сена колючей  проволокой,  за
нее  загнали  тысяч  шестьдесят  пленных,  постоянно  пополняя
новыми партиями.
   Василий был  в  числе первых.  Их  прогнали сквозь ворота и
предоставили  самим  себе.   При   входе,   однако,   отобрали
командиров,  политруков и  евреев,  каких  удалось выявить,  и
поместили за отдельной загородкой,  образовав как бы "лагерь в
лагере". Эта загородка была под усиленной охраной.
   Огромные  массы  людей  сидели,   спали,  бродили,  чего-то
ожидая. Есть ничего не давали.
   Постепенно  они стали рвать траву, добывать корешки, а воду
пили  из  луж.  Через несколько дней травы не осталось, лагерь
превратился в голый выбитый плац.
   По  ночам  было  холодно.  Постепенно теряющие облик  люди,
замерзая,  сбивались  в  кучи:  один  клал  голову  на  колени
другому, ему на колени клал голову следующий и так далее, пока
не получался тесный клубок. Утром, когда он начинал шевелиться
и расползаться, на месте оставалось несколько умерших за ночь.
   Но  вот  немцы устроили котлы и  стали варить свеклу --  ее
брали прямо за  оградой,  вокруг были большие колхозные поля с
неубранной свеклой и картошкой.
   Каждому  пленному  полагался на день один черпак свекольной
баланды.  Ослабевших  от  голода  пленных  палками  и  криками
заставляли  становиться  в  очередь, и затем к котлу надо было
ползти   на  локтях  и  коленках.  Это  было  придумано,  чтоб
"контролировать подход к котлам".
   Командирам, политрукам и евреям, находившимся во внутренней
загородке,  не давали ничего. Они перепахали всю землю и съели
все,  что можно.  На пятый-шестой день они грызли свои ремни и
обувь.  К восьмому-девятому дню часть их умирала,  а остальные
были как полупомешанные...
   -- Мы тут ходим,  -- говорил Василий, -- смотрим, голодные,
озверевшие сами,  а они там за проволокой сидят, ничего уже не
соображают,  смотреть невозможно, и часовой с автоматом стоит,
следит, чтоб ничего им не бросили...

   Слух о  лагере разошелся сразу.  И  вот из  Киева,  из  сел
потянулись в  Дарницу женщины искать своих,  Целые вереницы их
шли по дорогам, с кошелками, с узелками передач.
   Вначале  была путаница и непоследовательность: если женщина
находила  своего  мужа,  иногда  его  отпускали, а иногда нет.
Потом вообще перестали отпускать.
   Передачи принимались,  но их сперва уносили в дежурку,  где
отбиралось все лучшее,  а то и все.  Поэтому женщины старались
нести  просто  картошку,   морковь  или   заплесневелый  хлеб.
Пытались сами  бросать через  проволоку,  но  охрана кричала и
стреляла.
   Охранники  никогда  не  вручали  передачу тому, для кого ее
принесли.  Просто  выходили из дежурки, кричали: "Хлеб! Хлеб!"
--   и   бросали  на  землю.  Толпа  валила,  накидывалась  --
оголодавшие  люди  дрались,  вырывали  хлеб  друг  у  друга, а
охранники  стояли  и  дико  хохотали. Прибыли корреспонденты и
накрутили  эти  сцены на пленку. (Я потом сам видел в немецких
журналах  фотографии  из  Дарницы  --  жутких, босых, заросших
людей,  и  подписи  были  такие:  "Русский солдат Иван. Такими
солдатами   Советы   хотят   отстоять   свое   разваливающееся
государство".)
   Вскоре  такое  развлечение  приелось  охране.   Они   стали
разнообразить  его.  Выносили  из  дежурки  корзину,  кричали:
"Хлеб!  Хлеб!"  --  и  затем объявляли,  что  всякий,  кто без
команды притронется,  будет убит.  Толпа стояла,  не двигаясь.
Поговорив и  покурив,  конвоиры поворачивались и уходили.  Тут
пленные  кидались  на  корзину,   но  охрана  оборачивалась  и
строчила из  автоматов:  десятки убитых  оставались на  земле,
толпа шарахалась назад,  и так эта игра тянулась часами,  пока
немцы не объявляли, что можно брать.
   -- Я кидался со всеми, -- говорил Василий. -- Там ничего не
соображаешь:  видишь хлеб и кидаешься,  не думаешь, что убьют;
только  когда  видишь,   что  вокруг  валятся,  --  доходит...
Отхлынем назад, стоим, ожидаем, смотрим на этот хлебушек...

