Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
ь эту паутину, а то она, проклятая,
нарастает, нарастает и подбирается к самому лицу. И чего доброго, окутает
так, что и не выберешься! Так и задохнешься. За сетью паутины чистейший
снег, сколько угодно, целые равнины. Вот на этот снег нужно выбраться, и
поскорее, потому что чей-то голос как будто где-то ахнул: "Никол!" И тут,
вообразите, поймалась в эту паутину какая-то бойкая птица и застучала...
Ти-ки-тики, тики, тики. Фью. Фи-у! Тики! Тики. Фу ты, черт! Ее самое не
видно, но свистит где-то близко, и еще кто-то плачется на свою судьбу, и
опять голос: "Ник! Ник! Николка!!"
- Эх! - крякнул Николка, разодрал паутину и разом сел, всклокоченный,
растерзанный, с бляхой на боку. Светлые волосы стали дыбом, словно кто-то
Николку долго трепал.
- Кто? Кто? Кто? - в ужасе спросил Николка, ничего не понимая.
- Кто. Кто, кто, кто, кто, кто, так! так!.. Фи-ти! Фи-у! Фьюх! -
ответила паутина, и скорбный голос сказал, полный внутренних слез:
- Да, с любовником!
Николка в ужасе прижался к стене и уставился на видение. Видение было в
коричневом френче, коричневых же штанах-галифе и сапогах с желтыми
жокейскими отворотами. Глаза, мутные и скорбные, глядели из глубочайших
орбит невероятно огромной головы, коротко остриженной. Несомненно, оно
было молодо, видение-то, но кожа у него была на лице старческая,
серенькая, и зубы глядели кривые и желтые. В руках у видения находилась
большая клетка с накинутым на нее черным платком и распечатанное голубое
письмо...
"Это я еще не проснулся", - сообразил Николка и сделал движение рукой,
стараясь разодрать видение, как паутину, и пребольно ткнулся пальцами в
прутья. В черной клетке тотчас, как взбесилась, закричала птица и
засвистала, и затарахтела.
- Николка! - где-то далеко-далеко прокричал Еленин голос в тревоге.
"Господи Иисусе, - подумал Николка, - нет, я проснулся, но сразу же
сошел с ума, и знаю отчего - от военного переутомления. Боже мой! И вижу
уже чепуху... а пальцы? Боже! Алексей не вернулся... ах, да... он не
вернулся... убили... ой, ой, ой!"
- С любовником на том самом диване, - сказало видение трагическим
голосом, - на котором я читал ей стихи.
Видение оборачивалось к двери, очевидно, к какому-то слушателю, но
потом окончательно устремилось к Николке:
- Да-с, на этом самом диване... Они теперь сидят и целуются... после
векселей на семьдесят пять тысяч, которые я подписал не задумываясь, как
джентльмен. Ибо джентльменом был и им останусь всегда. Пусть целуются!
"О, ей, ей", - подумал Николка. Глаза его выкатились и спина
похолодела.
- Впрочем, извиняюсь, - сказало видение, все более и более выходя из
зыбкого, сонного тумана и превращаясь в настоящее живое тело, - вам,
вероятно, не совсем ясно? Так не угодно ли, вот письмо, - оно вам все
объяснит. Я не скрываю своего позора ни от кого, как джентльмен.
И с этими словами неизвестный вручил Николке голубое письмо. Совершенно
ошалев, Николка взял его и стал читать, шевеля губами, крупный,
разгонистый и взволнованный почерк. Без всякой даты, на нежном небесном
листке было написано:
"Милая, милая Леночка! Я знаю ваше доброе сердце и направляю его прямо
к вам, по-родственному. Телеграмму я, впрочем, послала, он все вам сам
расскажет, бедный мальчик. Лариосика постиг ужасный удар, и я долго
боялась, что он не переживет его. Милочка Рубцова, на которой, как вы
знаете, он женился год тому назад, оказалась подколодной змеей! Приютите
его, умоляю, и согрейте так, как вы умеете это делать. Я аккуратно буду
переводить вам содержание. Житомир стал ему ненавистен, и я вполне это
понимаю. Впрочем, не буду больше ничего писать, - я слишком взволнована, и
сейчас идет санитарный поезд, он сам вам все расскажет. Целую вас крепко,
крепко и Сережу!"
После этого стояла неразборчивая подпись.
