Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
ась
возможность прервать молчание и сказать хоть слово. - Выслушайте меня,
Белла. Я не сержусь.
- А я сержусь! - отвечала Белла.
- Слушайте, - продолжал Золотой Мусорщик, - я не сержусь, вам я желаю
только добра, и на это готов посмотреть сквозь пальцы. Так что вы
оставайтесь у нас, и больше мы поминать про это не будем.
- Нет, я не могу здесь оставаться, - воскликнула Белла, снова вскакивая
с места, - я и подумать не могу о том, чтобы здесь остаться. Я должна
вернуться домой совсем.
- Не глупите, - уговаривал ее мистер Боффин. - Не делайте того, чего
уже нельзя будет изменить, не делайте того, о чем наверняка пожалеете.
- Никогда не пожалею, - отвечала Белла, - а если я останусь у вас после
того, что случилось, то всегда буду жалеть и всю жизнь буду презирать себя
за это.
- По крайней мере, Белла, смотрите не ошибитесь, - убеждал ее мистер
Боффин. - Семь раз примерь, один раз отрежь, знаете ли. Оставайтесь тут, и
все будет хорошо, как оно и должно быть. А если уедете, то больше уже не
вернетесь.
- Я знаю, что больше не вернусь, этого я и хочу, - сказала Белла.
- Не надейтесь, что я оставлю вам свои деньги, если вы от нас уйдете, -
ничего я вам не оставлю. Нет! Смотрите же, Белла! Ни единого фартинга.
- Надеяться! - свысока ответила Белла. - Вы думаете, есть такая сила,
которая заставила бы меня взять их, сэр?
Но надо было еще проститься с миссис Боффин, и тут впечатлительная
девушка опять не выдержала, несмотря на всю свою гордость. Став на колени
перед доброй старушкой, Белла припала к ее груди и плакала и рыдала, изо
всех сил сжимая ее в объятиях.
- Вы милая, милая, самая лучшая из женщин! - говорила Белла. - Вы лучше
всех людей! Я никогда не смогу отблагодарить вас и никогда вас не забуду.
Даже если я доживу до глубокой старости, ослепну и оглохну, я все равно буду
видеть перед собой ваше лицо, слышать в воображении ваш голос до конца моих
дней.
Миссис Боффин, растрогавшись, заплакала и обняла ее от полноты чувств,
но ничего не сказала, назвала ее только своей дорогой девочкой. Это-то она
уж, конечно, твердила без конца, повторяя одно и то же, но больше не сказала
ни слова.
Наконец Белла рассталась с ней и уже выходила из комнаты, вся в слезах,
как вдруг, что было свойственно ее порывистой и любящей натуре, смягчилась и
пожалела мистера Боффина.
- Я очень рада, - прорыдала Белла, - что побранила вас, сэр, потому что
вы это вполне заслужили. Но мне очень жаль, что я бранила вас, потому что
раньше вы были совсем другой. Давайте же простимся!
- Прощайте, - кратко ответил мистер Боффин.
- Если б я знала, которая рука у вас меньше грешила, я бы попросила
позволения пожать ее в последний раз, - продолжала Белла. - Но не потому,
чтоб я раскаивалась в том, что сказала. Я не раскаиваюсь. Все это правда!
- Попробуйте пожать левую, - равнодушно протягивая руку, отвечал мистер
Боффин, - я реже ею пользуюсь.
- Вы были удивительно добры и ласковы ко мне, - сказала Белла, - за это
я ее поцелую. Вы были очень, очень грубы с мистером Роксмитом, и потому я ее
отбрасываю. За себя я благодарю вас, а теперь прощайте.
- Прощайте, - так же вяло отозвался мистер Боффин.
Белла бросилась к нему на шею, поцеловала его и выбежала из комнаты.
Она побежала наверх, села на пол в своей комнатке и залилась слезами.
Но день уже клонился, к вечеру, и ей нельзя было терять время. Она открыла
все шкафы, где хранила свои платья, отобрала только те, которые привезла с
собой, не трогая остального, и связала их кое-как в большой неряшливый узел,
чтобы прислать за ним потом.
- Из тех я не возьму с собой ни одного, - сказала себе Белла, затягивая
узел как можно крепче, со всей решительностью. - Все подарки я оставлю здесь
и начну жить совсем по-новому, за свой риск и страх.
