зжает?
   - Негодный обманщик! - в голосе его хозяина звучала ирония. -  Я  повел
себя с вами благородно в том, что касалось этой молодой девушки. Больше  я
вам никаких поблажек делать не стану. Подождите меня здесь,  минуты  через
три я приду.
   Он вернулся к уезжавшим гостям,  проводил  до  самых  дверей  одетых  в
длинные платья дам. Вечер выдался  жаркий,  окна  были  открыты,  с  улицы
долетали крики факельщиков  и  грохот  проносившихся  экипажей.  Это  было
блестящее общество; в душном воздухе ощущалось  что-то  праздничное  -  не
только оттого, что все происходило именно в этом доме, но и от той  особой
атмосферы наслаждений, которые в Лондоне  летними  ночами  бурным  потоком
проносятся   по   столь   многим    благоденствующим    кварталам    этого
противоречивого города. Постепенно гостиная миссис  Сент-Джордж  опустела;
очутившись наедине с хозяйкою дома, Пол Оверт объяснил, почему он остался.
   - О да, какой-нибудь ученый, _профессиональный_ разговор, -  улыбнулась
она, - разве можно упускать его в такие вечера! Милый мой Генри, я так  за
него рада!
   Молодой человек смотрел какую-то минуту из окна на подъезжавшие кэбы  и
на увозившие гостей легкие кареты. Когда он обернулся, миссис  Сент-Джордж
в комнате уже  не  было;  снизу  доносился  голос  ее  мужа;  он  смеялся,
разговаривая в подъезде с одной  из  дам,  которая  ожидала  свою  карету.
Несколько минут  Пол  оставался  совсем  один  в  этих  теплых  опустевших
комнатах, залитых мягким светом слегка расцвеченных ламп, где кресла  были
сдвинуты с  мест  и  где  слышался  запах  цветов.  Это  были  просторные,
красивые,  уставленные  дорогими  вещами  залы,  где  можно  было  увидеть
решительно все, что принято иметь в  "хороших  домах".  Минут  через  пять
явился лакей, сообщивший, что мистер Сент-Джордж просит его сойти  к  нему
вниз; Пол спустился по лестнице  и  пошел  вслед  за  ним  в  апартаменты,
расположенные  в  самом  конце  дома,  назначение  которых  было,  как  он
догадался, обеспечить писателю должные условия для работы.
   Сент-Джордж был уже без пиджака и  ожидал  его,  стоя  посреди  большой
высокой комнаты, где совсем не было окон и куда  свет  проникал  только  с
потолка, застекленного, как в каком-нибудь выставочном  зале.  Меблирована
она была как библиотека, и плотно примыкавшие друг к другу  книжные  полки
поднимались к самому потолку, лаская взгляд пленительно тусклою  позолотою
корешков;  местами  единый  этот  тон  прерывался,  чтобы  уступить  место
висевшим на стене старинным эстампам и рисункам. В самом дальнем от  двери
конце стояло высокое и довольно широкое  бюро,  писать  за  которым  можно
было-только стоя, как обычно пишут в конторах клерки; от двери же  к  нему
была постелена широкая малиновая дорожка, прямая,  как  садовая  аллея,  и
почти такая же длинная; Полу Оверту тут  же  представилось,  как  владелец
дома расхаживает по ней из конца в конец в часы, когда  он  занят  работой
над новой книгой. Лакей  привычным  жестом  подал  ему  домашнее  одеяние,
старую куртку, которую он достал из  стенного  шкафа,  и  удалился,  унеся
фрак, который Сент-Джордж перед этим снял.  Полу  Оверту  понравилась  эта
куртка, он почувствовал,  что  она  предназначена  для  беседы  и  обещает
откровенные признания - она, должно быть, их выслушала  уже  немало,  -  а
протертые локти  выразительно  говорили  о  причастности  ее  владельца  к
литературе.
   - Мы люди практичные, мы люди практичные! - заметил Сент-Джордж,  видя,
как гость его разглядывает убранство комнаты. - Не правда  ли,  похоже  на
большую клетку, по которой ходишь от решетки и до  решетки.  Все  это  моя
жена придумала: каждое утро она меня здесь запирает.
   - А как же  вы  обходитесь  без  окна,  не  хочется  вам  разве  иногда
посмотреть на город?
