пнув по  колючему  погону  также
взмокшего Колчака, в том же направлении сказал:
   - А вы что думали - вы будете драть нас всю жизнь безнаказанно?!
   Крейсер вываливал на фарватер.
 
 
 
 
   Часть третья
 
   ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТЕРБУРГА В МОСКВУ
 
   1
 
   Черные лаковые струи свивались вдоль бортов. Если прислушаться - то  даже
здесь, на мостике, можно было уловить тихое-тихое, воспринимаемое всем телом
и ни с чем не сравнимое живое гудение и  дрожь  машины  в  глубине  корпуса:
крейсер жил и двигался; существование его было наполнено смыслом движения.
   Дождь измельчал и превратился в ровную водяную взвесь, заполнившую ночное
пространство над рекой и городом. Фонари  и  редкие  ночные  окна  вдали  на
набережных  рефракция  превратила  в  мутные  желтые  одуванчики  с  белесым
искрением в сердцевине.
   Поэзия просилась к выражению.
   - Редкая птица долетит до середины чего не надо, - сказал Ольховский,  не
запахивая плаща и с неприятностью ощущая потные и стынущие подмышки и спину.
   - Ты лети с дороги, птица, - скептически молвил Колчак из теплой и темной
глубины рубки, где мерцали редкие огоньки  действующих  приборов.  Он  стоял
перед лобовыми стеклами, широко расставив ноги и сдвинув фуражку на затылок.
- Зверь с дороги уходи.
   Буксир трудился в полусотне метров впереди,  взбивая  светлеющую  косынку
пены за полукруглой низкой кормой. Расчет бакового орудия стыл внизу  шестью
темными  столбиками,  и  выражали  те  столбики  хозяйственную  и  деловитую
готовность сотворить с проплывающим мимо городом то, что будет  приказано  с
высоты мостика. Ощущение своей власти над  окружающим  и  досягаемым  миром,
беззащитно спящим в иллюзии наглого могущества -  придавало  людям  звенящую
значимость. Атмосфера  этой  значимости  продолговатым  обтекаемым  контуром
покрывала движущийся корабль.
   Разведенный  мост  приближался,  раздвигая  освещенную  картинку   своего
открытого подбрюшья под вздетым пролетом. Силуэт буксира плавно задвигался в
этот выхваченный яркими лампами кусочек сухопутного пейзажа.
   - Ноль два часа тридцать девять минут, "Мощный", прохожу вверх  Литейный,
- доложила рубка буксира  в  речную  диспетчерскую,  и  стоящая  на  той  же
переговорной  волне  ультракоротковолновая  рация   в   рубке   "Авроры"   с
характерным летящим искажением продублировала доклад.
   - Не препятствовать, - хмыкнул Ольховский, ненужными  словами  стравливая
излишек напряжения, как клапаном.
   -  "Мощный",  вас  понял,  -  отозвалась  диспетчерская   из   невидимого
потрескивающего далека, существующего  только  в  области  звуков  и  однако
связанного с реальностью, как бряканье цепи за забором связано со сторожевым
псом.
   Электрические блики заскользили  по  осклизлому  зеленью  граниту  быков,
уходящих назад. Срезанная плоскость моста, в послойном  сечении  асфальтовых
покрытий и стальных двутавровых перекрестий, проходила слева над головами. А
справа накрывали и прихлопывали небо механические  внутренности  и  огромные
облупленные заклепки поднятого пролета,  нереального  и  страшноватого,  как
квартал мира, построенного в вертикальном измерении.
   Крейсер протянулся сквозь этот сухопутный оазис и  вновь  разъединился  с
обитаемой землей, вернувшись в естественную тьму над пустой водой.
   Справа близились в косых столбах прожекторов бело-голубые башни и  купола
Смольного; за ними угадывался длинный корпус дворца.
   - Ахнем сейчас по нему спокойно! - сказал Колчак, и в ответ фигурки внизу
приблизились к орудию и пришли в движение.
   - А-атставить,  -  негромко  отреагировал  Ольховский  и  наиграл  грубым
пиратским тоном: - Перевешаю, сучьи дети. - И сучьим детям, и отцу-командиру
эта игра была приятна.
   Далеко внизу по течению, где-то на фоне  размытой  подсветки  Ростральных
колонн, проблеснули за изгибом набережной ходовые огни поднимающегося следом
за ними сухогруза. Все было мирно и спокойно.
   - Никак идем помалу, - признал Колчак.
