Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
зрительно ответил Шурка и согнал складки кожанки
сзади.
- Прости, отец, - сказал он, пытаясь всунуть в руки Лепендину расписку. -
Простите, мужики. Отдадим, клянусь.
Ко времени мостик грянул:
- Все на борт! К отходу стоять!
Снизу в разноголосье, но не очень громко, пожелали много неприятного.
С палубы долго смотрели, как уменьшается позади нелепый голубой
пароходик. Всем было неловко.
- Как же это у нас ни одного ствола на борту, - потер щеку Шурка. - На
голом понте до Москвы - вот не подумали...
- А ты поменьше проявляй инициативу, - посоветовал Сидорович и спустился
вниз.
- А ты можешь свою не брать, - крикнул вслед Шурка. - Вот падла...
Но потом - где есть спирт, всегда обнаружатся и подкожные его запасы, -
нашлось выпить, стали раздавать куртки, пошла примерка и поднялось оживление
и веселье. Толкались в умывалке перед зеркалом, вставали на цыпочки и
менялись друг с другом.
- А, ничего, - решили. - Не пропадет, еще наторгует.
- Если они порядочные люди, так скинутся ему на следующую ходку, и всего
делов. Это будет с их стороны честно.
- Если б у нас были деньги - заплатили бы? Да без разговоров! Тут дело не
в совести... а - для нужд дела.
Совесть была не совсем спокойна, конечно, но новые куртки сильно
перевешивали ее тихие поскребывания.
Выбрав лучшую, понесли Ольховскому. Ольховский куртку не взял. Выслушал и
выругался.
- За следующий факт мародерства расстреляю, - посулил он, и как-то
поверилось, что раз уж пошли такие дела - в самом деле может расстрелять,
ничего невероятного. Если только, конечно; найдет из чего.
Вечером ревком вынес своему председателю (или секретарю, сбивались в
титуловании) моральное порицание большинством голосов. Одновременно объявили
благодарность за проделанную работу о заботе над экипажем. Приятно быть
справедливым.
6.
Люди склонны сильно переоценивать масштабы того, что происходит здесь и
сейчас. Прорыв трубы в собственной ванной куда значительней наводнения в
Китае. Взять хоть бандитизм.
Война и оружие - обыденность многих времен; наше не исключение. Масштаб
бандитизма в России девяностых давно перестал поражать. Разборки и заказные
убийства доставляют обывателю газетное и телевизионное удовольствие: ты
смотри, что делается! А убитый явно ворюга: все они хороши. Бедняков это не
касается, а мы-то бедняки. Только в темноте не гуляй, деньги не свети, дочь
одну не отпускай и стальную дверь поставь. Пистолетик бы еще, и имели мы
всех, кто ниже нас ростом.
За последние восемьдесят лет страна знала три пика бандитизма. Первый и
высший пришелся на любезный и легендарный восемнадцатый год, когда наган был
властью законодательной, исполнительной и... черт, какая третья? все равно
ее нет. Ну, нэп, конечно, но уже не так. Краток и крут был всплеск сорок
пятого-шестого: уцелевшие солдаты вернулись домой - а дома нищета, бездушная
бюрократия и никакой благодарности за увечья и подвиги. А солдат привык:
хочешь жить - стреляй, надо - возьми; а оружия кругом полно. И в первом, и
во втором случае государство решало вопрос быстро и эффективно: террор,
расстрелы на месте и смертные статьи в судах быстрых и отчасти праведных.
Так что бандитизм девяностых отнюдь не оригинален. И не так ужасен и
крут, как кажется моралистам, подверженным гипнозу собственных лозунгов
ax-гуманности. В нем своя система, и почти все вопросы можно решить миром.
Бандиты закрыли своими спортивными телами прорехи в деятельности
государства, которое вздрыгивает слабыми ножками из кармана (держи шире)
олигархов. Хлеб да соль, братва.
Еще в раннесредневековой Англии каждый платил предводителю шайки бойцов,
которая защищала его от других и давала возможность как-то жить. Свободным
человеком считался лишь тот, кто мог защитить себя самостоятельно: имел
средства и людей. Таков был закон. Никакого отличия от лидера группировки,
который убежден, что любой коммерсант обязан кому-то платить. Эпоха такая.