   Среди   охранников  был   фельдфебель  по   фамилии  Бицер,
страстный охотник.  Он  выходил  с  малокалиберной винтовкой и
охотился в  самом лагере.  Он был отличный снайпер:  стрелял в
какого-нибудь  воробья,   потом  моментально  поворачивался  и
стрелял в  пленного.  Раз --  воробей,  раз --  пленный,  и он
попадал точно в  обоих.  Иногда этот Бицер застреливал десятка
два-три пленных в  день;  так что,  когда он выходил на охоту,
все кидались по углам.
   Василий  потерял  счет  дням.  Он  признавался,  что  выжил
благодаря  тому,  что  ходил на помойную яму у немецкой кухни.
Там   копошилась   толпа,   выискивая  картофельные  лушпайки,
луковичную  кожуру и все такое. Немцы и здесь фотографировали,
смеялись: "Рус свинья".
   Потом  начал  создаваться какой-то  режим.  Стали гонять на
работу.  В  шесть часов утра  били  в  рельс,  толпы валили из
бараков,  строились,  унтер-офицеры отбирали людей  в  рабочие
команды и  вели  их  засыпать рвы,  чинить  дороги,  разбирать
развалины.  Команда никогда не возвращалась целиком:  падавших
от   голода,    плохо   работавших   или   пытавшихся   бежать
пристреливали,   и  бывало,   что  выходило  сто  человек,   а
возвращалось десять.

   Пленные писали  записки,  оборачивали ими  камни  и  кидали
через  ограду.  Женщины,  постоянно толпившиеся вокруг лагеря,
подбирали и разносили эти записки по всей Украине.  Содержание
было всегда одно:  "Я в Дарнице,  принесите картошки, возьмите
документы, попытайтесь выручить". И адрес.
   Эти записки ходили из рук в  руки.  Ходили по базару бабы и
выкрикивали:  "Кто тут из Иванкова? Возьмите записку!" Если из
Иванкова никого не было,  передавали в Демидов, оттуда в Дымер
и так далее, пока она не добиралась по адресу.
   Народная эта почта действовала безотказно,  и не было такой
души, которая бы выбросила или поленилась доставить записку.
   Сам  я  много  раз  передавал их  дальше  --  замусоленные,
истертые, так что некоторые приходилось обводить чернилами.
   Получив  записку,  родные, жены, матери, конечно, спешили в
Дарницу,  но  далеко не всегда заставали написавшего записку в
живых, а если и заставали, то что они могли сделать?
   (Впоследствии  расследованиями установлено, что в Дарницком
лагере  погибло  68  тысяч  человек.  Подобные  лагеря  были в
Славуте,  в  самом  Киеве  на  Керосинной  и  т.  д. Я пытался
определить  дальнейшую судьбу администрации Дарницкого лагеря,
но  пока  -- ничего. Ни по одному процессу никто из них, в том
числе и Бицер, не проходил.)

