  как,  рассыпаясь
мельчайшей пылью, рушатся на землю снежные лавины.
     На фоне ослепительно белого покрова, лежавшего на кровлях,  и  даже  не
столь белоснежного - лежавшего на земле, стены домов казались сумрачными,  а
окна - и того еще сумрачнее и темнее. Тяжелые  колеса  экипажей  и  фургонов
оставляли в снегу глубокие колеи, а на перекрестках больших улиц эти  колеи,
скрещиваясь сотни раз, образовали  в  густом  желтом  крошеве  талого  снега
сложную сеть каналов, наполненных ледяной водой. Небо было  хмуро,  и  улицы
тонули в пепельно-грязной мгле, похожей не то на изморозь, не то  на  пар  и
оседавшей на землю темной, как сажа, росой, словно все печные  трубы  Англии
сговорились друг с другом - и ну дымить, кто во что горазд! Словом,  ни  сам
город, ни климат не располагали особенно к веселью, и тем не менее на улицах
было весело, - так весело, как не бывает,  пожалуй,  даже  в  самый  погожий
летний день, когда солнце светит так ярко и воздух так свеж и чист.
     А причина этого таилась в том, что люди, сгребавшие снег с крыш,  полны
были бодрости и веселья. Они задорно перекликались друг с другом, а порой  и
запускали в соседа снежком -  куда  менее  опасным  снарядом,  чем  те,  что
слетают подчас с языка, - и весело хохотали, если снаряд попадал в  цель,  и
еще веселее -  если  он  летел  мимо.  В  курятных  лавках  двери  были  еще
наполовину открыты *, а прилавки фруктовых лавок переливались всеми  цветами
радуги. Здесь стояли  огромные  круглые  корзины  с  каштанами,  похожие  на
облаченные  в  жилеты  животы  веселых  старых  джентльменов.  Они   стояли,
привалясь к притолоке, а  порой  и  совсем  выкатывались  за  порог,  словно
боялись задохнуться от полнокровия  и  пресыщения.  Здесь  были  и  румяные,
смуглолицые толстопузые испанские  луковицы,  гладкие  и  блестящие,  словно
лоснящиеся от жира щеки испанских монахов. Лукаво и нахально они подмигивали
с полок  пробегавшим  мимо  девушкам,  которые  с  напускной  застенчивостью
поглядывали украдкой на подвешенную к потолку веточку омелы  *.  Здесь  были
яблоки и груши,  уложенные  в  высоченные  красочные  пирамиды.  Здесь  были
гроздья винограда, развешенные тароватым  хозяином  лавки  на  самых  видных
местах, дабы прохожие  могли,  любуясь  ими,  совершенно  бесплатно  глотать
слюнки. Здесь были груды орехов - коричневых, чуть подернутых пушком, -  чей
свежий аромат воскрешал в памяти былые прогулки по лесу, когда  так  приятно
брести, утопая по щиколотку в опавшей листве, и слышать,  как  она  шелестит
под ногой. Здесь были печеные яблоки, пухлые, глянцевито-коричневые, выгодно
оттенявшие яркую желтизну лимонов и апельсинов и всем своим аппетитным видом
настойчиво и пылко убеждавшие вас отнести  их  домой  в  бумажном  пакете  и
съесть на десерт. Даже золотые и серебряные рыбки, плававшие в большой чаше,
поставленной в центре всего этого  великолепия,  -  даже  эти  хладнокровные
натуры понимали, казалось, что  происходит  нечто  необычное,  и,  беззвучно
разевая рты, все, как одна, в каком-то бесстрастном экстазе  описывали  круг
за кругом внутри своего маленького замкнутого мирка.