И чем был бы плох в сквере перед Манежем памятник Робин Гуду, покровителю
свободолюбивых и угнетенных, с золотом по постаменту: "Братку от
тамбовских". Цветы по праздникам и депутация из Шервудского леса на майские
дни.
Примерно такие мысли бродили у Колчака, а сам Колчак бродил по крылу
мостика. Мысли эти носили не вовсе праздный характер, потому что по правому
берегу проплыл шаткий причал, у которого, три лодки и дюралевый катер
синхронно раскачивались на волне, разведенной "Авророй" - а над причалом
стояли два джипа: машины, законно ассоциирующиеся с бандитами; недешевые
такие серьезные тачки в этой бедной глуши, где честным образом на них
заработать невозможно.
При рассмотрении в бинокль сквозь слабо тонированные лобовые стекла
джипов внутренность их различалась укомплектованной лицами, менее всего
вызывающими в воображении сцены мирного крестьянского труда. Лица были со
вниманием обращены к проходящему мимо крейсеру. И внимание это не казалось
похожим на праздное любопытство зевак, специально прибывших поглазеть на
старинный корабль.
Человек, дослужившийся до капитана первого ранга и командира авианосца,
может быть грешен во многих пороках, но глупость и беспечность в их число
входят редко. Поэтому Колчак сопоставил историю с куртками, господствующие в
обществе нравы и обычаи, лица в джипах и плавсредства у причала - и с
железной ленцой, какая дается многолетней привычкой к беспрекословному и
любой ценой выполнению твоих приказов, скомандовал:
- Боевая тревога. Орудийный расчет - к кормовому орудию. Пять выстрелов -
подать к кормовому орудию. Сигнальщикам - смотреть хорошо на кормовых
румбах. Хорошо - ты понял?
Заквакал ревун. Застучали каблуки на юте. Ровным шагом поднялся на мостик
Ольховский с задранными бровями:
- Что случилось, Николай Павлович?
Колчак изложил соображения.
- Не понравились мне их морды.
- Логично. Лучше перестрахуемся.
Они поделились давно остывшим негодованием по поводу того, как "жигуль" с
бандитами нагло пер через КПП полка, зная, что никакой командир не захочет
брать на себя ответственность за открытие стрельбы и жертвы среди местного
населения; как группировки диктуют волю командирам частей, реально угрожая,
жизни их семей; и вообще каленым железом выжигать весь этот беспредел.
Через полчаса в тишине реки возникло еле уловимое акустическое колебание
- словно точка зуммера в звуковой пустоте.
- Сигнальщик - смотреть по корме!
Колчак перелистнул атлас, повел носом по карте и кивнул: "Никаких
населенных пунктов на ближайший час нашего хода". Хорошее место, тихое. Хоть
сарынь на кичку кличь.
Колебание быстро усиливалось и оформилось в комариное зудение. Оно
нарастало, тонкий слитный звук распался на рокот, и из-за поросшего черной
чащей поворота выскочил белый треугольничек буруна, сопровождаемый докладом
сверху:
- Катер в кильватере! Дистанция семь кабельтовых! м-м, сокращается!
Скорость восемнадцать-двадцать узлов! Команда восемь... девять человек!
- Кормовое орудие - к бою!
- Так, - сказал Колчак. - Приехали. А как ты будешь без прицела стрелять
по движущейся цели? Через ствол наводить?
- А что? Пока они в кильватере на дистанции - угловой скорости не имеют.
Сближение учтем! Ор-рудие! Взрыватель осколочный!
- Погоди, а ты им взрыватели дал?
- Черт!!! - закричал Ольховский и понесся в каюту.
- Спокойно, - сказал Колчак, хотя рулевой и лоцман интересовались
происходящим без всякого беспокойства, как будто к ним это не имело никакого
отношения. - У нас есть минуты полторы-две. Как бы не утопить кого не того,
а? Сигнальщик! Кто там в катере? Разбираешь?
- Да вроде все молодые ребята, товарищ капитан первого ранга.
- Я тебе дам "вроде"! Оружие есть?
- Да вроде не вижу.
- Еще "вроде" - убью! Есть или нет?!
- Никак нет! Оружие не наблюдаю!
На корме Ольховский, присев на корточки, ввинчивал в снаряд взрыватель.