   Он вышел на крыло  мостика  к  Ольховскому,  глядя  назад,  и  тогда  они
увидели, как где-то в районе Дворцовой площади, заслоненной  углом  Большого
дома, вершинами Летнего сада и  ломаным  силуэтом  крыш,  возникли  и  стали
перемещаться   отсветы   какого-то   движения.   Заметались,   то   и   дело
перекрещиваясь,  лезвия  прожекторов,  утыкаясь  в  глухое  подбрюшье   туч,
донеслись тукающие пробочные  хлопки  и  прерывистый  тихий  швейный  треск,
взлетела и выписала гаснущую дугу зеленая ракета.
   - Это еще что за  спектакль  сегодня?  -  вопросил  Колчак  и  переместил
козырек фуражки с темени на брови,  параллельно  своему  тарану.  Ольховский
методично застегнулся.
   С Петропавловки скатился в воздух круглый хлопок, весьма напоминающий  не
столько полуденный сигнал, сколько выстрел артсистемы среднего калибра.
   - Никак наводнение? - усомнился Ольховский, вглядываясь в берег.
   Каменное погромыхивание удаляющегося звука исчезло, и  тогда  оттуда,  от
Дворцовой, донеслось еле различимое здесь:
   - А-а-а-а-а... - Словно из сотен глоток, забиваемых ветром.
   Крошечные окна Зимнего беспорядочно  вспыхивали  и  гасли.  Из-за  фасада
выскочил и проткал темноту плавно загибающийся книзу пунктир трассера.
   - Должен признаться, - врастяжку произнес Ольховский, - что  более  всего
это мне напоминает незабвенную съемку Эйзенштейном штурма Зимнего дворца. Но
поскольку сейчас, кроме отдельных уцелевших шедевров мировой живописи, брать
там решительно нечего, то я просто теряюсь в догадках! В  любом  случае  мне
сдается, что мы вовремя ушли. Твое мнение, старпом?
   - Чеченская братва штурмует Санкт-Петербургское законодательное собрание.
   - А почему ночью?
   - Для конспирации. Традиция такая.  Не  принято?  Ну  -  Никита  Михалков
приступил к массовкам новой  версии  "Милюков  в  октябре".  Слушай:  внесем
разнообразие? Положим им снаряд за фасад?
   - Да? Шутник. Ты сначала туда министров-капиталистов перевези.
   - Уже.
   - К черту! в поворот ложимся! В машине - малый на оба винта!  На  руле  -
два румба влево держать! В машине: правая - самый малый назад! А то  выкатит
нас сейчас кормой на мель с фарватера, замучишься сниматься...
   - Да не боись. Мы же на буксире.
   - Береженого Бог бережет.
   2.
   На рассвете вышли в Ладогу.
   Множество оттенков и разновидностей серого цвета, составляющего  основной
зрительный и как  следствие  эмоционально-ассоциативный  фон  (тон)  Балтики
(седой, туманной) и русского Севера (хмуроватого, скуповатого), не поддается
исчислению. Сизая и жемчужная облачная пелена молочно светлеет к точке,  где
предполагается солнце -  его  место  обозначено  тускло-серебряным  монетным
кружком. Зыбкая дымка скругляет горизонт с темнеющей вблизи кромкой  берега.
Грифельная штриховка полупрозрачных голых ветвей разнообразит пустоты  между
пепельными контурами  дальних  строений.  Мышастые  фигурки  разной  степени
плотности  мягко  контрастируют  с  грязноватой  размытостью  перспектив,  и
плывущие в воздухе волокнистые клочья конденсированной  влаги  от  места  до
места смазывают картину нежной слепой мутью. Свинец, сталь, серебро, олово -
четыре военных металла придают тусклую тяжесть своих отсветов окоему Севера.
Добавьте акварельную гарь труб, ртутный блеск луж и  ручьев,  пребывающие  в
разных стадиях эволюции от белого цвета к черному деревянные заборы и  срубы
- и вы получите гибрид живописного шедевра "Над вечным  покоем"  с  шедевром
поэтическим  "Приют  убогого  чухонца"  в  черно-белом,  то  есть  исконном,
исполнении.
   Итак, на рассвете вышли в Ладогу.