   - Первое время очень хотелось. Но расчет  у  нее  был  правильный.  Это
сберегает время; за последние десять лет я сэкономил  многие  месяцы.  Тут
вот я стою, и на меня смотрит дневное светило -  в  Лондоне  оно,  правда,
чаще всего смотрит затуманенным старческим взором, - стою, отгороженный от
всего мира и поглощенный своим ремеслом. Уйти отсюда мне некуда, и комната
эта дает мне прекрасный урок сосредоточенности. Урок этот я, должно  быть,
уже выучил - взгляните на  эту  кипу  корректур,  и  вы  согласитесь,  что
кое-что я все-таки сделал. - Он указал на толстую пачку бумаг на одном  из
столов: она была не развязана.
   - Так, значит, вы готовите еще один?.. - спросил было Пол Оверт  тоном,
всю неуместность которого он ощутил только после того, как его  собеседник
разразился смехом, да и тогда еще, видимо, не до конца.
   - Обманщик вы эдакий, обманщик! Неужели, по-вашему, я не знаю, что вы о
них думаете? - спросил Сент-Джордж, стоя перед ним, заложив руки в карманы
и уже как-то по-новому улыбаясь. У него был такой вид, как будто  он  дает
своему юному почитателю возможность всесторонне его теперь изучить.
   - Честное слово, если так, то вы знаете больше, чем я сам! -  отважился
ответить Пол, признаваясь этим в какой-то степени,  сколь  мучительна  для
него  невозможность  ни  бесповоротно  признать   его,   ни   окончательно
отвергнуть.
   - Друг мой, - сказал его собеседник,  -  не  подумайте,  что  я  говорю
только о  моих  книгах;  это  совсем  не  предмет  для  разговора,  il  ne
manquerait plus que ca [только этого еще не хватало (фр.)]. Не такой уж  я
дурной, как вам может показаться! Немного, если  угодно,  обо  мне  самом,
хоть и не для этого я пригласил вас сюда. Мне хочется расспросить вас  кое
о чем... и даже очень, и я дорожу этой возможностью. Поэтому садитесь.  Мы
люди практичные, но тут вот, как видите, _поставлен еще диван_:  она  ведь
иногда позволяет себе и побаловать меня немного. Как все поистине  великие
администраторы, она знает, когда на это надо пойти.
   Пол Оверт опустился в угол глубокого  кожаного  дивана,  собеседник  же
его, продолжая стоять, сказал:
   - Если вы не возражаете, то знайте, что я так привык. Ходить от двери к
конторке и от конторки - к двери. Это слегка подстегивает мое  воображение
и, не правда ли, как хорошо, что здесь нет окна, через которое  ему  легко
было бы улететь. Это вечное стояние во время работы (а я стою за этим бюро
и записываю, когда что-то приходит мне в голову, и так  изо  дня  в  день)
вначале было для меня довольно тягостно,  но  мы  согласились  на  него  в
расчете на дальний прицел. Так вот чувствуешь себя лучше (если  только  не
подкосятся ноги!) и можешь держаться.  О,  мы  люди  практичные,  мы  люди
практичные! - повторял Сент-Джордж, подходя  к  столу  и  беря  сверток  с
корректурой. Сорвав бумагу, он  развернул  его  содержимое  и  стал  вдруг
сосредоточенно его разглядывать, отчего сделался еще  более  интересным  в
глазах  Пола  Оверта.  На  минуту  он  отвлекся  от  разговора,  перебирая
корректуру своей новой книги, а в это время взгляд  его  младшего  собрата
снова обратился на комнату.
   "Господи, какие бы книги я мог написать, будь  у  меня  такое  чудесное
место для работы!" - подумал Пол. Внешний мир со всеми его случайностями и
уродством был здесь так  искусно  устранен,  и  при  покровительстве  этих
богато убранных стен, под эгидою этого льющего свет неба образы, созданные
художником, могли жить на свободе  своей  собственной  жизнью.  Пол  Оверт
скорее предугадывал, нежели мог заметить в тот именно день, ибо для  этого
было слишком мало  еще  оснований,  что  у  его  нового  друга  есть  одно
качество,  восхитительное  качество   -   ослеплять   своего   собеседника
прорывающимися вдруг яркими озарениями в минуты, когда тот не ждет  их  и,
может быть, даже меньше всего склонен ожидать. Общение и  близость  с  ним
утверждали себя не размеренной постепенностью, а какими-то прыжками.