Ввинтив, он топнул, проорал жуткий мат и побежал в каюту за установочным
ключом, закрепленным в цинке.
- Дистанция четыре кабельтовых!
Ствол орудия опустился, ловя цель.
- Уничтожить его профилактически, - с сомнением сказал Колчак. - Не знаю
даже. Нет катера - нет проблемы.
Он набрал воздуха и заревел в громкую трансляцию:
- На катере! Глуши мотор! Не подходить! Буду стрелять!
Услышали или нет, но катер резко повернул, показав красное днище, и
продолжил преследование размашистым зигзагом. Стрельба стала невозможна.
- Ты что сделал!!! - надсаживаясь, затряс кулаком Ольховский.
- Да, - сказал Колчак. - Без прицела, без автомата стрельбы, без
дальномерного поста, - да. Думаю, это они возню у орудия заметили.
- Автомат! - сообщил сигнальщик. - Вижу у одного автомат... вроде,
АКМ-47. И два пистолета... вроде, ТТ.
- Пиздец тебе, - сказал Колчак. - Я предупреждал - вроде.
- Есть! Виноват!
- М-да. Родине нужны герои, а рожает идиотов. Плюс - цель понял. Минус -
а чем воевать-то будем? Сальдо - минута на размышление.
Ольховский взлетел над трапом, легкий и страшный, как дух мщения.
- Потом, потом! - поспешно парировал Колчак. Он закурил, оскалился и сам
себе задирижировал сигаретой:
- Так!!! Боцман! Все ведра наполнить мазутом - и на палубу! Жив-ва!!! В
машине! Мознаим! Давай шланг к паропроводу - и чтоб достал до борта палубы!
Ты понял меня?! Док-тор-р! С бинтами на палубу!
- Чистый адмирал Ушаков! - восхитился лоцман.
- Ты что хочешь? - растерялся Ольховский.
- Потом, Петя, потом! Давай свой спирт на палубу, тащи быстро, ну! -
Колчак подпихнул его вниз.
Катер с урчанием и треском уже выскочил на траверз кормы.
Серьезные ребята изготовились в нем с видом сноровистых коммандос и
неотвратимых карателей. Не в том, мол, дело, что нас мало, а в том, что за
нами безусловная сила, которая жесточайше подавит любое сопротивление, так
что о нем никто и думать не моги.
Катерок поравнялся с мостиком, сидевший на носовой банке у кокпита встал
и поднял раструбистый мегафон:
- На "Авроре". Есть разговор.
Колчак передернулся (как лимон разжевал) от презрения не к ним даже,
замечать кого было ниже его достоинства, а к ситуации, в которой вынужден
был присутствовать.
- Боцман. Ответь этим...
Кондрат поставил ведра, перегнулся с борта и ответил с искусством и от
души.
- А за слова ответишь, - пообещали с катера. Рожи выражали властную
решимость отчаюг, ломающих волю противника и жертвы.
Сидевший на моторе уровнял скорость и притер катер к борту.
- Всем отойти от борта! - драконьим спецназовским голосом гаркнули из
катера.
Автоматчик передернул затвор и дал очередь поверх. Две пули цокнули и
прошили кожух средней трубы. Восемь пистолетов, ну до игрушечного ничтожных
под шестидюймовыми стволами, уставились снизу. В этом контрасте они не
воспринимались угрозой, а только раздражали. Но держались за них ребята
подходящие, и в реальной схватке они имели все шансы взять верх.
Два легких дюралевых трапика с широкими скобками-захватами на конце
вцепились в срез борта, и на них тут же полезли двое.
- Абордаж, ты понял? - изумился Колчак. - Вот это храбрецы!
Секунды растянулись и сделались длинными и емкими.
- Боцман - лей! - Колчак скатился вниз и поспешил к месту действия. -
Сбросить лестницы чертовы!
Снизу хлопнули выстрелы, Кондрат невольно попятился от борта, и
желтовато-черный выплеск мазута пролетел дугой и шлепнулся о воду далеко за
катером.
- Вплотную!!! Где пар???!!!
"Черт, сейчас ведь влезут! Дождались!"
И тут произошло непредвиденное. В борту, прямо за трапиком, открылся
иллюминатор, и что-то длинное и тонкое сильно пихнуло лезущего бойца в
живот. Он согнулся, отпустил руки и, спружинив в воздухе, спиной свалился в
катер на других.