   Рассвет - это не спозаранок, хотя у нации горожан, получивших  поголовное
и обязательное  среднее  образование  и  паразитирующих  в  бетонных  сотах,
рассвет ассоциируется с лугом в алмазной  росе,  первым  мычанием  доброй  и
полезной коровы и мучительной похмельной жаждой. Зимний рассвет на Севере  -
это то время, когда в странах более южных и вследствие  того  цивилизованных
(если только не наоборот:  более  цивилизованных  и  вследствие  того  более
южных) трудящиеся и капиталисты прерывают бодрое сосание соков друг из друга
и покидают рабочие места ради вкушения ланча,  что  дешевле  стоит  и  легче
обходится. И это еще хорошо, потому что  если  зимой  забраться  на  русский
Север подальше, то вообще не рассветет, даже  если  петух  исполнит  Седьмую
симфонию Шостаковича от первой и до  последней  ноты;  что  гарантирует  эти
Богом заповеданные места как от ланча, которого там отродясь не нюхали,  так
и  от  капитализма,  бессильного  против  единства  национальной   формы   и
содержания, являемых бутылкой и огурцом.
   Но зато в конце  октября  рассвет  приходится  исключительно  вовремя:  к
подъему флага. Дрогнула дробно и замерла двойная шеренга на юте,  отсыревшая
флажная шерсть зашевелилась складками и поползла кверху, и до боевого сияния
начищенный  латунный  горн  старинным  петровским   сигналом   (голландским,
парусным, морским!) возвестил  начало  дня:  в  данном  случае  первого  дня
плавания.
   УКВ  рация  в  рубке  захрипела,  раскатисто   высморкалась   и   голосом
механического людоеда сказала:
   - На крейсере! Ну что, разбегаемся?  Отдавай  буксир.  Командир,  вы  ход
гасите помалу.
   Отдали буксирный конец, врубили машину на самый малый назад, и  "Аврора",
медленно сбавляя движение, застыла на воде.
   Буксир  подработал  к   борту.   Скинули   штормтрап.   Капитан   буксира
вскарабкался наверх, они с Ольховским залепили рукопожатие и загоготали.
   - Ну что, товарищ капитан первого ранга? Вперед? - Было ему лет  двадцать
пять, на рано заматеревшей фигуре лопалась канадка, жесткий волчий  чуб  пер
из-под замятой фураньки, и смотрел он сытым ухарем, которому  и  адмирал  не
бог, и черт не брат.
   - Пошли, капитан, - Ольховский хлопнул его по спине, плотной, как дубовая
колода. - Врежем за благополучный рейс.
   - Это святое!
   В каюте Ольховский плеснул себе в коньячный бокал, капитану  -  стакан  с
мениском.
   - Семь футов под килем! Хотя дальше - хорошо, чтоб два фута или хоть один
везде у вас оставался.
   - Позавтракаешь?
   - Да нет, спасибо, у нас все есть. Назад пора.
   Он спрятал в большой потертый лопатник  двести  долларов  и  поднялся.  С
нахальной   покровительственностью   уважающего    себя    и    независимого
профессионала обернулся от двери:
   - Речной атлас, значит, у вас есть?
   - Позаботились.
   - В Свирь по фарватеру так войдете, а в Подпорожье советую брать лоцмана.
После Онеги по каналу вам осторожно протискиваться надо.
   - Спасибо, знаю.
   - Давайте, засадите им там! Не-не, я ничего не спрашиваю и ничо не  знаю.
В портоуправлении записал, что в рембазу пошел. Ну - удачи!
   Буксир  дал  три  несоразмерно  густых  гудка,  с   морским   щегольством
приспустил флаг и лихо заложил циркуляцию на  обратный  курс,  выстилая  над
трубой дрожащую струйку горячего воздуха.
   - На руле!
   - Есть на руле!
   - Ты понял, что ты теперь  старшина  рулевых  не  на  бумажке  в  штатном
расписании, а на самом деле? Проникся? сын гордого Кавказа...
   - Так точно, товарищ капитан первого ранга. Проникся.
   - Ты не в открытом море, на компас смотреть не надо. Смотреть  тебе  надо
на бакены. Проходишь рядом левым бортом. А  чтоб  не  кататься  на  курсе  -
выбираешь ориентир на берегу, и по нему держишь. Учись, пока я жив!
   Саша Габисония вцепился в штурвал и вспотел от старательности.
   - Машина! Средний на оба винта!
   Водяной  валик  медленно  поднялся  и  взгорбился  перед   форштевнем   и
развалился на две волны, плавными морщинами убегающие по  сторонам.  Крейсер
дал ход.
   Через десять минут измученный Саша был  в  ужасе.  Давнишние  занятия  на
тренажере перед зачетом в учебке не давали  ни  малейшего  представления  об
управлении крейсером на малом ходу. А ход был мал, как его ни называй...
   - Не р-рыскать на курсе! В машине - осторожно: поднять обороты до полных.
