вкового масла, двух  литров  вина  и  одного
посещения борделя; но в Порто-Манакоре борделей нет, а чтобы добраться  до
ближайшего, в Порто-Альбанезе, приходится платить  за  проезд  в  автобусе
шестьсот лир.
   Безработные следят взглядом за Тонио, не поворачивая  головы.  А  вдруг
дону Чезаре потребуются рабочие руки, ну, скажем, прочистить  оросительные
канавы на его апельсиновых или  лимонных  плантациях.  "Тонио  на  нас  не
глядит, ему просто приятно тянуть и не сразу тыкать пальцем в  того,  кого
он выберет, приятно лишние  пять  минут  чувствовать  свою  значительность
доверенного лица. Только бы  вспомнил,  что  его  жена  -  моя  двоюродная
сестра, и тогда он непременно выберет меня. А может, дону Чезаре в  помощь
рыбакам мальчишка требуется. Тогда я смотаюсь домой и приведу своего".  Но
Тонио  кружит  по  площади  только   ради   удовольствия   показать   всем
"ламбретту".  А  сам  тем  временем  думает,  как  бы  ему   распорядиться
двумястами лир.
   Солнце медленно спускается к островам. Дочка нотариуса, дочка  адвоката
Сальгадо и дочка дона Оттавио появляются на  углу  улицы  Гарибальди;  они
открывают passeggiata, гулянье, заключающееся в том,  что  гуляющие  ходят
вокруг  Главной  площади  по  часовой  стрелке.  На  девушках   батистовые
платьица: на одной - лимонного цвета, на другой - изумрудного, на  третьей
- цвета алой  герани;  каждая  поддела  еще  по  три  нижних  юбки;  когда
какая-нибудь из девушек под благовидным предлогом пробежит несколько шагов
и резко обернется, подол платья, повинуясь законам  инерции,  раздувается,
как венчик цветка, и приоткрывает белые кружева  всех  трех  нижних  юбок.
Платья эти от самой знаменитой портнихи Фоджи, а  она  покупает  модели  в
Риме. Дон Оттавио - после дона Чезаре  -  самый  крупный  землевладелец  в
Порто-Манакоре. Но и дочка нотариуса и дочка адвоката Сальгадо могут  себе
позволить тратить на летние туалеты столько же денег, сколько и дочка дона
Оттавио; отцы их тоже землевладельцы, правда не такие крупные, и на  худой
конец вполне могли бы прожить на  доходы  со  своих  угодий;  и  если  они
избрали себе (свободные) профессии, то лишь из  благоразумия:  в  пору  их
студенчества  Муссолини  поговаривал  о   разделе   земель,   христианские
демократы тоже внесли аграрную реформу в свою программу, поэтому профессия
все-таки какой-то заслон против демагогов.
   Сыновья и дочери курортников в свою очередь присоединяются к  гуляющим.
Теперь они римляне,  потому  что  их  родители  в  свое  время  уехали  из
Порто-Манакоре в Рим и стали  чиновниками  государственной  администрации.
Девушки щеголяют в  брючках  и  матросских  тельняшках;  юноши  повязывают
вокруг шеи яркий платок - словом, одеваются, как в Сен-Тропезе,  а  насчет
того, как одеваются в Сен-Тропезе, их  просветил  иллюстрированный  журнал
"Оджи".
   Подтягиваются к площади и обыватели Старого города. Они  спускаются  по
крутым  улочкам,  бегущим  вниз  от  храма  святой  Урсулы  Урийской,   по
бесчисленным переходам и лесенкам, которые  карабкаются  вверх  от  самого
порта до внутренних  дворов  дворца  Фридриха  II  Швабского.  Большинство
девушек в домотканых полотняных платьицах, но, так как к дешевым  журналам
дают в виде приложения "патронки", платьица  вполне  отвечают  современной
моде; и вообще у здешних жителей вкус безупречный - это  у  них  в  крови,
недаром Порто-Манакоре уже в VI веке до рождества Христова  был  настоящим
городом.
   Девушки из Старого города неторопливо прохаживаются втроем,  вчетвером,
взявшись под ручку, и молчат. Юноши, сбившись в кучки, шагают неторопливо;
они тоже молчат и заводят разговор, только  когда  остановятся,  и  то  не
орут. Безработные, подпирающие стены домов, выходящих на Главную  площадь,
следят взглядом за девушками, не поворачивая головы. Одни лишь приезжие из
Рима болтают громко и громко, во весь голос, хохочут.
