- Все это действительно дало мне бесчисленные сюжеты, но в то же  время
лишило меня сил, чтобы их использовать. Я прикоснулся к тысяче субстанций,
но превратил ли я хоть одну из них в  золото?  А  ведь  это  и  есть  долг
художника, ему надлежит иметь дело только с благородным  металлом.  Я  вел
светскую  жизнь  вместе  с  женой  и  детьми  -  нелепую,  расточительную,
материальную, скотскую, филистерскую, снобистскую лондонскую жизнь. Все  у
нас самое красивое, даже карета,  сами  мы  -  процветающее,  известное  в
городе семейство. Только,  друг  мой,  не  прикидывайтесь  дурачком  и  не
делайте вид, что вы не знаете, чего нам _недостает_. Это куда важнее,  чем
все остальное. Послушайте, зачем нам с вами, собратьям по  перу,  лукавить
друг перед другом! Вы же сами знаете, как знаете то, что вы сидите  сейчас
передо мной, что, если бы вы писали такие книги, как я, вы уже  непременно
пустили бы себе пулю в лоб!
   Полу Оверту показалось, что тот  огромной  важности  разговор,  который
мастер обещал ему еще в Саммерсофте,  действительно  состоялся,  причем  с
такой стремительностью и полнотой, каких его  юное  воображение  не  могло
себе  даже  представить.  Собеседник  его  произвел  на  него  неотразимое
впечатление, и у него захватывало дух  от  глубин,  в  которые  он  теперь
погружался, и от самой необычности  этих  откровенных  признаний.  Он  был
потрясен обуявшим его  столкновением  разнородных  чувств  -  понимания  и
смущения, тревоги и радости, согласия и протеста. И все это было смешано с
состраданием  (и  с  каким-то  стыдом  оттого,  что  он  ко  всему   этому
приобщился) ко всем болячкам и  язвам,  которые  обнажил  перед  ним  этот
поразительный  человек,  и  с  ощущением  трагизма  той   тайны,   которая
скрывалась  за  всем  внешним  блеском.  Мысль  о  том,  что  это  он  дал
знаменитому писателю повод для такого  самоуничижения,  и  томила  его,  и
бросала в краску, и вместе с тем в некоторых отношениях он сделался теперь
так чуток,  что  от  него  не  могло  уже  укрыться  ничто  из  того,  что
подразумевалось в сказанных  Сент-Джорджем  словах.  Такова  уж  была  его
несчастная участь  -  ввергнуться  в  глубокие  воды,  взбудоражить  их  и
рассыпать  потом  брызгами  необыкновенного   красноречия.   Он   принялся
исступленно оспаривать последнее утверждение хозяина дома;  перечислив  те
его творения, которые он любил, он напомнил ему об их блеске и о том,  что
автор их выше любого из своих современников. Некоторое  время  Сент-Джордж
учтиво выслушивал все эти речи; потом он взял его за руку и сказал:
   - Все это хорошо, и если вы не собираетесь создавать ничего лучшего, то
почему бы вам тогда не иметь все те блага, которые есть у меня; столько же
придатков, как человеческих, так и материальных; столько  же  сыновей  или
дочерей, жену, у которой будет столько же платьев,  дом,  где  столько  же
слуг, конюшни, где столько же лошадей, и сердце, где столько же терзаний.
   Произнеся последние слова, он поднялся с дивана и какое-то время стоял,
взирая на своего взволнованного ученика.
   - А деньги у вас есть? - неожиданно спросил он.
   - Не так много, чтобы о них стоило говорить.
   - Ну, раз так, то почему бы вам не обеспечить себя приличным гонораром,
если только вы возьметесь за это так, как надо. Изучите ради этого _меня_,
как следует _меня_ изучите. Право же, вы сможете завести себе даже карету.
   Пол Оверт сидел некоторое время молча. Он  уставился  в  одну  точку  и
много всего за это время передумал. Друг его отошел в сторону, взяв  пачку
писем, лежавших на том же столе, что и листы корректуры.
   - А что это была за книга, та, которую миссис Сент-Джордж заставила вас
сжечь? - внезапно спросил он. - Та, которую она невзлюбила.
   - Книга, которую она заставила меня сжечь... а откуда вы это знаете?  -
спросил Сент-Джордж, отрывая глаза от писем и пристально на него глядя.
   - Я слышал это от нее самой в Саммерсофте.