   Махина в шесть тысяч тонн не торопилась отзываться на движения руля.  Она
шла себе, куда шла, хотя руль уже был положен чуть не  на  борт  -  и  вдруг
начинала наконец скатываться, и хотя руль уже был возвращен  по  курсу,  все
катилась и катилась; Саша клал руль на другой  борт,  чтоб  выправить  курс,
крейсер не обращал на  это  внимания,  пока  всей  массой  не  уваливался  в
противоположный поворот, который вновь приходилось отчаянно  компенсировать.
И хотя  шли  они  от  силы  узлов  в  пять,  след  за  кормой,  напоминавший
проглаженную утюгом дорожку с закрученными глазками  крошечных  водоворотов,
был извилист, как путь водяной змеи по синусоиде.
   - Дай сюда... р-рулевой. Положил круто вправо  -  и  тут  же  отдал  руль
обратно почти до ровного. Вот - начал  катиться:  теперь  держи  ровно,  сам
дойдет до курса. Это не прогулочный катер, инерцию учитывай, понял?
   Выпятив нижнюю губу, Саша  сдувал  капли  пота.  Заныла  поясница,  плечи
затекли и окаменели. Через час он был заезжен, как после двух авральных вахт
подряд.
   - Чего ты дрожишь? Расслабься! Эх, морячки... Вот так кончит службу  -  и
ведь ни хрена не умеет, если что вдруг. Старпома на мостик!
   Колчак поднялся из машины с видом сдержанного довольства.
   - Работает! - сообщил он с насмешливым удивлением. - А?
   В машине от Мознаима шел дым - он вибрировал не меньше матроса-рулевого.
   - Давление качается! А повышать мы больше не можем, Петр Ильич, если  где
паропровод лопнет - вставать надо, варить надо, запасных труб нет  почти,  а
варить нержавейку они ни фига не смогут... уж давайте потихоньку!..
   - Я тебе лопну, - пообещал Ольховский. - Ты у меня до Москвы в кильватере
сам поплывешь... потихоньку... брассом!
   В  румпельном  коротышка  Бохан  (до  призыва  монтер,  потому  поставлен
электриком) замерял амперы на серверах рулевой машины.
   - Товарищ капитан первого ранга! Там кто на руле - Сашка?
   - В чем дело?
   - Дайте вы ему в ухо, что ж он  рулем  ворочает,  как  х-х...  х-х...  ну
гадина! Нельзя на ходу так класть руля, у нас генераторы сгорят, слабые  они
для нас, осторожней надо! Товарищ командир, ну опять же!
   Ольховский  сделал  вдох  и  выдох.  Положение  обязывало  -  вести  себя
соответственно.
   - Сгорят - пойдешь под судовой  трибунал,  -  с  равнодушной  жестокостью
произнес он. - А дальше - своих друзей сам знаешь. Раньше думать надо  было!
Ты третий год служишь, ты специалист второго класса, так кто ты такой?!
   А ведь идем, подумал он. Сорок человек, сорок рыл зеленых всей команды, в
три вахты, держится все на соплях и честном слове, - и идем!
   С обедом Хазанов расшибся в лепешку. Огненный  харчо  продирал  перцем  и
чесноком. Барская роскошь отбивных золотилась луковой  стружкой.  Обжаренная
на огромных противнях картошка хрустела корочкой и сочилась жиром, а ледяной
компот щекотал витым фруктовым ароматом.
   - Пять баллов с плюсом и рекомендацией в аспирантуру, кок. Сколько  денег
в продукты вбухал - ну?
   - Так ведь  праздничный,  товарищ  капитан  первого  ранга.  Первый  день
похода. - Хазанов сиял и падал, как победитель марафонского забега.
   Бачковые отваливали от раздаточной амбразуры  дед-морозами.  Так,  должно
быть, чувствовала себя когда-то матросня, грянув в пиратскую вольницу  и  от
пуза сметая все вкусное из кладовых: сегодня - жизнь, вот она!
   - Дежурного по кораблю ко мне! Чайник пусть прихватит.
   За  письменным  столом  у  Ольховского  стоял,  задрапированный   зеленой
занавеской, пятидесятилитровый бочонок контрабандного грузинского спирта.
   - На время похода команде - восстанавливаем к обеду традиционную флотскую
чарку. Ну, с корректировкой объема до наркомовских  ста  граммов.  Разведешь
пополам и проследишь лично.
   Дух был поднят, и дух был окрылен. Не так стопарь важен - жест. Глоток  к
обеду не брюхо греет - душу радует.