   Гуальони, подростки, шныряют в толпе  в  надежде  стянуть  какую-нибудь
мелочь у рабочих, развешивающих на сосне Мюрата электрические лампочки для
вечернего бала. Пиппо - их главарь  и  Бальбо  -  его  адъютант,  небрежно
облокотясь  о  балюстраду,  огораживающую  террасу,   разрабатывают   план
действий - в суматохе бала всегда можно чем-нибудь поживиться.
   Тонио по-прежнему кружит по Главной площади  на  своей  "ламбретте".  И
по-прежнему ломает голову: что бы ему сделать с двумя сотнями лир.  Вскоре
гуляющие  запрудят  всю  площадь,  городская  стража   запретит   движение
транспорта, и Тонио придется припарковать  "ламбретту".  При  виде  такого
скопища девушек он окончательно распаляется -  его  тянет  к  любой  особе
женского пола, только бы у нее не было такого отвислого живота, как у  его
Марии; пожалуй, стоит подождать, решает он,  пока  его  капитал  удвоится,
тогда, если, конечно, дон Чезаре снова разрешит взять  "ламбретту",  можно
будет посетить бордель в Порто-Альбанезе, считая двести лир  девице,  плюс
заправка бензином и непредвиденные  мелкие  расходы  (нельзя  же  отказать
девушке, если она попросит, скажем, сигарету, или не дать хотя бы двадцать
лир "маммине", охраняющему дверь, -  это  просто  моральный  долг  каждого
гостя),  то  с   четырьмя   сотнями   вполне   можно   выкрутиться,   даже
пороскошествовать. Так что разум велит ему не тратить  нынче  вечером  эти
двести лир. Но если он прикатил в Манакоре на "ламбретте", не может же  он
отправиться обратно в свои топи, не совершив чего-нибудь  необыкновенного:
такой день должен и окончиться шикарно.  Например,  сыграть  в  "закон"  -
финал недурной. Сейчас, правда, еще рановато, но, возможно, в какой-нибудь
таверне Старого города уже собрались игроки. Если ему, Тонио, хоть немного
повезет, вина он напьется сколько душе угодно, не израсходовав при этом ни
лиры. Если ему  хоть  немного  повезет,  он  может  выйти  в  патроны  или
помощники патрона, согласно правилам игры в "закон".
   Тонио решает, что играть в  "закон"  так  же  приятно,  как  заниматься
любовью с женщиной, которая тебя не хочет, но на которую ты имеешь  права.
Ради этого стоит рискнуть двумя сотнями лир.
   Скоро уже семь. Термометр в аптеке на улице Гарибальди показывает 34o в
тени. С моря не доносится ни  дуновения  ветерка.  Нынешним  летом  вообще
ветер с моря не дует. Дуют только с суши  сирокко,  идущий  с  Сицилии,  и
либеччо, идущий из Неаполя; все, конечно, знают, что они дуют, но  дыхания
их не чувствуется потому, что оба ветра разбиваются о высокие хребты  гор,
защищающих с севера и Порто-Манакоре, и озеро,  и  топи;  сирокко  поэтому
отваливает к востоку, либеччо - к западу; тогда один с востока,  другой  с
запада обхватывают всю бухту, наподобие двух огромных рук охранительниц, и
сливаются сирокко с либеччо лишь далеко в море, словно бы ограждают  своим
объятием то, что нуждается в их защите. Вот уже несколько месяцев  мерятся
силами сирокко и либеччо над морской пучиной, прямо перед  Порто-Манакоре.
Либеччо  -  порождение  Марокко,  тащит  тяжелые  тучи,   нависающие   над
Средиземным морем; сирокко - суховей, порождение Туниса, откуда  он  одним
прыжком добирается до Сицилии. Сирокко удерживает над морем тучи,  которые
гонит на материк либеччо. Если в этой борьбе  одолеет  сирокко,  стая  туч
поплывет на запад, если одолеет либеччо, стая туч обложит  весь  горизонт;
но еще ни разу с конца весны либеччо не набрался сил, чтобы  нагнать  тучи
на Порто-Манакоре. День за  днем  безработные,  подпирающие  стены  домов,
выходящих  на  Главную  площадь,  следят   за   всеми   стадиями   борьбы,
развертывающейся в открытом море. Но ни разу  даже  легчайший  ветерок  не
долетал до Манакоре, и  кажется,  будто  два  богатыря,  схватившиеся  над
морем, заглотали весь воздух залива, будто все пространство между высокими
утесами и морем просто зияющая впадина  в  атмосфере,  безвоздушный  полый
мешок, кровососная  банка.  Если  вы  с  колокольни  храма  святой  Урсулы
Урийской, что венчает Старый  город,  посмотрите  в  подзорную  трубу,  то
вашему взору предстанут гребни огромных пенных валов, которые  гонят  друг
на друга сирокко и либеччо. Однако в бухте  Порто-Манакоре  море  даже  не
всплеснет: единоборствующие волны сникают у песчаных отмелей; вдоль  всего
пляжа морская вода подобна стоячему болоту; и, если  случится  такое,  что
какому-нибудь особенно мощному девятому валу удастся все-таки  перескочить
через все песчаные отмели, он медленно взбухает у кромки  берега,  подобно
свинцу  в  горниле  в  начале  плавки,  взбухает,  как  волдырь,  и  затем
потихоньку опадает.