В иллюминатор высунулась винтовка со штыком. За нее держались две бледные
мосластые руки. Как воинственный дятел, выставивший клюв из дупла, штык
ткнул вбок в соседний трап, но не достал, тюкнул еще - тот, кого он кольнул
в бок, дрыгнул ногой, вильнул и соскользнул вниз.
Выстрелили, пули вскользь выбили борозды краски рядом с иллюминатором и с
визгом ушли в рикошет. Снизу защитник крейсера был невидим и неуязвим.
- Подлезь высади ему обойму в окно!
- Передвинуться надо!
- Хрен дадут еще зацепиться!
- Все равно иллюминаторы по всему борту - другой откроет!
- Быстрее!
- Так стреляй, когда лезешь!
- Куда, бля?!
- По рукам!
- Давай, пока не сбросили!
Автоматчик дал очередь над бортом, прикрывая высадку - давя на психику и
отгоняя: выпущенные косо снизу пули задеть не могли, но охоту лезть вперед
отбивали.
Произошла краткая заминка с обеих сторон. Как писали в батальных сценах
старых романов - момент был решительный.
В этот самый момент над бортом возникла дикая и исполненная боевого пыла
фигура.
Но сначала объясним ее явление.
Иванов-Седьмой не мог упустить возможность пойти в знаменательный (и, не
исключено, последний) рейс "Авроры". Но не сумел он и мотивировать
начальству необходимость своего присутствия на борту: отказ был категоричен.
Оставалось незаметно запереться в своей каюте-кабинете-канцелярии директора
музея в день перед отходом, что он и проделывал неделю подряд, пока не
стронулись. Он справедливо рассудил, что в переходе будет не до музея, куда
никто не сунется.
Вдумчиво запасшись консервами, печеньем, кипятильником и ночным горшком,
опорожняемым ночью в иллюминатор, он не казал носу, страдая исключительно от
недостатка информации. Но к его услугам была трансляция, вид в иллюминатор и
воображение.
Стесняясь униженности своего положения, он высчитывал и выжидал время,
когда списать его на берег покажется уже нецелесообразным и можно будет
выйти и претендовать на судовую роль и довольствие. От консервов с печеньем
не проходила изжога и появились легкие рези в желудке. Зато, как любят
выражаться эпигоны романтизированных биографий, никогда ему не писалось так
хорошо, как в эти дни.
Услышав "Боевая тревога!", он насторожился, как старый строевой конь.
Даже мысль не мелькнула у старого моряка, что настал удобный случай покинуть
добровольное заточение. Лишь судьба корабля заботила его. А вид малого
речного судна с пиратами и поднявшаяся стрельба ввергли в сильнейший гнев и
тревогу и подвигли к немедленным, любым, решительным действиям по обороне
фактически безоружного, беззащитного крейсера.
Он выскочил в экспозицию, суконным локтем (нет времени!) разбил витрину,
схватил трехлинейную винтовку, обойму, гранату системы Новицкого и успел
обратно как раз вовремя, чтобы отразить первую атаку. После чего двумя
движениями задраил иллюминатор на броняжку - и, черной молнии подобный,
метнулся на палубу, вщелкнув обойму в магазин.
В возбуждении выкрикнув неизвестно откуда выскочившую на язык фразу:
- Огребай, руманешти, матросский подарок! - он швырнул в катер тяжелую,
пятифунтовую гранату.
Миг остолбенения внизу сменился непроизвольным и неудержимым хохотом.
Иванов с непониманием проследил взгляды и увидел у себя в руке длинную
рукоятку. Стряхнутый с нее ветхий цилиндрический корпус булькнул в воду и
выпустил мелкие пузырьки.
Слишком возбужденный для того, чтоб отдавать себе отчет в деталях, Иванов
швырнул рукоятку следом за гранатой, передернул затвор, приложился и
выстрелил вниз.
Боек щелкнул. Боевая пружина была в порядке. Он сам чистил затвор. Но
выстрела не последовало.
Передернул еще (хрюкающий всхлип внизу) - и выпалил!