   -  А  вы  действительно  читаете  их?  -  спросил  Сент-Джордж,   кладя
корректуру обратно на стол, после  того  как  Пол  захотел  узнать,  когда
выйдет в свет его новая книга. И когда тот ответил: "О, конечно,  всегда",
он уловил в его словах какие-то нотки, которые снова  его  развеселили.  -
Вот вы идете поздравить бабушку с днем рождения, и  это  очень  похвально,
тем более что долго она не протянет. Она уже ничего не может и  ничего  не
соображает;  она  ослепла,  оглохла,  у  нее  отнялась  речь;  но   всякая
почтительность к старшим и хорошие привычки заслуживают  нашего  уважения.
Ну и сильный же _вы_ человек, если _вас хватает_ на то, чтобы их  одолеть!
Что до меня, дорогой друг, то _я_ бы не смог. Я знаю, вы сильный, и вот об
этом-то я тоже хочу кое-что вам сказать. Вы действительно очень сильный. Я
заглянул в ваши другие книги, и мне было так  интересно.  И  как  это  мне
никто о них не сказал раньше - никто из тех, кому бы я  мог  поверить!  Но
только кому можно верить? Просто удивительно, как вам удалось найти  такое
верное направление, это очень любопытно. И вы собираетесь продолжать в том
же роде? Вот о чем мне хочется вас спросить.
   - Собираюсь ли я писать новые вещи? - переспросил Пол Оверт,  глядя  со
своего дивана на вопрошавшего его  мастера  и  чувствуя  себя  школьником,
счастливым оттого, что учитель его в хорошем  настроении,  а  может  быть,
даже паломником древности, до слуха которого  донеслись  вещания  оракула.
Пусть собственные творения Сент-Джорджа и были в данное время  слабы,  как
советчик он все равно был непогрешим.
   - Новые... новые? Впрочем, дело ведь  не  в  количестве;  достаточно  и
одной, только бы она действительно была шагом вперед, продолжением того же
порыва. Что мне хочется знать,  так  это  решили  вы  или  нет  добиваться
какой-то степени совершенства?
   - Ах, совершенства! - вздохнул Оверт. - Как раз в  прошлое  воскресенье
мы говорили об этом с мисс фэнкорт.
   - Да, говорить об этом они  могут  сколько  угодно!  Но  они  так  мало
стараются вам в этом помочь. Конечно, никто и не обязан это делать, но вас
вот я считаю способным его добиться, - продолжал Сент-Джордж.  -  Вы,  как
видно, все основательно продумали. Не могу представить себе, чтобы у  вас,
например, не было плана. Такое уж у меня  сложилось  впечатление,  это  же
редкость, чтобы чья-то книга так вот воодушевила; этим вы  выделяетесь  из
других. Если у вас  нет  определенного  плана  и  вы  не  собираетесь  его
создавать, то, разумеется, в этом нет ничего плохого, никому до этого  нет
дела, никто не станет вас принуждать и только два-три человека, не больше,
заметят, что вы отклонились от прямого пути. Другие же, _все_ остальные...
каждая живая душа в Англии будет думать, что _вы  следуете_  этому  плану:
даю вам честное слово, им и в голову не придет в этом усомниться!  Я  буду
одним из этих двух или трех, кто знает лучше.  Вопрос  теперь  заключается
только в том, можете ли вы писать для двоих или троих. Похоже  ли  это  на
вас?
   - Я мог бы писать и для одного, если бы этим одним были вы.
   - Не говорите так, я этого не заслужил, мне больно  от  ваших  слов!  -
воскликнул Сент-Джордж. Глаза его загорелись, и взгляд сделался серьезным.
- "Один" - это, разумеется, вы сами, ваша совесть, ваши мысли,  подчинение
всего остального единственной цели. Я вспоминаю  эту  высокую  духовность,
как вспоминают женщину, которую когда-то, в позорные дни юности, любили  и
покинули. Она преследует тебя  исполненным  укоризны  взглядом,  образ  ее
стоит перед тобою всю жизнь. Знаете, будучи человеком  искусства,  я  ведь
женился на деньгах.
   Пол изумился и даже слегка покраснел, смущенный этим признанием; увидав
на его лице смущение, хозяин дома усмехнулся и продолжал:
   - Вы не так меня поняли. Я говорю не о моей дражайшей супруге;  у  нее,
правда, было небольшое состояние, но не оно определило мой выбор. Я просто
влюбился в нее так, как влюбляются многие другие. Я имею в виду  продажную
музу, которую я привел к алтарю литературы. Не делайте этого, мой мальчик.
Она потом всю жизнь будет вас тянуть за собой!
   - Но вы же ведь счастливы?
   - Счастлив? Все это сущий ад.