   Тонио ставит "ламбретту" у террасы, под ней далеко внизу лежат бухта  и
порт, потом сворачивает  в  первую  попавшуюся  улочку  Старого  города  в
поисках таверны, где играют в "закон".
   Из своего окна на четвертом этаже претуры жена комиссара Анна глядит на
гуляющих. У них в Порто-Манакоре в этих гуляньях принимают участие  только
дочери чиновных и знатных лиц, но не жены, а в маленьких далеких  от  моря
городишках - и вообще только юноши. Синьора Анна думает о  том,  что  хотя
Порто-Манакоре более  "передовой",  чем  все  эти  богоспасаемые  городки,
лежащие вглубь от побережья, зато не такой "передовой", как их Лучера.  Ей
не повезло:  вышла  замуж  за  чиновника,  который  получил  назначение  в
Порто-Манакоре. "Вот так и все в жизни", - думает она.
   Синьора Анна глядит поверх  Главной  площади  на  порт,  где  стоит  на
причале несколько рыбачьих лодок. До войны Порто-Манакоре вел  торговлю  с
далматским берегом; пароходы доставляли лес и уходили с грузом  апельсинов
и лимонов;  но  правительство  итальянское  поссорилось  с  правительством
югославским, и с тех пор уже ни одно судно в порт  не  заходит.  С  каждым
годом песком все  больше  затягивает  дамбу.  Анна  глядит  на  vaporetto,
пароходик, который только что встал на якорь в нескольких сотнях метров от
мола; от мола отчаливает лодка, она заберет иностранцев, прибывших днем, -
иностранцев надо доставить на острова, куда они  приезжают  для  подводной
охоты. Завтра утром vaporetto уйдет и вернется в порт, где он приписан, то
есть  в  Порто-Альбанезе  -  город,  как  две  капли   воды   похожий   на
Порто-Манакоре, с той лишь разницей, что там имеется бордель, о котором  с
утра до вечера толкуют мужчины. Острова, по сути дела, это  три  скалы,  и
живет там примерно сотня рыбаков; летом они сдают свои домики иностранцам,
которых привлекает здесь  подводная  охота,  на  это  время  сами  хозяева
перекочевывают в конюшни и ночуют там бок о бок с осликами.  Анна  думает,
что даже на vaporetto никуда, в сущности, не уедешь.
   Как раз над окном, из  которого  смотрит  Анна,  стоит  у  полуоткрытой
ставни донна Лукреция - жена судьи Алессандро. Ее буйная  шевелюра  убрана
сейчас в безукоризненный пучок. На ней платье с высоким воротом и длинными
рукавами - таков ее обычный стиль. Но прерывистое дыхание  морщит  строгий
корсаж.  Она  смотрит  на  Франческо   Бриганте,   студента   юридического
факультета, он как раз сел за столик на террасе  "Спортивного  бара",  что
напротив претуры, под террасой  почты.  Она  твердит  вполголоса:  "Люблю,
люблю его".
   Франческо Бриганте нарочно выбрал такой столик, откуда можно глядеть на
полуоткрытые ставни пятого этажа претуры, но так, чтобы никто  из  публики
не уловил направление его взгляда. Он тоже шепчет про себя: "Люблю,  люблю
ее".
   После полудня сирокко постепенно оттеснил либеччо,  и  теперь  тучи  за
островами сбились в узкую бахрому, кроваво позолоченную заходящим солнцем.


   В кабинете комиссара судья Алессандро  и  комиссар  Аттилио  продолжали
вполголоса вести тот же спор.