   Проходя  отмеченными  в  атласе  квадратами  для  забора  питьевой  воды,
наполнили машинные и питьевые водяные цистерны. Хотя и загаживают Ладогу, но
в известных местах чиста водица сверх всех фильтров.
   3.
   Заблудившийся и отставший день бабьего лета вынырнул и зажег берега Свири
последним и редким осенним огнем. Понятно, что пикник на берегу имеет  смысл
только в хорошую погоду: глобальное потепление бывает кстати.
   Дело в том, что пропускная способность  шлюзов  Волжско-Балтийского  пути
невелика, и судам порой приходится стоять в очереди,  особенно  если  где-то
впереди в шлюзе приключилась какая неисправность. О чем и  уведомляют  рации
по цепочке.
   Отдали оба носовых якоря, и после нервного напряжения последних  часов  и
дней Ольховский, посовещавшись с Колчаком, объявил день отдыха. Вывалили  ял
и в три рейса доставили всех желающих, кроме, естественно, вахты, на берег.
   Сам сход на берег для моряка -  это  уже  отпуск,  развлечение,  свобода:
свежая страница жизни.
   Прыгнув из яла и подышав, разлеглись в шуршащей теплой листве всех цветов
мирового пожара и от полноты чувств дружно закурили.
   - Боже мой, - сказал Беспятых, назначенный старшим  команды.  -  Вот  так
поставить избушку и тихо жить  на  берегу.  Грибы  собирать,  печку  топить,
книжки читать... - Он блаженно потянулся.
   Паучок, путешествующий в воздухе на своей нити,  счел  его  черный  рукав
подходящей посадочной площадкой и приземлился.
   - Беги отсюда, дурак, пока цел, - посоветовал  Беспятых.  Паучок  отцепил
свое воздухоплавательное средство и побежал устраиваться на твердой почве.
   - Тр-р-р-р, - сказала сорока, качая хвостом;  она  была  такая  ладная  и
чистая, что на нее было приятно смотреть.
   Даже взрослые люди в таких условиях начинают напоминать не то детский сад
на прогулке, не то городских практикантов, вывезенных в лесопарк  для  сбора
гербария и знакомства с природой родного края. Застиранные сизо-белесые робы
группками разбрелись по зарослям.
   - Белый! У тебя нож есть?
   - Не до грибов нынче, Петька... ха-ха!..
   Редкие поздние грибы-переростки  собирали  в  береты.  От  нечего  делать
развели костерок и стали жарить сыроежки на прутиках: есть не  хотелось,  но
хотелось всего неежедневного, другого.
   - Эх, удочки нету, - сокрушался Сидорович, пытаясь сквозь очки углядеть в
реке рыбу.
   Немедленно стали обсуждать, где  найти  крючки  и  леску,  чтобы  Хазанов
построил уху из свежей речной рыбы, которая так любезна под стопку.
   - Шурка, ты что после дембеля делать будешь?
   - Организую фонд реставрации морских памятников Петербурга.
   - На хрена?..
   - Дура, а ты прикинь, какие бабки. Кто те памятники считал...
   - А я б организовал небольшое такое бюро сексуальных услуг.  Любые  виды,
льготные расценки. Только, боюсь, на этом рынке все давно забито.
   Колчака подвезли одного позднее. В джинсах и куртке по  случаю  выходного
он лежал на животе в сторонке. Уткнул нос в листья и наблюдал кипение лесной
насекомой жизни. Божья коровка сновала  вверх-вниз  по  стеблю,  обследуя  и
охотясь на тлей. Мелкие черные муравьи волновались за свое  стадо  внизу.  А
крупные рыжие пробегали своей тропкой, четверо  потащили  хвоинку,  а  пятый
пытался пристроиться с разных сторон.  Жук,  похожий  на  половину  рифленой
бронзовой горошины,  зарывался  под  желтоватую  жилу  травяного  корня.  "В
Севастополе еще купаются, - подумал он. - В школу без пальто ходят. Денег им
еще на месяц хватит, а там... Машина в Питере стоит - деньги, если что...  а
там разберемся. Кто сейчас вообще знает, что будет через месяц?"
   Настроение было безусловно лирическое... Несколько часов в лесу  ложились
в память как большой и наполненный впечатлениями день. Хотя никаких  поводов
к  впечатлениям,  казалось  бы,  и  не  было.  Средней  паршивости  лесок  с
болотистыми низинами. Надо  хоть  годок-другой  оттрубить  на  железе,  чтоб
оценить сухую листву под ногами, и треск  сороки  на  вершине  черно-зеленой
ели, и полянку раскисших маслят, и рдяную  шрапнель  рябины,  которую  стали
немедл