Чтобы это решение было выполнено по всем правилам, она даже переменила
платье и надела то, в котором приехала к Боффинам. Даже шляпку она надела ту
самую, в которой она села в коляску Боффинов у себя в Холлоуэе.
- Вот я и собралась, - сказала Белла. - Немножко грустно, но я умыла
глаза холодной водой и больше плакать не стану. Милая комнатка, мне было
здесь так хорошо. Прощай! Больше мы с тобой никогда не увидимся.
Послав комнатке воздушный поцелуй на прощанье, она тихонько прикрыла за
собой дверь и легкими шагами сошла вниз по широкой лестнице, поминутно
останавливаясь и прислушиваясь, из боязни, как бы не встретиться с
кем-нибудь из прислуги. По дороге ей никто не попался, и она благополучно
спустилась в холл. Дверь в комнату бывшего секретаря стояла открытая
настежь. Белла заглянула в нее мимоходом и по пустоте на его столе, по всему
виду обстановки поняла, что он уже ушел. Тихонько приоткрыв большую парадную
дверь и тихонько прикрыв ее за собой, она обернулась, поцеловала снаружи
дверь - бесчувственное сочетание дерева и железа! - и быстрым шагом пошла
прочь.
- Удачно вышло! - задыхаясь, молвила Белла, свернув на соседнюю улицу и
замедляя шаги. - Если бы у меня не перехватило дыхание, я бы опять
расплакалась. Ну, бедный дорогой мой папочка, ты совсем неожиданно увидишь
свою обворожительную женщину.
^TГЛАВА XVI - Пир трех человечков^U
Сити выглядело далеко не привлекательно, когда Белла проходила по его
пыльным улицам. Почти все денежные мельницы кончили махать крыльями и в этот
день больше не мололи. Хозяева уже разъехались, да и подмастерья собирались
расходиться. У деловых подворьев и переулков был какой-то испитой вид, и
самые мостовые выглядели усталыми, словно измученными поступью миллионов.
Нужны были ночные часы, чтобы понемногу свести на нет дневное волнение улиц,
живущих такой лихорадочной жизнью. А пока что в воздухе еще не улеглось
возбуждение после всей стукотни и толчеи денежных мельниц, и тишина походила
больше на полное изнеможение гиганта, чем на отдых человека, который
набирается сил.
Если Белла и мечтала, глядя на величественное здание Банка, как приятно
было бы часок-другой покопаться блестящей медной лопаточкой в куче денег,
словно в садовой грядке, то это было вовсе не от жадности. Она очень
исправилась в этом смысле, и перед ее блестящими глазами возникали еще
неясные картины, отнюдь не включавшие в себя золото, когда она вступила в
пропахший лекарствами переулок с таким ощущением, словно перед ней раскрыли
аптечный шкаф.
Контору Чикси, Вениринга и Стоблса ей указала пожилая особа, всю жизнь
занимавшаяся уборкой конторских помещений; она выскочила навстречу Белле из
трактира, утирая рот, и объяснила его влажность вполне естественными
причинами, хорошо известными ученым, сообщив, что она только заглянула в
дверь узнать, который час. Контора находилась в нижнем этаже, и входить в
нее надо было из подворотни, и, направляясь туда, Белла уже сомневалась,
можно ли ей войти и спросить Р. Уилфера, и принято ли это в Сити, как вдруг
увидела в открытом окне самого Р. Уилфера, собиравшегося слегка закусить.
Подойдя ближе, Белла разглядела, что закуска состояла из маленького хлебца и
горшочка с молоком. В то самое время, как она это заметила, отец заметил
самое Беллу и разбудил эхо в окрестности Минсинг-лейна восклицанием:
- Боже мой!
И тут он вылетел на улицу без шляпы, как полагается херувиму, обнял ее
и повел в контору.
- Служебные часы уже кончились, я совсем один, милая, - объяснил он, -
и теперь у меня нечто вроде чаепития в тишине; я так делаю иной раз, когда
все уйдут.
Оглядев всю контору, словно она была тюрьмой, а отец - узником в ней,
Белла обняла херувима и принялась душить его поцелуями и тормошить, как
только ей вздумается.