   Через полуоткрытую в соседнюю комнату дверь им  были  слышны  разговоры
помощника  комиссара  с  приходящими  к  нему  за  официальными   бумагами
посетителями  и  посетительницами.  Для  того  чтобы   получить   паспорт,
требовалось собрать десять, а то и пятнадцать справок. В  крупных  городах
специальные  конторы  занимались  подбором  документов  и   справок,   что
считалось весьма выгодным ремеслом. Безработные, торчавшие с утра до  ночи
на Главной площади, время от времени  тревожно  ощупывают  карманы,  желая
удостовериться,  что  документы  при  них:  и  удостоверение  личности,  и
карточка безработного, и воинский билет, и  справка,  подписанная  прежним
нанимателем, и еще многое другое - все засаленное, грязное, с надорванными
уголками, обтрепанное  на  сгибах  и  тем  не  менее  воистину  бесценное.
Человек, потерявший свои документы, лишается всех прав, уже не  существует
более как легальное лицо: был, а теперь его вроде бы и нету.
   После политических дискуссий, которые, откровенно  говоря,  велись  без
особого пыла, комиссар перешел, как и всегда, к самой  животрепещущей  для
всех чиновников южных итальянских провинций теме - переводу в какой-нибудь
город на Север Италии; этого почему-то никогда не  случалось.  Среди  всех
прочих чиновников провинции Фоджа один лишь судья Алессандро  ни  разу  не
ходатайствовал о переводе на Север; он  был  накрепко  прикован  к  Апулии
собственным своим обожанием Фридриха  II  Швабского.  А  перед  комиссаром
Аттилио вновь забрезжила надежда -  его  жена  познакомилась  на  пляже  с
римлянкой, ближайшей подругой племянницы одного кардинала.
   Зубы судьи, облаченного в шерстяной костюм, по-прежнему выбивали дробь.
   - Ну, знаете, это еще не бог весть что, - отрезал  он.  -  В  Италии  у
кардиналов тысячи племянниц. Почти столько же, сколько безработных...
   На пороге появился помощник комиссара.
   - Опять Марио-каменщик пришел. Говорит, что ему необходимо вас видеть.
   - Некогда мне с ним разговаривать, - сказал комиссар.
   В соседней комнате забасил чей-то громкий голос:
   - Я вот уже два года жду. И требую, чтобы мне выдали паспорт.  В  конце
концов, я имею на это право.
   - Иди сюда, - крикнул комиссар.
   В кабинет вошел высокий здоровенный мужчина в холщовых штанах, на ногах
плетеные веревочные подошвы, прикрепленные шнурками. Воротничок и  обшлага
рубахи разлохматились и висят бахромой.
   - Простите меня, caro amico, - обратился комиссар к судье. - Вот  перед
вами человек, имеющий права. А при демократическом режиме человек, имеющий
права, - это же король.
   Судья промолчал. Он закурил новую сигарету,  затянулся,  но  тут  же  с
гримасой отвращения ткнул ее в пепельницу.
   Вошедший сделал шаг вперед. Шляпу он держал в руке.  И  остался  стоять
перед комиссаровым письменным столом.
   - Ну? - спросил комиссар.
   - Через неделю будет ровно два года, как я обратился о просьбой  выдать
мне паспорт для поездки во Францию, с приложением всех полагающихся бумаг,
включая справку от моего заграничного нанимателя.
   - Ну и что?
   - А то, что я до сих пор паспорта не получил!
   - Чего ты, в сущности, от меня хочешь?
   - По  итальянской  конституции  всем  гражданам  предоставляется  право
свободного выезда за границу.
   - Смотрите, как здорово конституцию изучил!
   - Да, изучил, синьор комиссар.
   - А под судом и следствием когда-нибудь был?
   - Меня приговорили к двухнедельному тюремному заключению за  участие  в
разделе необрабатываемых земель дона Оттавио 15 марта 1949 года.
   - Ты же и был зачинщиком.
   - Я действительно  подговаривал  безработных  поселиться  на  свободных
землях. Я и признал это на суде. Но приговор  был  отменен.  В  справке  о
судимостях, которую я приложил к просьбе о выдаче  паспорта,  об  этом  не
упоминалось. Значит, я имею право получить паспорт.
   - Префектура, разумеется, придерживается иного мнения.
   - Я безработный. Я нашел себе работу во Франции. И требую то,  что  мне
положено по праву.
   - Вот и предъявляй свои права префектуре. Она такие дела решает.
   - Префектура отсылает меня к вам, - пояснил проситель.
   - А ведь есть люди, которые умеют улаживать свои дела получше, чем  ты,
- заметил комиссар.
   - Не понимаю, на что вы намекаете?
   - Помнишь Пьетро, плотника?
   - Нет.
   - Надо отвечать: нет, синьор комиссар.