   - Как же, она этим гордится. Не помню  уж,  только  это  была  неплохая
книга.
   - А о чем же она была?
   - Сейчас скажу. - Сент-Джордж, казалось, силился вспомнить. - Ах, да, в
ней было написано обо мне самом.
   У Пола Оверта вырвался горестный вздох по поводу того, что  можно  было
уничтожить такую вещь, а старший собрат его продолжал:
   - О, написать ее должны были бы _вы_, это вы должны  были  бы  заняться
мною: предмет этот неисчерпаем!
   Пол снова замолчал, но немного погодя все же вернулся к этой теме.
   - Так неужели нет _ни одной_, которая действительно  бы  могла  понять,
которая могла бы приобщиться к приносимой жертве?
   - А как они могут приобщиться? Они же сами и есть эта жертва.  Они  все
вместе - и идол, и алтарь, и пламя.
   - Так неужели же на всем свете нет ни одной, которая оказалась бы более
прозорливой? - продолжал Пол.
   Поначалу Сент-Джордж ничего не ответил; потом, разорвав взятые со стола
письма, он снова остановился возле дивана, иронически поглядывая на своего
собеседника.
   - Разумеется, я знаю, кого вы имеете в виду. Нет, даже не мисс Фэнкорт.
   - А я-то думал, что вы восхищаетесь ею.
   - Неимоверно. А вы что, влюблены в нее? - спросил Сент-Джордж.
   - Да, - признался Пол Оверт.
   - Ну, тогда откажитесь.
   - Отказаться от моей любви? - изумился Пол.
   - Боже сохрани, от вашей цели.
   - От моей цели?
   - От той,  о  которой  вы  говорили  с  ней,  от  того,  чтобы  достичь
совершенства.
   - Она может стать помощницей... помощницей! - вскричал молодой человек.
   - Да, на какой-нибудь год - конечно. А потом станет камнем на шее.
   - Но ведь она же так стремится к завершенности, к настоящему творчеству
- к тому, что дороже всего на свете и вам, и мне.
   - "Вам и мне" - этого нельзя было  выразить  лучше,  друг  мой!  У  нее
действительно есть эта страсть, но страсть к детям станет еще сильнее,  да
оно и понятно. Она будет настаивать на том, чтобы все сложилось как нельзя
более благоприятно, удобно, полезно для них. Художнику до этого нет дела.
   - Художнику... художнику! Что же он, по-вашему, не человек?
   Сент-Джордж задумался.
   - Иногда я действительно думаю, что так оно и есть. Вы знаете, как и я,
что ему надлежит делать: сосредоточенность, совершенство, независимость  -
вот за что он должен бороться с той минуты, когда он проникся уважением  к
своему делу. О мой юный друг, его отношение к женщинам, особенно когда  он
связал себя браком, во власти этого проклятого обстоятельства: в то  время
как у него есть только  один  критерий  для  всего  сущего,  у  них  таких
критериев целых полсотни. Это и определяет их превосходство  над  нами,  -
добавил Сент-Джордж,  смеясь.  -  Представьте  себе  только  художника,  у
которого было бы столько критериев. _Сотворить_ свое произведение, создать
его и вдохнуть в него божественное начало - вот единственное,  о  чем  ему
следует думать. "Удалось оно мне или  нет?"  -  вот  единственный  вопрос,
который  он  вправе  себе  задавать.  И  уж  никак  не  спрашивать   себя,
"достаточно ли это хорошо для того, чтобы обеспечить жену и милых  деток?"
Ему не должно быть дела до вещей относительных, до заботы о милых детках!
   - Выходит, что вы не признаете за ним права на человеческие  чувства  и
привязанности?
   - А разве у него нет чувства, нет привязанности,  которая  заключает  в
себе все остальное? К тому же пусть у него  будут  какие  угодно  чувства,
лишь бы они не мешали ему  сохранять  свою  самостоятельность.  Он  должен
позволить себе быть бедным.
   Пол Оверт неторопливо поднялся с дивана.
   - Почему же в таком случае вы советовали мне познакомиться с ней ближе?
   Сент-Джордж положил ему руку на плечо.
   - Да потому, что она могла бы стать для вас горячо любимой женой! Да  к
тому же ведь я тогда еще не читал ваших книг.
   - Лучше бы вы предоставили меня  самому  себе!  -  пробормотал  молодой
человек.
   - Я не знал, что быть женатым это не для вас, - продолжал Сент-Джордж.