- Я птицу захватил с собой, - сказал неизвестный, вздыхая, - птица -
лучший друг человека. Многие, правда, считают ее лишней в доме, но я одно
могу сказать - птица уж, во всяком случае, никому не делает зла.
Последняя фраза очень понравилась Николке. Не стараясь уже ничего
понять, он застенчиво почесал непонятным письмом бровь и стал спускать
ноги с кровати, думая: "Неприлично... спросить, как его фамилия?..
Удивительное происшествие..."
- Это канарейка? - спросил он.
- Но какая! - ответил неизвестный восторженно, - собственно, это даже и
не канарейка, а настоящий кенар. Самец. И таких у меня в Житомире
пятнадцать штук. Я перевез их к маме, пусть она кормит их. Этот негодяй,
наверное, посвертывал бы им шеи. Он ненавидит птиц. Разрешите поставить ее
пока на ваш письменный стол?
- Пожалуйста, - ответил Николка. - Вы из Житомира?
- Ну да, - ответил неизвестный, - и представьте, совпадение: я прибыл
одновременно с вашим братом.
- Каким братом?
- Как с каким? Ваш брат прибыл вместе со мной, - ответил удивленно
неизвестный.
- Какой брат? - жалобно вскричал Николка, - какой брат? Из Житомира?!
- Ваш старший брат...
Голос Елены явственно выкрикнул в гостиной: "Николка! Николка! Илларион
Ларионыч! Да будите же его! Будите!"
- Трики, фит, фит, трики! - протяжно заорала птица.
Николка уронил голубое письмо и пулей полетел через книжную в столовую
и в ней замер, растопырив руки.
Алексей Турбин в черном чужом пальто с рваной подкладкой, в черных
чужих брюках лежал неподвижно на диванчике под часами. Его лицо было
бледно синеватой бледностью, а зубы стиснуты. Елена металась возле него,
халат ее распахнулся, и были видны черные чулки и кружево белья. Она
хваталась то за пуговицы на груди Турбина, то за руки, крича: "Никол!
Никол!"
Через три минуты Николка в сдвинутой на затылок студенческой фуражке, в
серой шинели нараспашку бежал, тяжело пыхтя, вверх по Алексеевскому спуску
и бормотал: "А если его нету? Вот, боже мой, история с желтыми отворотами!
Но Курицкого нельзя звать ни в коем случае, это совершенно ясно... Кит и
кот..." Птица оглушительно стучала у него в голове - кити, кот, кити, кот!
Через час в столовой стоял на полу таз, полный красной жидкой водой,
валялись комки красной рваной марли и белые осколки посуды, которую
обрушил с буфета неизвестный с желтыми отворотами, доставая стакан. По
осколкам все бегали и ходили с хрустом взад и вперед. Турбин бледный, но
уже не синеватый, лежал по-прежнему навзничь на подушке. Он пришел в
сознание и хотел что-то сказать, но остробородый, с засученными рукавами,
доктор в золотом пенсне, наклонившись к нему, сказал, вытирая марлей
окровавленные руки:
- Помолчите, коллега...
Анюта, белая, меловая, с огромными глазами, и Елена, растрепанная,
рыжая, подымали Турбина и снимали с него залитую кровью и водой рубаху с
разрезанным рукавом.
- Вы разрежьте дальше, уж нечего жалеть, - сказал остробородый.
Рубаху на Турбине искромсали ножницами и сняли по кускам, обнажив худое
желтоватое тело и левую руку, только что наглухо забинтованную до плеча.
Концы дранок торчали вверху повязки и внизу" Николка стоял на коленях,
осторожно расстегивая пуговицы, и снимал с Турбина брюки.
- Совсем раздевайте и сейчас же в постель, - говорил клинобородый
басом. Анюта из кувшина лила ему на руки, и мыло клочьями падало в таз.
Неизвестный стоял в сторонке, не принимая участия в толкотне и суете, и
горько смотрел то на разбитые тарелки, то, краснея, на растерзанную Елену
- капот ее совсем разошелся. Глаза неизвестного были увлажнены слезами.
Несли Турбина из столовой в его комнату все, и тут неизвестный принял
участие: он подсунул руки под коленки Турбину и нес его ноги.
В гостиной Елена протянула врачу деньги. Тот отстранил рукой...
- Что вы, ей-богу, - сказал он, - с врача? Тут поважней вопрос. В
сущности, в госпиталь надо...