- Как же ты меня удивила, душа моя, - сказал ее отец. - Я просто глазам
своим не поверил. Честное слово, я подумал было, что они меня обманывают!
Что это тебе вздумалось самой идти в Минсинг-лейн? Почему ты не послала к
нам лакея?
- Со мной нет лакея, папа.
- Ах вот как! Зато ты, верно, приехала в щегольском экипаже, душа моя?
- Нет, папа.
- Милая, неужели ты пришла пешком?
- Да, пешком, папочка.
Он до того изумился, что Белла никак не могла собраться с духом и сразу
сообщить ему новость.
- И поэтому, папа, твоя обворожительная женщина чувствует некоторую
слабость и очень не прочь напиться с тобой чаю.
Маленький хлебец и горшочек с молоком были размещены на подоконнике, на
листе бумаги. Карманный ножичек херувима с первым кусочком хлеба на острие
валялся рядом с ними, брошенный впопыхах. Белла сняла кусочек с ножа и
положила его в рот.
- Милая моя девочка, - сказал ее отец, - подумать только, что ты
станешь есть такую грубую пищу! Так уж пускай у тебя будет свой хлебец и
свой горшочек молока. Одну минуту, душа моя. Молочная у нас как раз
напротив, за углом.
Не слушая отговорок Беллы, он выбежал из комнаты и быстро вернулся с
новыми запасами еды.
- Милая моя девочка, - сказал он, расстилая перед Беллой другой лист
бумаги, - подумать только, что такая обворожительная женщина... - тут он
взглянул на нее и сразу умолк.
- В чем дело, папочка?
- ...обворожительная женщина, - продолжал он гораздо медленнее, - может
довольствоваться такой сервировкой! Это на тебе новое платье, душа моя?
- Нет, папочка, старое. Разве ты его не помнишь?
- Да, кажется, помню, душа моя.
- А надо бы помнить, папочка, ведь ты же его купил.
- Да, кажется, я купил, душа моя, - сказал херувим, слегка
встряхиваясь, словно для того, чтобы прийти в себя.
- Или вкус у тебя так переменился, папочка, что ты не одобряешь
собственного выбора?
- Как тебе сказать, душа моя, - отвечал он, с большим трудом
проглатывая кусок хлеба, по-видимому, застрявший у него в горле, - мне
кажется, оно не так роскошно, чтобы носить его сейчас.
- Так, значит, папа, - сказала Белла, ласково подсаживаясь к нему
поближе, - ты иногда пьешь тут чай в тишине и одиночестве? Я не помешаю,
если положу руку вот так, тебе на плечо?
- И да и нет, душа моя. "Да" - на первый вопрос и, конечно, "нет" - на
второй. Что касается чаепития в тишине, душа моя, то, видишь ли, целый день
занятий иной раз бывает немножко утомителен, и если ничего не поставить в
промежутке между таким днем и твоей матерью, то ведь она тоже бывает иногда
немножко утомительна.
- Я знаю, папа.
- Да, милая. Так что я иной раз пью чай вот здесь, у окна, и в тишине
гляжу на переулок, что бывает очень успокоительно, в промежутке между
рабочим днем и семейным...
- Счастьем, - с грустью подсказала Белла.
- И семейным счастьем, - повторил ее отец, с удовольствием принимая
готовое выражение.
Белла поцеловала его.
- И в этой темной, грязной, как тюрьма, конторе ты, бедный, проводишь
всю свою жизнь, когда ты не дома?
- Когда я не дома, душа моя, не иду сюда или не возвращаюсь отсюда,
милая. Да. Видишь эту конторку в углу?
- В самом темном углу, всего дальше от окна и от печки? Самая
ободранная конторка в комнате?
- Разве она так уж плоха на твой взгляд, душа моя? - спросил отец,
склонив голову набок и рассматривая конторку взглядом художника. - Это моя.
Ее называют "насест Рамти".
- Чей насест? - негодующе переспросила Белла.
- Рамти. Понимаешь, она выше других, и к ней ведут две ступеньки, вот
они и прозвали ее насестом. А меня они прозвали Рамти.
- Как они смеют! - воскликнула Белла.