Один в катере схватился за живот и повалился, хватая воздух. С шипением и
фуканьем из патронника вылетела вверх желто-серая струйка. Иванов схватился
за обожженное лицо и уронил винтовку на палубу. Давным-давно он сам залепил
просверленное, как положено экспонату, отверстие хлебным мякишем и закрасил
черной ручкой. Но как затесался в холостую музейную обойму чем-то когда-то
снаряженный патрон, не узнает уже никто; обычное дело.
В катере захлебнулись, зарыдали и бодро полезли наверх. Упавший вытер
слезы и прыгнул на ступеньки, как кошка.
Но эта трагикомическая сцена дала необстрелянной и безоружной команде
столь необходимый выигрыш во времени. Над Ивановым-Седьмым можно было
смеяться сколько угодно, но трусом он не был и действительно подал пример.
- Ломы! - крикнул Колчак, указывая на борт.
Но ломами подковырнуть, поддеть захваты трапов и сбросить не удавалось.
- Мазут! - в то же время крикнул он, и трое на четвереньках, пряча головы
и мешая друг другу, вылили за борт, на лезущих и в катер, шесть ведер мазута
- кто-то ухнул и бешено заматерился.
Следом полетели спички и зажигалки. Но они гасли сразу. Кроме того, мазут
- не бензин, и поджечь его не так просто: брошенная спичка в нем гаснет,
вспыхивает только пирофугас в кино.
Над бортом поднялась рука с наганом, наган выстрелил дважды, Колчак
прыгнул вбок, выхватил у матроса лом и ударил по руке - попал по револьверу,
он отлетел, рука мотнулась и скрылась, там крикнули:
- Ствол! Дай ствол!
Боцман совал пожарным багром над соседним трапом, за багор схватились,
там пошло перетягивание каната.
- Отвал! - закричали снизу. - Ночью подойдем, тихо!
- Я говорил, бля!
- Они смотреть будут! Паш-шел!!!
Колчак штыком пробил дырку в крышке поданной гильзы с порохом, оторвал
жгут бинта, макнул в спирт, отжал в кулаке и забил конец фитиля в отверстие.
- Н-ну... - прошептал он, поджег и сбросил эту бомбу вниз.
Над бортом снова высунулась рука с пистолетом, и Колчак машинально
отметил, что теперь рука левая.
Внизу рвануло глухо и протяжно - как-то объемно: звук был похож на
сконцентрированное в секунду шипение бенгальского огня, пыхнувшего
оглушительно. Над бортом взлетели крупные искры и какие-то чадящие клочки. И
сразу повалил густой черный дым.
Там завопило, заорало, гулко шлепнулось в воду.
Колчак с силой, как копье, метнул лом вертикально вниз, щурясь в гари и
целя в середину этого дыма: пробить дно.
- Бросай ломы!!!
Еще два лома мелькнули отвесно.
Боцман страдальчески поморщился, вцепясь в отвоеванный багор. Остальные
вопили: "А-а-а-а-а!!!"
И только тогда, приплясывая и подвывая, Мознаим дотащил свой шланг,
бьющий вверх паром, до борта.
- Отставить, - сказал Колчак.
- Трафальгар, - сказал Ольховский. - Жалею, что не участвовал в баталии
сей хотя мичманом, а?
В ушах, однако, звенело.
Катер, медленно погружаясь, сплывал и удалялся по течению. Вернее, это
был уже не совсем катер: лобовое стекло было снесено, в кокпите зияла дыра,
и он сидел почти по планширь в воде, продолжая опускаться. Тусклые
красноватые язычки змеились по краске, радужным кустом лопнул бензобак, и
жирный мазутный дым продернулся цветными нитями. Черные пятна на воде
коптили и дробились.
- Восемь стволов пропало, - с сожалением отметил боцман. - И три лома, -
не удержался он.
- От дураки, - вздохнул Колчак. - Нам бы такую морскую пехоту.
На несколько тел, мутно угадываемых в гари, не хотелось смотреть. Ноги в
зеленых адидасовских штанах свесились через борт в воду, как будто их
обладатель раскинулся в шезлонге. Две черные головы медленными толчками
двигались в сторону берега, куда ветер нес и рассеивал слоистый редеющий
шлейф чада.
Шурка поднял с палубы револьвер и подал Ольховскому. Ольховский повертел
его и протянул Колчаку.
- Благодар-рю за слу