   - Какое ложное положение, какое унижение художника -  думать,  что  это
ушедший от мира аскет и что  творить  он  может  только  ценою  отказа  от
личного счастья. Какой это обвинительный акт искусству! -  воскликнул  Пол
Оверт; голос его дрожал.
   - Уж не думаете ли вы случайно, что я защищаю искусство?  Обвинительный
акт - если хотите, да! Счастливы  те  общества,  где  оно  ничем  себя  не
проявило, ибо стоит ему только расцвесть, как их начинает  снедать  недуг,
как растленность становится неотвратимой. Конечно же, художник находится в
ложном  положении.  Но  я  считал,  что  для  нас  это  нечто  само  собой
разумеющееся.  Простите  меня,   -   продолжал   Сент-Джордж,   -   именно
"Джинистрелла" заставила меня прийти к этим выводам.
   Пол Оверт стоял, опустив глаза. Ночная тишина огласилась боем часов  на
башне: пробило час.
   - А как по-вашему, я могу ей понравиться? - спросил он наконец.
   - Мисс Фэнкорт? Чтобы за нее посвататься? А почему бы  нет!  Поэтому-то
мне и хотелось вас поддержать.  У  меня  ведь  все-таки  есть  возможность
немного помочь вам добиться успеха.
   - Простите, что я задаю вам этот вопрос, но не собирались  ли  вы  ради
этого устраниться сами? - спросил Пол Оверт и покраснел.
   - Я старый болван, мне там нечего делать,  -  многозначительно  ответил
Сент-Джордж.
   - А я пока еще никто: я беден, и к  тому  же,  наверное,  есть  столько
достойных мужчин...
   - Вы джентльмен и человек с большим талантом.  По-моему,  вы  могли  бы
добиться успеха.
   - Но я же должен буду тогда отказаться от этого таланта?
   - Вы знаете, многие думают, что мой мне удалось сохранить.
   - У вас есть талант мучить людей! - вскричал Пол Оверт, но тут же пожал
своему собеседнику руку, словно для того,  чтобы  смягчить  вырвавшийся  у
него упрек.
   - Бедный мальчик, я  действительно  вас  терзаю.  Так  попытайтесь  же,
попытайтесь! По-моему, у вас есть шансы на успех,  вы  выйдете  на  первое
место.
   Продолжая еще какое-то время держать его за руку. Пол  заглянул  ему  в
глаза.
   - Нет, _я - художник_, я не могу не быть им.
   - Ну, тогда докажите это на деле! - воскликнул Сент-Джордж. - Дайте мне
возможность перед смертью увидеть то, чего я больше всего хочу, то, к чему
я стремлюсь: жизнь, проникнутую настоящим большим чувством. Если вы можете
быть исключением, то не упускайте этот случай! Подумайте о  том,  что  это
такое, каким оно выглядит в глазах людей, каково с ним жить!
   Они направились к двери, и Сент-Джордж сжал обеими руками  руки  своего
друга. Тут они снова остановились, и Пол Оверт воскликнул:
   - Я хочу жить!
   - В каком смысле?
   - В самом высоком смысле.
   - Ну, тогда добивайтесь своего, доводите дело до конца.
   - При вашем сочувствии, вашей помощи?
   - Рассчитывайте на них, я воздам  вам  должное.  Рассчитывайте  на  мое
самое высокое одобрение, на  мою  преданность.  Я  буду  чувствовать  себя
удовлетворенным, если это может для вас что-то значить. - И  так  как  Пол
все еще как будто  колебался,  Сент-Джордж  добавил:  -  Помните,  что  вы
сказали мне тогда в Саммерсофте?
   - Какое-нибудь безрассудство, не иначе?
   - "Я сделаю все, что вы мне велите", - вы это сказали, именно это.
   - И вы теперь хотите меня поймать на слове?
   - Но сам-то я кто? - сказал учитель, качая головой.
   - Господи, что же мне теперь делать? - почти со  стоном  произнес  Пол,
выходя из дому.



6

   "Слишком уж много места там уделено загранице. К черту эту  заграницу!"