- В шутку, милая моя Белла, в шутку. Все они гораздо моложе меня и
любят пошутить. Что за беда? Могли бы прозвать Ворчуном или Молчуном, да и
мало ли на свете прозвищ, вот тогда я действительно мог бы обидеться. А то
Рамти! Боже мой, почему же не Рамти?
В этот тяжелый день Белле было всего тяжелее сильно огорчить кроткого
человека, который с раннего детства пользовался ее уважением, любовью и даже
восхищением. "Лучше было бы сказать ему все сразу, - подумала она, - лучше
было бы сказать вот сейчас, когда он что-то начал подозревать; вот теперь он
опять развеселился, а я его расстрою".
Херувим снова принялся за хлеб с молоком в самом спокойном настроении,
и Белла обняла его еще крепче и принялась ерошить ему волосы, по своей
всегдашней привычке обращаться с ним шутливо, и совсем было приготовилась
сказать: "Милый папочка, не огорчайся, но я должна сказать тебе кое-что
неприятное", как вдруг херувим перебил ее самым неожиданным образом.
- Боже мой! - воскликнул он, снова разбудив эхо Минсинг-лейна. - Вот
неожиданность!
- Что такое, папа?
- Сюда идет мистер Роксмит!
- Нет, нет, папа! - встревожившись, воскликнула Белла. - Быть не может.
- Да вот же он! Смотри сама!
Действительно, мистер Роксмит не только прошел мимо окна, но и вошел в
контору. И не только вошел в контору, но, увидев, что там нет никого, кроме
Беллы с отцом, бросился к ней и обнял ее, восторженно восклицая:
- Моя милая, милая девочка, храбрая, великодушная, бескорыстная,
благородная девочка!
И если бы одно только это (чего было вполне достаточно, чтобы прийти в
изумление), а то и Белла, на минуту поникшая головой, подняла ее и прильнула
к груди Роксмита, словно тут и было ее настоящее, давным-давно избранное
место!
- Я так и знал, что ты придешь к нему, и побежал за тобой, - сказал
Роксмит. - Любовь моя, жизнь моя! Ведь ты моя?
На что Белла ответила:
- Да, я твоя, если ты этого хочешь!
И после этого совсем почти исчезла в его объятиях, отчасти потому, что
он обнял ее очень крепко, отчасти же потому, что она ничуть этому не
противилась.
Херувим, чьи волосы от такого поразительного зрелища и сами собой
пришли бы в то состояние, в какое их только что привела Белла, попятился
назад к окну, на то самое место, с которого только что встал, глядя на
парочку расширенными до крайности глазами.
- Однако нам надо подумать о папочке, - сказала Белла, - я еще ничего
не говорила; давай скажем папочке.
И оба они повернулись к папочке.
- Только сначала, милая, - заметил херувим слабым голосом, - я попросил
бы тебя сначала спрыснуть меня молоком, а то мне кажется, будто я... умираю.
В самом деле, маленький человечек чувствовал ужасающую слабость, и
колени под ним словно подламывались. Вместо молока Белла спрыснула его
поцелуями, а потом дала выпить и молока, и он мало-помалу ожил от ее
ласковых забот.
- Мы тебе, папочка, расскажем очень осторожно, - сказала Белла.
- Милая, - возразил херувим, глядя на них обоих, - вы мне уже так много
рассказали в первом... порыве, если можно так выразиться, что теперь я,
пожалуй, вынесу все что угодно.
- Мистер Уилфер, - радостно и взволнованно начал Джон Роксмит, - Белла
согласна выйти за меня, хотя у меня нет никакого состояния, а сейчас нет
даже определенных занятий, ничего в будущем, кроме того, чего я сам сумею
добиться в жизни. Белла согласна!
- Да, я, пожалуй, мог бы догадаться, что Белла согласна, дорогой мой, -
слабым голосом ответил херувим, - по тому, что видел сию минуту.
- Ты не знаешь, папочка, как дурно я с ним обращалась, - сказала Белла.
- Вы не знаете, сэр, какое у нее сердце, - сказал Роксмит.
- Ты не знаешь, папочка, - сказала Белла, - какой ужасной дрянью я
могла бы стать, если б он не спас меня от себя самой!
- Вы не знаете, сэр, - сказал Роксмит, - какую жертву она принесла ради
меня.