- Нельзя, - донесся слабый голос Турбина, - нельзя в госпит...
- Помолчите, коллега, - отозвался доктор, - мы и без вас управимся. Да,
конечно, я сам понимаю... Черт знает что сейчас делается в городе... - Он
кивнул на окно. - Гм... пожалуй, он прав: нельзя... Ну, что ж, тогда
дома... Сегодня вечером я приеду.
- Опасно это, доктор? - заметила Елена тревожно.
Доктор уставился в паркет, как будто в блестящей желтизне и был
заключен диагноз, крякнул и, покрутив бородку, ответил:
- Кость цела... Гм... крупные сосуды не затронуты... нерв тоже... Но
нагноение будет... В рану попали клочья шерсти от шинели... Температура...
- Выдавив из себя эти малопонятные обрывки мыслей, доктор повысил голос и
уверенно сказал: - Полный покой... Морфий, если будет мучиться, я сам
впрысну вечером. Есть - жидкое... ну, бульон дадите... Пусть не
разговаривает много...
- Доктор, доктор, я очень вас прошу... он просил, пожалуйста, никому не
говорить...
Доктор искоса закинул на Елену взгляд хмурый и глубокий и забурчал:
- Да, это я понимаю... Как это он подвернулся?..
Елена только сдержанно вздохнула и развела руками.
- Ладно, - буркнул доктор и боком, как медведь, полез в переднюю.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
12
В маленькой спальне Турбина на двух окнах, выходящих на застекленную
веранду, упали темненькие шторы. Комнату наполнил сумрак, и Еленина голова
засветилась в нем. В ответ ей светилось беловатое пятно на подушке - лицо
и шея Турбина. Провод от штепселя змеей сполз к стулу, и розовенькая
лампочка в колпачке загорелась и день превратила в ночь. Турбин сделал
знак Елене прикрыть дверь.
- Анюту сейчас же предупредить, чтобы молчала...
- Знаю знаю... Ты не говори, Алеша, много.
- Сам знаю... Я тихонько... Ах, если рука пропадет!
- Ну что ты, Алеша... лежи, молчи... Пальто-то этой дамы у нас пока
будет?
- Да, да. Чтобы Николка не вздумал тащить его. А то на улице...
Слышишь? Вообще, ради бога, не пускай его никуда.
- Дай бог ей здоровья, - искренне и нежно сказала Елена, - вот,
говорят, нет добрых людей на свете...
Слабенькая краска выступила на скулах раненого, и глаза уперлись в
невысокий белый потолок, потом он перевел их на Елену и, поморщившись,
спросил:
- Да, позвольте, а что это за головастик?
Елена наклонилась в розовый луч и вздернула плечами.
- Понимаешь, ну, только что перед тобой, минутки две, не больше,
явление: Сережин племянник из Житомира. Ты же слышал: Суржанский...
Ларион... Ну, знаменитый Лариосик.
- Ну?..
- Ну, приехал к нам с письмом. Какая-то драма у них. Только что начал
рассказывать, как она тебя привезла.
- Птица какая-то, бог его знает...
Елена со смехом и ужасом в глазах наклонилась к постели:
- Что птица!.. Он ведь жить у нас просится. Я уж не знаю, как и быть.
- Жи-ить?..
- Ну, да... Только молчи и не шевелись, прошу тебя, Алеша... Мать
умоляет, пишет, ведь этот самый Лариосик кумир ее... Я такого балбеса, как
этот Лариосик, в жизнь свою не видала. У нас он начал с того, что всю
посуду расхлопал. Синий сервиз. Только две тарелки осталось.
- Ну, вот. Я уж не знаю, как быть...
В розовой тени долго слышался шепот. В отдалении звучали за дверями и
портьерами глухо голоса Николки и неожиданного гостя. Елена простирала
руки, умоляя Алексея говорить поменьше. Слышался в столовой хруст -
взбудораженная Анюта выметала синий сервиз. Наконец, было решено в шепоте.
Ввиду того, что теперь в городе будет происходить черт знает что и очень
возможно, что придут реквизировать комнаты, ввиду того, что денег нет, а
за Лариосика будут платить, - пустить Лариосика. Но обязать его соблюдать
правила турбинской жизни. Относительно птицы - испытать. Ежели птица
несносна в доме, потребовать ее удаления, а хозяина ее оставить. По поводу
сервиза, ввиду того, что у Елены, конечно, даже язык не повернется и
вообще это хамство и мещанство, - сервиз предать забвению. Пустить
Лариосика в книжную, поставить там кровать с пружинным матрацем и
столик...