   - Нет, синьор комиссар, - повторил проситель.
   - А я-то думал, ты помнишь, - сказал комиссар.
   - Нет, синьор комиссар.
   - Пьетро вроде тебя, тоже красным был.
   - Не знаю, синьор комиссар.
   - А я вот знаю, знаю потому, что  он  приходил  сюда:  принес  с  собой
партийный билет своей партии, твоей партии, и разорвал его на моих глазах.
   - Не знаю, синьор комиссар.
   - И префектура выдала ему паспорт.
   - Я требую то, что мне положено по праву, - повторил посетитель.
   Комиссар повернулся к судье.
   - Вот видите, carissimo, до чего же бесполезно пытаться оказывать людям
услуги.
   Судья вертел в пальцах потухшую сигарету. Он промолчал.
   - Я возьму адвоката, - заявил посетитель.
   - Советую взять адвоката поискуснее.
   - Я манакорского не возьму.
   Комиссар улыбнулся. С обоими адвокатами, проживающими в Порто-Манакоре,
он был в плохих отношениях.
   - Желаю успеха, - проговорил он.
   Посетитель не тронулся с места.
   - Мне больше нечего тебе сказать.
   Помощник, полуобняв за плечи посетителя, увел его в  соседнюю  комнату.
Тот нехотя подчинился.
   - Ослиная твоя башка, - шипел  ему  по  дороге  помощник  комиссара.  -
Проклятая ослиная башка. Тебе же сказали, что  нужно  сделать.  Это  же  в
твоих интересах, пойми...
   Они скрылись за дверью.
   - Вы не уважаете закон, - проговорил судья.
   Комиссар отодвинулся от стола вместе с креслом.
   - Милейший друг... - начал было он.
   - Если те, кто обязан по долгу службы  уважать  закон,  -  оборвал  его
судья, - если как раз те...
   Комиссар поднялся и на цыпочках  подошел,  почти  подбежал  к  двери  и
захлопнул ее. Обернулся, приложил палец  к  губам.  Потом  воздел  руки  к
небесам. Искусно изобразил мимикой сцену отчаяния. Потом расхохотался.
   - Ей-богу, со стороны можно подумать, carissimo amico, что вы поклялись
закончить вашу карьеру в Порто-Манакоре.
   - А почему бы и нет? - спросил судья.
   - Покойный Фридрих Швабский вашему продвижению по служебной лестнице не
поможет.
   -  У  этого  человека,  которому  вы  помешали  уехать  за  границу  на
заработки, дети с голоду подыхают, - сказал судья.
   Комиссар нагнулся над судьей, схватил его за плечи.
   - А мы, судья, а мы, разве мы не подыхаем в этом городе, откуда никогда
еще никому не удавалось вырваться?!


   Тонио, доверенное лицо дона  Чезаре,  приняли  в  игру  шестым.  Партия
только-только началась в одной из таверн Старого города, а заводилой,  как
всегда, был Маттео Бриганте. В "закон" можно играть  впятером,  вшестером,
всемером и даже с большим количеством участников, но удобнее всего  играть
вшестером.
   В Порто-Манакоре Маттео  Бриганте  контролирует  все,  включая  игру  в
"закон". Он бывший старший матрос королевского морского флота.  Вернувшись
в 1945 году после поражения в родной город, он  сразу  же  установил  надо
всем свой контроль. Ему уже под пятьдесят, но он  сохранил  свой  моряцкий
облик: так и кажется, что он вдруг возьмет и поднесет свисток  ко  рту,  к
своему тонкогубому рту под узенькой  полоской  жестких  черных  усиков,  к
плотно сжатым даже во время смеха губам. Контролируя  все,  но  делая  все
чужими руками, он ни разу не представал перед  судом,  разве  что  еще  до
войны за  accoltellato  -  пырнул  ножом  одного  парня,  который  похитил
невинность сестры Маттео. Впрочем, такое преступление  делает  преступнику
честь: к таким "преступлениям в защиту чести" все  судилища  Южной  Италии
относятся в высшей степени снисходительно. Бриганте контролирует  рыбаков,
рыбачащих с лодки, рыбаков, работающих на трабукко, рыбаков, глушащих рыбу
динамитом. Он контролирует торгующих лимонами, покупающих лимоны и  лимоны
ворующих. Контролирует тех, кто заставляет красть оливы из-под  пресса,  и
тех, кто эти оливы крадет. Контролирует контрабандистов, которые пускаются
в  открытое  море  на  яхтах,  груженных   американскими   сигаретами,   и