- Милая моя Белла, - отвечал херувим, все еще взволнованный и
испуганный, - и милый мой Джон Роксмит, если вы позволите так называть
вас...
- Да, папа, называй, называй! - потребовала Белла. - Я тебе позволяю, а
моя воля - для него закон. Не правда ли, милый Джон Роксмит?
Белла впервые назвала его по имени, и в ее тоне звучала такая
очаровательная застенчивость, сочетавшаяся с такой нежностью, уверенностью и
гордостью, что со стороны Джона Роксмита было вполне простительно поступить
так, как он поступил. А поступил он так, что Белла еще раз исчезла
совершенно по-прежнему.
- Я думаю, дорогие мои, - заметил херувим, - что если б вы сели один по
правую, а другой по левую руку от меня, то разговор у нас пошел бы по
порядку, и дело скорей бы выяснилось. Джон Роксмит недавно упомянул о том,
что сейчас у него нет занятий?
- Никаких, - сказал Джон Роксмит.
- Да, папа, никаких, - подтвердила Белла.
- Из этого я заключаю, - продолжал херувим, - что он ушел от мистера
Боффина?
- Да, папа. И...
- Погоди минутку, милая. Мне хочется подойти к этому постепенно. И что,
мистер Боффин обошелся с ним дурно?
- Обошелся с ним в высшей степени недостойно! - с пылающим лицом
воскликнула Белла.
- Чего не могла одобрить, - продолжал херувим, движением руки
предписывая Белле терпение, - одна корыстная молодая особа, состоящая в
отдаленном родстве со мной? Правильно ли я подхожу к делу?
- Не могла одобрить, папочка, - смеясь сквозь слезы и радостно целуя
его, сказала Белла.
- После чего, - продолжал херувим, - корыстная молодая особа, состоящая
в отдаленном родстве со мной, которая еще раньше успела заметить и сказать
мне, что богатство портит мистера Боффина, поняла, что нельзя продавать
никому и ни за какую цену свое чувство добра и зла, правды и лжи,
справедливости и несправедливости. Правильно ли я подхожу к делу?
И так же засмеявшись сквозь слезы, Белла поцеловала его с той же
радостью.
- И потому... и потому, - весело продолжал херувим, между тем как рука
Беллы подбиралась вверх по жилету к его шее, - корыстная молодая особа,
состоящая в отдаленном родстве со мной, отказалась от такой цены, сбросила
роскошные наряды, входившие в эту цену, надела сравнительно бедное платьице,
когда-то подаренное мной, и, положившись на мою поддержку в правом деле,
явилась прямо ко мне. Так ли я говорю?
Рука Беллы теперь обнимала его шею, и лицом она приникла к нему.
- Корыстная молодая особа, находящаяся в отдаленном родстве со мной,
отлично сделала, - продолжал ее добряк отец. - Корыстная молодая особа,
находящаяся в отдаленном родстве со мной, недаром надеялась на меня. Мне она
больше нравится в этом платье, чем в китайских шелках, кашмирских шалях и
голкондских бриллиантах. Я очень люблю эту молодую особу. Я от всей души
говорю избраннику этой молодой особы: "Благословляю вашу помолвку ! Моя дочь
приносит вам хорошее приданое - бедность, которую она избрала ради вас и
ради правды!"
Голос изменил честному маленькому человечку, когда он подал руку Джону
Роксмиту, и он замолчал, низко склонившись лицом над дочерью. Однако
ненадолго. Скоро он снова поднял голову и весело сказал:
- А теперь, милая моя девочка, если ты сможешь занять Джона Роксмита на
минуту-другую, я сбегаю в молочную и принесу хлеба и молока на его долю, и
мы все вместе напьемся чаю.
По словам Беллы, это было похоже на ужин трех сказочных человечков в
лесном домике, только без их угрожающего ворчанья: "Кто пил мое молоко?"
Ужин был чудесный, какого никогда в жизни не бывало ни у Беллы, ни у
Роксмита, ни даже у Р. Уилфера. Совершенно неподходящая обстановка и две
медные шишки на несгораемом шкафу Чикси, Вениринга и Стоблса, глядевшие из
угла, словно тусклые глаза какого-нибудь дракона, придавали ужину еще больше
прелести.
- Подумать только, - сказал