Елена вышла в столовую. Лариосик стоял в скорбной позе, повесив голову
и глядя на то место, где некогда на буфете помещалось стопкой двенадцать
тарелок. Мутно-голубые глаза выражали полную скорбь. Николка стоял
напротив Лариосика, открыв рот и слушая какие-то речи. Глаза у Николки
были наполнены напряженнейшим любопытством,
- Нету кожи в Житомире, - растерянно говорил Лариосик, - понимаете,
совершенно нету. Такой кожи, как я привык носить, нету. Я кликнул клич
сапожникам, предлагая какие угодно деньги, но нету. И вот пришлось...
Увидя Елену, Лариосик побледнел, переступил на месте и, глядя почему-то
вниз на изумрудные кисти капота, заговорил так:
- Елена Васильевна, сию минуту я еду в магазины, кликну клич, и у вас
будет сегодня же сервиз. Я не знаю, что мне и говорить. Как перед вами
извиниться? Меня, безусловно, следует убить за сервиз. Я ужасный
неудачник, - отнесся он к Николке. - Я сейчас же в магазины, - продолжал
он Елене.
- Я вас очень прошу ни в какие магазины не ездить, тем более, что все
они, конечно, закрыты. Да позвольте, неужели вы не знаете, что у нас в
Городе происходит?
- Как же не знать! - воскликнул Лариосик. - Я ведь с санитарным
поездом, как вы знаете из телеграммы.
- Из какой телеграммы? - спросила Елена. - Мы никакой телеграммы не
получили.
- Как? - Лариосик открыл широкий рот. - Не по-лучили? А-га! То-то я
смотрю, - он повернулся к Николке, - что вы на меня с таким удивлением...
Но позвольте... Мама дала вам телеграмму в шестьдесят три слова.
- Ц... Ц... Шестьдесят три слова! - поразился Николка. - Какая жалость.
Ведь телеграммы теперь так плохо ходят. Совсем, вернее, не ходят.
- Как же теперь быть? - огорчился Лариосик. - Вы разрешите мне у вас? -
Он беспомощно огляделся, и сразу по глазам его было видно, что у Турбиных
ему очень нравится и никуда он уходить бы не хотел.
- Все устроено, - ответила Елена и милостиво кивнула, - мы согласны.
Оставайтесь и устраивайтесь. Видите, у нас какое несчастье...
Лариосик огорчился еще больше. Глаза его заволокло слезной дымкой.
- Елена Васильевна! - с чувством сказал он. - Располагайте мной, как
вам угодно. Я, знаете ли, могу не спать по три и четыре ночи подряд.
- Спасибо, большое спасибо.
- А теперь, - Лариосик обратился к Николке, - не могу ли я у вас
попросить ножницы?
Николка, взъерошенный от удивления и интереса, слетал куда-то и
вернулся с ножницами. Лариосик взялся за пуговицу френча, поморгал глазами
и опять обратился к Николке:
- Впрочем, виноват, на минутку в вашу комнату...
В Николкиной комнате Лариосик снял френч, обнаружив необыкновенно
грязную рубашку, вооружился ножницами, вспорол черную лоснящуюся подкладку
френча и вытащил из-под нее толстый зелено-желтый сверток денег. Этот
сверток он торжественно принес в столовую и выложил перед Еленой на стол,
говоря:
- Вот, Елена Васильевна, разрешите вам сейчас же внести деньги за мое
содержание.
- Почему же такая спешность, - краснея, спросила Елена, - это можно
было бы и после...
Лариосик горячо запротестовал:
- Нет, нет, Елена Васильевна, вы уж, пожалуйста, примите сейчас.
Помилуйте, в такой трудный момент деньги всегда остро нужны, я это
прекрасно понимаю! - Он развернул пакет, причем изнутри выпала карточка
какой-то женщины. Лариосик проворно подобрал ее и со вздохом спрятал в
карман. - Да оной лучше у вас будет. Мне что нужно? Мне нужно будет
папирос купить и канареечного семени для птицы...