     А бакалейщики! О, у бакалейщиков всего одна или две ставни, быть может,
были сняты с окон, но чего-чего только не увидишь, заглянув туда! *  И  мало
того, что чашки весов так весело позванивали, ударяясь о прилавок, а бечевка
так стремительно разматывалась с катушки, а жестяные  коробки  так  проворно
прыгали с полки на прилавок, словно это были мячики в руках самого  опытного
жонглера, а смешанный аромат кофе и чая так приятно щекотал ноздри, а  изюму
было столько и таких редкостных сортов, а миндаль был так ослепительно  бел,
а палочки корицы - такие прямые и длинненькие, и все остальные пряности  так
восхитительно  пахли,  а  цукаты  так  соблазнительно  просвечивали   сквозь
покрывавшую их сахарную глазурь, что даже у  самых  равнодушных  покупателей
начинало сосать под ложечкой! И мало того, что инжир был так мясист и сочен,
а вяленые сливы так стыдливо рдели и улыбались  так  кисло-сладко  из  своих
пышно разукрашенных коробок и все, решительно все выглядело так вкусно и так
нарядно в своем рождественском уборе... Самое главное заключалось все  же  в
том, что, невзирая  на  страшную  спешку  и  нетерпение,  которым  все  были
охвачены, невзирая на то, что покупатели то и дело натыкались друг на  друга
в дверях - их плетеные корзинки только трещали,  -  и  забывали  покупки  на
прилавке, и опрометью бросались за  ними  обратно,  и  совершали  еще  сотню
подобных промахов, - невзирая на это,  все  в  предвкушении  радостного  дня
находились в самом праздничном, самом отличном расположении духа, а хозяин и
приказчики  имели  такой  добродушный,  приветливый   вид,   что   блестящие
металлические пряжки в форме сердца, которыми были  пристегнуты  тесемки  их
передников,  можно  было  принять  по  ошибке  за  их  собственные   сердца,
выставленные наружу для всеобщего  обозрения  и  на  радость  рождественским
галкам, дабы те могли поклевать их на святках *.
     Но вот заблаговестили на колокольне, призывая всех добрых людей в  храм
божий, и веселая, празднично разодетая толпа повалила по улицам.  И  тут  же
изо всех переулков и закоулков потекло множество народу: это  бедняки  несли
своих рождественских гусей и уток  в  пекарни  *.  Вид  этих  бедных  людей,
собравшихся  попировать,  должно  быть  очень  заинтересовал  Духа,  ибо  он
остановился вместе со Скруджем в  дверях  пекарни  и,  приподымая  крышки  с
проносимых мимо кастрюль, стал кропить на пищу маслом из своего светильника.
И, видно, это был совсем необычный светильник, так  как  стоило  кому-нибудь
столкнуться в дверях  и  завязать  перебранку,  как  Дух  кропил  из  своего
светильника спорщиков  и  к  ним  тотчас  возвращалось  благодушие.  Стыдно,
говорили они, ссориться в первый день рождества. И верно, еще бы не стыдно!
     В положенное время колокольный звон утих, и двери пекарен закрылись, но
на тротуарах против подвальных окон пекарен появились проталины на снегу, от
которых шел такой пар, словно каменные плиты  тротуаров  тоже  варились  или
парились, и все это приятно  свидетельствовало  о  том,  что  рождественские
обеды уже поставлены в печь.
     - Чем это ты на них покропил? -  спросил  Скрудж  Духа.  -  Может,  это
придает какой-то особенный аромат кушаньям?
     - Да, особенный.
     - А ко всякому ли обеду он подойдет?
     - К каждому, который подан на стол от чистого сердца, и  особенно  -  к
обеду бедняка.
     - Почему к обеду бедняка особенно?
     - Потому что там он нужней всего.
     - Дух, - сказал Скрудж после минутного раздумья, - дивлюсь я тому,  что
именно ты, из всех существ, являющихся к нам из разных  потусторонних  сфер,
именно ты, Святочный Дух, хочешь во что бы то ни стало помешать  этим  людям
предаваться их невинным удовольствиям.
     - Я? - вскричал Дух.
     - Ты же хочешь лишить их возможности обедать каждый седьмой день недели
* - а у многих это единственный день, когда можно сказать, что они и  впрямь
обедают. Разве не так?
     - Я этого хочу? - повторил Дух.
     - Ты же хлопочешь, чтобы по воскресеньям были закрыты  все  пекарни,  -
сказал Скрудж. - А это то же самое.