   - Есть вещи, о которых мне хотелось бы вас расспросить, -  нерешительно
сказал Пол Оверт.
   - Спрашивайте о чем хотите. Я готов вывернуть себя наизнанку,  лишь  бы
спасти вас.
   - Спасти меня? - повторил Пол Оверт.
   - Заставить вас помнить об этом, заставить все видеть насквозь.  Как  я
вам уже говорил в тот вечер в Саммерсофте, я хочу, чтобы  мой  пример  был
всегда у вас перед глазами.
   - Ну что же, книги ваши от этого нисколько не хуже,  -  сказал  Пол  со
смехом, чувствуя, что дышит атмосферой истинного искусства.
   - Не хуже чего?
   - Дарование ваше настолько велико, что оно проступает во всем,  что  вы
делаете: и в том, что не так хорошо, равно как и в том, что  лучше  всего.
Доказательство этого сорок томов ваших  сочинений  -  сорок  томов  жизни,
наблюдений, поразительного таланта.
   - Ну, конечно, я совсем не глуп, и  я  это  знаю,  -  спокойно  ответил
Сент-Джордж. - О, господи, до чего ничтожны были бы все мои творения, если
бы я не был умен! Я ведь удачливый шарлатан, я сумел приобщить их  к  моей
системе. А вы знаете, что это такое?  Это  carton-pierre  [клееный  картон
(фр.)].
   - Carton-pierre?
   - Линкруста-Уолтон! (*13)
   - О, не говорите таких  вещей,  у  меня  сердце  обливается  кровью!  -
запротестовал Пол. - Я вижу вас в прекрасном, счастливом доме, живете вы с
комфортом, ваше имя в чести.
   - По-вашему, это честь? - оборвал его Сент-Джордж тоном, который  потом
много раз вспоминался его собрату. - Я хочу, чтобы этой чести достигли вы.
Я имею в виду настоящую честь. А это все подделка.
   - Подделка? - воскликнул Пол, обводя  глазами  роскошную  комнату,  что
было вполне естественно сделать в эту минуту.
   - О, сейчас люди в этом так преуспели; все это удивительный обман!
   - Обман то, что я вижу, то, как вы живете  здесь,  где  все  говорит  о
семейном  счастье  -  с   преданной   вам   женой,   которая   воплощенное
совершенство, с детьми, которых я еще  не  имел  удовольствия  видеть,  но
которые, судя по тому, каковы их  родители,  _должны  быть_  очень  милыми
молодыми людьми?
   - Все это превосходно, мой друг, упаси  боже,  чтобы  я  стал  все  это
отрицать. Я заработал уйму денег; жена моя знает, что с ними  делать,  как
правильно их употребить и попусту не растратить, как положить немалую долю
их в банк и как получать с них проценты. У меня есть изрядное состояние, у
меня есть все на свете, но нет самого главного...
   - Самого главного?
   - Сознания того, что ты сделал все, что мог, сознания, которое  и  есть
истинная  жизнь  художника  и  отсутствие  которого  равносильно   смерти,
сознания того, что ты извлек из дарованного тебе природою инструмента  все
те удивительные звуки, которые он таит, что ты сыграл эту пьесу  так,  как
ее следовало сыграть. Либо художник справляется с этой задачей, либо  нет.
И если нет, то вообще не стоит о нем говорить.  И  как  раз  те,  кто  это
знает, обходят его молчанием. Он, может быть,  все  еще  слышит  трескотню
вокруг, но слышнее всего ему неподкупное молчание Славы. Вы скажете, что я
уломал ее на мой короткий  век,  но  что  значит  этот  короткий  век?  Не
вообразите только, что я такая скотина, что  зазвал  вас  сюда  для  того,
чтобы поносить мою жену или на нее жаловаться. У этой женщины есть большие
достоинства, и я ей безмерно обязан: поэтому давайте лучше не будем о  ней
говорить. Сыновья мои - дочерей у меня нет - растут,  слава  богу,  людьми
порядочными и крепкими! Мне не приходится тревожиться ни об  их  здоровье,
ни об их успехах. Я регулярно получаю самые похвальные  отзывы  о  них  из
Харроу, из Оксфорда, из Сандхерста (*14)  (о,  мы  поместили  их  в  самые
лучшие  учебные  заведения!),  где  говорится  о  том,  что  это  существа
жизнерадостные, процветающие, с хорошим аппетитом.
   - Это же большая радость, когда ваш  отпрыск  учится  в  Сандхерсте,  -
восторженно заметил Пол.