Елена на минуту забыла рану Алексея, и приятный блеск показался у нее в
глазах, настолько обстоятельны и уместны были действия Лариосика.
"Он, пожалуй, не такой балбес, как я первоначально подумала, - подумала
она, - вежлив и добросовестен, только чудак какой-то. Сервиза безумно
жаль".
"Вот тип", - думал Николка. Чудесное появление Лариосика вытеснило в
нем его печальные мысли.
- Здесь восемь тысяч, - говорил Лариосик, двигая по столу пачку,
похожую на яичницу с луком, - если мало, мы подсчитаем, и сейчас же я
выпишу еще.
- Нет, нет, потом, отлично, - ответила Елена. - Вы вот что: я сейчас
попрошу Анюту, чтобы она истопила вам ванну, и сейчас же купайтесь. Но
скажите, как же вы приехали, как же вы пробрались, не понимаю? - Елена
стала комкать деньги и прятать их в громадный карман капота.
Глаза Лариосика наполнились ужасом от воспоминания.
- Это кошмар! - воскликнул он, складывая руки, как католик на молитве.
- Я ведь девять дней... нет, виноват, десять?.. позвольте... воскресенье,
ну да, понедельник... одиннадцать дней ехал от Житомира!..
- Одиннадцать дней! - вскричал Николка. - Видишь! - почему-то
укоризненно обратился он к Елене.
- Да-с, одиннадцать... Выехал я, поезд был гетманский, а по дороге
превратился в петлюровский. И вот приезжаем мы на станцию, как ее, ну,
вот, ну, господи, забыл... все равно... и тут меня, вообразите, хотели
расстрелять. Явились эти петлюровцы, с хвостами...
- Синие? - спросил Николка с любопытством.
- Красные... да, с красными... и кричат: слазь! Мы тебя сейчас
расстреляем! Они решили, что я офицер и спрятался в санитарном поезде. А у
меня протекция просто была... у мамы к доктору Курицкому.
- Курицкому? - многозначительно воскликнул Николка. - Тэк-с, - кот... и
кит. Знаем.
- Кити, кот, кити, кот, - за дверями глухо отозвалась птичка.
- Да, к нему... он и привел поезд к нам в Житомир... Боже мой! Я тут
начинаю богу молиться. Думаю, все пропало! И, знаете ли? птица меня
спасла. Я говорю, я не офицер. Я ученый птицевод, показываю птицу... Тут,
знаете, один ударил меня по затылку и говорит так нагло - иди себе, бисов
птицевод. Вот наглец! Я бы его убил, как джентльмен, но сами понимаете...
- Еле... - глухо послышалось из спальни Турбина. Елена быстро
повернулась и, не дослушав, бросилась туда.
Пятнадцатого декабря солнце по календарю угасает в три с половиной часа
дня. Сумерки поэтому побежали по квартире уже с трех часов. Но на лице
Елены в три часа дня стрелки показывали самый низкий и угнетенный час
жизни - половину шестого. Обе стрелки прошли печальные складки у углов рта
и стянулись вниз к подбородку. В глазах ее началась тоска и решимость
бороться с бедой.
На лице у Николки показались колючие и нелепые без двадцати час оттого,
что в Николкиной голове был хаос и путаница, вызванная важными загадочными
словами "Мало-Провальная...", словами, произнесенными умирающим на боевом
перекрестке вчера, словами, которые было необходимо разъяснить не позже,
чем в ближайшие дни. Хаос и трудности были вызваны и важным падением с
неба в жизнь Турбиных загадочного и интересного Лариосика, и тем
обстоятельством, что стряслось чудовищное и величественное событие:
Петлюра взял Город. Тот самый Петлюра и, поймите! - тот самый Город. И что
теперь будет происходить в нем, для ума человеческого, даже самого
развитого, непонятно и непостижимо. Совершенно ясно, что вчера стряслась
отвратительная катастрофа - всех наших перебили, захватили врасплох. Кровь
их, несомненно, вопиет к небу - это раз. Преступники-генералы и штабные
мерзавцы заслуживают смерти - это два. Но, кроме ужаса, нарастает и жгучий
интерес, - что же, в самом деле, будет? Как будут жить семьсот тысяч людей
здесь, в Городе, под властью загадочной личности, которая носит такое
страшное и некрасивое имя - Петлюра? Кто он такой? Почему?.. Ах, впрочем,
все это отходит пока на задний план по срав