Такие  вот  примечательные  слова  или  еще  что-то  в  этом  роде   изрек
Сент-Джордж, говоря  о  развитии  событий  в  "Джинистрелле";  и,  однако,
несмотря на то, что они произвели сильное впечатление на Пола Оверта,  как
и вообще почти все его советы, неделю спустя после разговора, о котором  я
рассказал, молодой человек уехал из Англии - уехал надолго, преисполненный
новых замыслов. Я не  погрешу  против  истины,  сказав,  что  именно  этот
разговор и явился непосредственной  причиной  его  отъезда.  Но  сколь  ни
взволновало его все  сказанное  в  тот  вечер  знаменитым  писателем,  еще
большее волнение он ощутил тогда, когда припоминал его слова на свободе по
прошествии уже многих часов и дней - именно тогда смысл их  раскрылся  ему
во всей своей полноте, и он понял огромную  важность  того,  что  услышал.
Лето он провел в Швейцарии и,  принявшись  в  сентябре  за  новую  работу,
решил, что  останется  по  ту  сторону  Альп,  пока  она  как  следует  не
продвинется. Для того чтобы привести свой план в исполнение, он вернулся в
хорошо знакомый ему тихий уголок на берегу Женевского  озера  с  видом  на
башни Шильонского замка (*16); и это место,  и  открывавшийся  оттуда  вид
были ему дороги  связанными  с  ними  давними  воспоминаниями  и  каким-то
непостижимым путем понемногу возвращали ему бодрость и силы. Задержался он
там  надолго;  все  склоны  окрестных  холмов  покрылись  снегом,  который
спускался все ниже и уже почти достигал того места, до которого,  закончив
работу, он поднимался в предзакатные часы, с каждым днем становившиеся все
короче. Стояла чудесная осень, озеро голубело, а книга его обретала  форму
и подвигалась вперед. Все это на какое-то время украсило ему жизнь,  и  он
свыкся с  тем,  что  эта  жизнь  покровом  своим  заслонила  от  него  все
остальное. По прошествии полутора месяцев ему стало казаться, что  он  уже
выучил наизусть преподанный ему Сент-Джорджем урок, - что  он  постиг  всю
истинность его утверждений, испытав их на деле. Тем не менее  он  совершил
одну непоследовательность: перед тем как пересечь Альпы, он написал Мэриан
Фэнкорт. Он отлично знал, сколь неправомерен этот поступок,  и  оправдывал
его только тем, что может один раз позволить себе такую роскошь, доставить
себе маленькое развлечение в награду за всю  эту  трудную  осень.  Она  не
просила его об этом знаке внимания, когда он пришел повидать ее за три дня
до своего отъезда из Лондона и спустя три дня после того, как  они  с  ней
обедали вместе в доме на Иннисмор-Гарденз. По правде говоря, у  нее  и  не
было оснований его об этом просить, ибо он ни словом не обмолвился о  том,
что хочет уехать. А не упомянул он об этом просто потому, что сам  еще  не
был ни в чем уверен; последняя встреча с ней  как  раз  и  определила  его
решение. Ему захотелось увидеть ее для того, чтобы  убедиться,  как  много
она в действительности для него значит, и отъезд его, столь стремительный,
что он даже не попрощался с нею, явился следствием испытания, которому  он
себя подверг и которое еще больше укрепило его в убеждении, что значит она
для него безмерно много. В письме своем, посланном из  Кларана  (*17),  он
оговаривался, что должен еще будет объяснить ей (и это  больше  чем  через
три месяца после  отъезда!),  что  заставило  его  отступить  от  принятых
правил.
   Она ответила ему коротко, но очень быстро и сообщила ему поразившую его
новость: миссис Сент-Джордж скончалась неделю  назад.  Эта  примечательная
женщина умерла в их загородном доме от тяжелого воспаления  легких  -  он,
вероятно, не забыл, что все последние  годы  чувствовала  она  себя  очень
плохо. Мисс Фэнкорт добавляла, что, как говорят, муж  ее  совершенно  убит
постигшим его ударом: ему будет очень не хватать ее,  она  ведь  была  для
него решительно всем. Пол Оверт тотчас  же  написал  Сент-Джорджу.  Ему  и
раньше как-то хотелось поддерживать с ним связь, но все это время  у  него
не было достаточно уважительной причины, чтобы тревожить человека, который
так занят. Их долгий ночной разговор припомнился ему во всех подробностях,
но не помешал ему выразить знаменитому писателю свое искреннее сочувствие,
ибо не из этого ли разговора ему стало ясно,  что  влияние  этой  женщины,
являвшей собою образец совершенства, определило всю жизнь ее  мужа?  Можно
ли было представить  себе  более  ужасную  катастрофу,  чем  утрата  этого
животворного  влияния  -  и  навсегда?  Именно  в  таком  тоне  и  ответил
Сент-Джордж своему юному другу месяц спустя. Разумеется, в письме  его  не
было ни малейшего намека на столь много значивший для Оверта разговор.  Он
писал о своей покойной  жене  так  откровенно  и  великодушно,  как  будто
начисто позабыл об этом вечере, и слова его давали  понять,  сколь  велика
понесенная им утрата. "При ней мне не надо было ничего делать  самому,  не
надо было ни о чем думать. С  великим  уменьем  и  редчайшей  преданностью
справлялась она со всеми тяготами жизни, а я был свободен, как  мало  кому
из мужчин удается быть,  чтобы  работать  пером,  оградив  себя  от  всего
постороннего во имя этой работы.  Это  была  исключительная  услуга  с  ее
стороны, величайшая из всех, какие только она могла оказать. О, если бы  я
мог в свое время по достоинству ее оценить!"