   - Да, это так приятно. Я ведь, знаете, патриот!
   - Так что  же  вы  имели  в  виду,  когда,  помните,  в  тот  вечер,  в
Саммерсофте, сказали, что дети - это проклятие?
   - Друг мой, на чем  зиждется  весь  наш  разговор  с  вами?  -  спросил
Сент-Джордж, опускаясь на диван, где сидел  его  гость.  Усевшись  немного
наискось, он прислонился к противоположному подлокотнику, сомкнул  руки  и
закинул их за голову. - На утверждении, что некое  совершенство  возможно,
больше того, что к нему надо стремиться, не так ли? Ну,  так  все,  что  я
хочу сказать, сводится  к  тому,  что  наличие  детей  этому  совершенству
мешает. Мешает и жена. Мешает женитьба.
   - Так значит, по-вашему, художник не должен жениться?
   - Он женится всегда себе на погибель. Он приносит себя в жертву.
   - Даже тогда, когда он встречает в жене сочувствие своему труду?
   - Он никогда его не встречает, не может встретить. Женщины  понятия  не
имеют о том, что такое творческий труд.
   - Но ведь сами же они тоже творят, - возразил Пол Оверт.
   - Да, только очень плохо. Ну, разумеется,  они  думают,  что  понимают,
думают, что сочувствуют. В довершение всего они очень опасны.  Они  хотят,
чтобы вы много писали и зарабатывали много денег. Их великое  благородство
и добродетель, их примерное здравомыслие как истых англичанок  заключается
в том, что они заставляют вас это делать.  Жена  моя  ведет  за  меня  все
переговоры с издателями и занимается этим вот уже на  протяжении  двадцати
лет. Удается ей это преотменно. Вот почему дела у меня идут хорошо. А ведь
если ты являешься отцом невинных младенцев, которых жена  твоя  производит
на свет, то разве у тебя поднимется рука лишить  их  своей  поддержки?  Вы
спросили меня прошлый раз, не являются ли они  огромным  возбудителем.  Ну
конечно же да - в этом не приходится сомневаться!
   - Что касается  меня,  то,  думается,  что  мне  нужны  возбудители,  -
промолвил Пол Оверт.
   - Ну, раз так, то n'en parlons plus! [Не будем больше говорить об этом!
(фр.)] - сказал Сент-Джордж, улыбаясь.
   - Думаю, что возбудителем для меня являетесь вы,  -  продолжал  молодой
человек. - Но действуете вы на меня совсем не так, как вам  бы,  вероятно,
хотелось. Насколько я могу судить, главный ваш успех -  весь  этот  пышный
дом на Иннисмор-Гарденз (*15).
   - Успех? Неужели вы называете это успехом, когда о вас говорят так, как
вы вот, например, говорили бы обо мне, сидя здесь с  кем-нибудь  из  ваших
собратьев по перу, с юношей, таким же умным и прямодушным,  как  вы  сами?
Неужели вы называете это успехом, когда вас заставляют  краснеть,  как  вы
непременно бы покраснели, если бы какой-нибудь  иностранный  критик  (само
собой разумеется, я говорю о человеке, который знает свой предмет  и  ясно
дает вам это понять, как то всегда делают иностранные критики),  да,  если
бы такой вот чужеземец  сказал  вам:  "Он  единственный  в  своей  стране,
которого они считают образцом совершенства, не так  ли?"  Неужели  же  это
успех - заставить юного англичанина растеряться и задрожать в такую минуту
от стыда за старую Англию? Нет, нет! Настоящий  успех  -  это  когда  люди
начинают трепетать совсем иным трепетом. Так попытайтесь же!
   - Попытаться?
   - Попытайтесь написать что-нибудь действительно хорошее.
   - О, видит бог, я так этого хочу!
   - Ну так знайте, что такое не дается без жертв;  не  тешьте  себя  этой
иллюзией ни единой минуты, - сказал Генри Сент-Джордж. - Что до меня, то я
ничем не пожертвовал. Все осталось при мне. Иначе говоря, я все упустил.
   - Вы прожили полную, богатую жизнь, какою только  может  жить  мужчина,
человек - со всеми ее повседневными заботами, и обязанностями, и тяготами,
и огорчениями, и радостями, среди всех благ,  которые  дают  нам  семья  и
общество, и всех трудностей, в которые  они  нас  вовлекают.  Это,  должно
быть, давало вам большой материал для  размышлений,  было  для  вас  очень
занимательным.
   - Занимательным?
   - Для человека сильного, конечно.