     - Я хлопочу? - снова возмутился Дух.
     - Ну, прости, если я ошибся, но  это  делается  твоим  именем  или,  во
всяком случае, от имени твоей родни, - сказал Скрудж.
     - Тут, на вашей грешной земле, -  сказал  Дух,  -  есть  немало  людей,
которые кичатся своей близостью к нам и, побуждаемые  ненавистью,  завистью,
гневом,  гордыней,  ханжеством  и  себялюбием,  творят  свои  дурные   дела,
прикрываясь нашим именем. Но эти люди столь же чужды нам, как  если  бы  они
никогда и не рождались на свет. Запомни это и вини в их поступках только  их
самих, а не нас.
     Скрудж  пообещал,  что  так  он  и  будет  поступать  впредь,  и   они,
по-прежнему невидимые, перенеслись на глухую окраину города.  Надо  сказать,
что Дух обладал одним удивительным  свойством,  на  которое  Скрудж  обратил
внимание,  когда  они  еще  находились  возле  пекарни:  невзирая  на   свой
исполинский рост, этот Призрак чрезвычайно легко приспосабливался  к  любому
месту и стоял под самой низкой кровлей столь же непринужденно, как  если  бы
это были горделивые своды  зала,  и  нисколько  не  терял  при  этом  своего
неземного величия.
     И то  ли  доброму  Духу  доставляло  удовольствие  проявлять  эту  свою
особенность, то ли он сделал это потому, что был  по  натуре  великодушен  и
добр и жалел бедняков, но только прямо к жилищу клерка -  того  самого,  что
работал у Скруджа в конторе,  -  направился  он  и  повлек  Скруджа,  крепко
уцепившегося за край его мантии, за собой. На пороге дома Боба Крэтчита  Дух
остановился и с улыбкой окропил его жилище из своего светильника.  Подумайте
только! Жилище Боба, который  и  получал-то  всего  каких-нибудь  пятнадцать
"бобиков", сиречь шиллингов, в неделю! Боба,  который  по  субботам  клал  в
карман всего-навсего пятнадцать материальных воплощений своего христианского
имени! И тем не менее святочный Дух удостоил своего  благословения  все  его
четыре каморки.
     Тут встала миссис Крэтчит, супруга мистера Крэтчита, в дешевом,  дважды
перелицованном, но зато щедро отделанном лентами туалете -  всего  на  шесть
пенсов ленты, а какой вид! - и  расстелила  на  столе  скатерть,  в  чем  ей
оказала помощь Белинда Крэтчит,  ее  вторая  дочка,  тоже  щедро  отделанная
лентами, а юный Питер Крэтчит погрузил  тем  временем  вилку  в  кастрюлю  с
картофелем, и когда концы гигантского воротничка (эта  личная  собственность
Боба Крэтчита перешла по случаю великого праздника во владение его  сына,  и
прямого наследника) полезли от резкого движения ему в рот, почувствовал себя
таким  франтом,  что  загорелся   желанием   немедленно   щегольнуть   своим
крахмальным бельем на великосветском гулянье в парке. Тут в комнату с визгом
ворвались еще двое Крэтчитов - младший сын и младшая дочка - и, захлебываясь
от восторга, оповестили, что возле пекарни пахнет жареным гусем и они  сразу
по запаху учуяли, что это жарится  их  гусь.  И  зачарованные  ослепительным
видением гуся, нафаршированного  луком  и  шалфеем,  они  принялись  плясать
вокруг стола, превознося до небес юного Пита Крэтчита, который тем  временем
так усердно раздувал огонь в очаге (он ничуть не возомнил  о  себе  лишнего,
несмотря на великолепие едва не задушившего его воротничка), что картофелины
в лениво булькавшей кастрюле стали вдруг подпрыгивать и стучаться изнутри  о
крышку, требуя, чтобы их поскорее выпустили на волю и содрали с них шкурку.
     - Куда это запропастился ваш бесценный  папенька?  -  вопросила  миссис
Кр