   Слова эти несколько озадачили Пола Оверта: его  поразило  то,  что  они
находились в противоречии с прежнею убежденностью его друга, что ими он ее
как бы опровергал. Разумеется, написавший это письмо не мог  ожидать,  что
адресат его будет обрадован смертью жены, и это было в порядке вещей,  что
он скорбит сейчас, ибо смерть эта разорвала союз,  длившийся  два  десятка
лет. Но если влияние этой женщины на его  жизнь  в  действительности  было
столь благотворно, то где  же  тогда  его  последовательность,  чего  ради
понадобилось ему переворачивать в ту ночь вверх дном все  _его_  существо,
чего  ради  он  пичкал  его  в  эту  юную  пору   его   жизни   проповедью
самоотречения? Если  утрата  миссис  Сент-Джордж  действительно  оказалась
непоправимой, то выходит, что совет, услышанный им из  уст  ее  мужа,  был
всего-навсего дурною  шуткой,  а  его  собственный  отказ  от  женитьбы  -
ошибкой. Оверт готов был уже ринуться  назад  в  Лондон,  для  того  чтобы
показать, что сам он действительно думает, что это так, и дело дошло  даже
до того, что он вынул из ящика  письменного  стола  рукопись  первых  глав
своей новой книги, собираясь уже уложить ее в чемодан. При этом взгляд его
упал на какие-то страницы, которых он долгие месяцы не брал в руки, и  эта
случайная встреча с ними в свою очередь поразила его тем,  что  он  в  них
прочел: в них был торжественный обет, некий итог  размышлений  о  прошлом,
каких он вообще-то всемерно старался всякий раз избегать. После них у него
обычно оставалось ощущение,  что  творческий  восторг  -  чувство  начисто
субъективное и совсем бесплодное. На этот раз, однако, случилось так,  что
из лежавшей перед ним кипы черновиков своевольно вырвалась дремавшая в нем
вера в себя, которая и склонила его к мысли, что лучше всего  будет,  если
он доведет начатый им эксперимент до конца. Если  отречение  от  привычной
жизни давало ему возможность писать с  такой  силой,  то  было  бы  обидно
менять обстановку прежде, чем он не завершит  свой  труд.  Разумеется,  он
вернется в Лондон, но только после того, как все окончит.
   И, укладывая рукопись обратно в ящик стола, он  втайне  дал  себе  этот
обет! Не лишним будет добавить, что для завершения книги ему  понадобилось
еще немало времени, ибо  предмет,  о  котором  он  писал,  был  не  только
необычайно деликатен, но и на редкость  труден,  а  сделанных  им  записей
оказалось  так  много,  что  разобраться  в  них  было  совсем  не  легко.
Внутренний голос говорил ему, что он должен довести все  до  совершенства,
иначе ему будет нечем перед ней оправдаться. Мысль о  том,  что  он  может
этого оправдания лишиться, пугала его, и он проявил должную  твердость  во
всем, что касалось уменья и мастерства. Кончилось тем, что  он  перебрался
по другую сторону Альп и провел зиму, весну и все лето в Италии, но даже и
после того, как все эти двенадцать месяцев  прошли,  работа  его  все  еще
продолжала оставаться незавершенной. "Добивайтесь  совершенства,  доводите
все до конца" - всеобъемлющее правило Сент-Джорджа  подходило  и  к  этому
частному случаю. Он старался исполнить его как только мог, и, когда солнце
завершило