   Василий ходил на работы, зарывал умерших у проволоки, и вот
они с одним киевлянином присмотрели удобное место, приготовили
железную полоску,  выбрались ночью  из  барака и  стали делать
подкоп.
   Они  обсыпали друг  друга  песком,  чтобы быть  незаметнее.
Работали в таком месте, куда прожектор слабо доставал.
   Конечно,  они все равно были как на ладони,  особенно когда
пролезли  первый  ряд  проволоки  и  оказались на  взрыхленной
земле.
   -- Я дрожал,  как сумасшедший,  --  рассказывал Василий. --
Понимаю,  что надо осторожно,  а сам кидаюсь.  Вижу,  уже могу
просунуться --  гимнастерка трещит,  по спине дерет,  пролез и
дал деру! Оглядываюсь -- напарника нет, соображаю, что он шире
меня в плечах, застрял, должно быть. И тут они чесанули...
   В  общем,  я  передаю  все  так,  как  рассказывал Василий.
Товарищ его погиб:  видно,  он не мог пролезть, стал копаться,
его и заметили.  Охрана,  очевидно, решила, что пытался бежать
только  один,  или,  может,  не  захотела гнаться и  рыскать в
темном поле.  Василий слышал,  как они гоготали и ругались,  а
сам уходил дальше.
   Наконец он добрался до картофельного поля. Земля сверху уже
подмерзла.  Василий стал ногтями разрывать землю,  вытаскивать
картофелины и грызть их вместе с землей.  Он понимал, что надо
уходить и  уходить,  но  сперва хотел  наесться.  Потом сделал
следующую глупость:  поднялся  во  весь  рост  и  побежал.  Не
помнил,  сколько  бежал  и  брел,  забился в  какую-то  яму  и
забросался ботвой.
   Двое  суток  он  провел в полях, как зверь, обходя деревни,
пожирая картошку и свеклу -- лучшей еды ему и не надо было.
   Набрел  на  поле  боя.  Гнили  трупы,  валялось снаряжение,
оружие.  Кто-то  уже  помародерствовал  здесь: убитые были без
сапог,  с вывернутыми карманами или раздетые. Василий подобрал
себе  одежду,  вооружился пистолетом. В лесочке бродил вороной
конь  с  подбитой  ногой;  Василий  поймал  его,  сел верхом и
двинулся  дальше.  В овраге увидел двухколесную фуру, запряг в
нее вороного и поехал на фуре.
   Наконец он  отважился заехать на  хутор.  Женщины накормили
его  и  дали штатскую одежду.  Поглядел на  себя в  зеркало --
старик с бородой, изможденный и оборванный.
   Женщины советовали уходить куда угодно,  но не оставаться в
этих местах:  фашисты все  еще рыскали,  охотясь за  пленными.
Погибший напарник много рассказал ему о семье в Киеве, и адрес
Василий помнил.  Он подумал,  что в большом городе среди людей
можно затеряться.
   Он  не  посмел ехать  по  большим дорогам,  а  долго плутал
проселками,  пока не  наткнулся на  Днепр.  Поехал вдоль него,
подумывая уже бросить коня и фуру,  как вдруг нашел паром.  За
перевоз заплатил пистолетом,  который в  Киеве ему  был  ни  к
чему.
   Судьба берегла его.  До  самого Киева он не видел ни одного
немца, осмелел и понял, что они ходят группами, соединениями и
целыми  армиями по  определенным дорогам,  а  земля-то  вообще
пуста,  и  на ней еще есть места,  чтобы спасаться.  В Киев он
въехал  совсем храбро;  тогда  стариков на  подводах было  так
много,  что никто не  обратил на него внимания.  Он приехал по
адресу, а дом сгорел: это было у Крещатика.
   Василий деловито проехал через весь город, а когда очутился
на  Куреневке,  уже  не  знал,  что  делать дальше.  Увидел за
воротами мою бабку,  попросился переночевать,  и  бабка велела
мне открыть ворота...

        ПРЕКРАСНАЯ, ПРОСТОРНАЯ, ЛЮБИМАЯ ЗЕМЛЯ

   Придумал все это дед и,  по-моему,  правильно:  нельзя было
Василию оставаться в городе, а надо было отправляться в глухую
деревню,  где сейчас к тому же мужик да еще с конем --  на вес
золота. А я поехал провожатым.
   ...Дымерское шоссе всегда раньше было оживленным, но сейчас
мы  ехали  по  нему,  не  встречая ни  души,  и  только грохот
больших,  в  мой  рост,  колес  нашей  воинской повозки звонко
раздавался в лесу.
   Кое-где  в  булыжник были втоптаны солома,  конский навоз и
пожелтевшие обрывки  газет.  Между  камнями  проросла трава  и
пустила стрелки.  Когда-то  здесь проходили люди,  но это было
давно, и эти люди исчезли, вымерли, остались только я, Василий
и конь вороной,
   Еще  был мир.  Просторный,  вечно живой.  Высоченные старые
сосны вздымались в небо,  тихо шумели и качались там в голубой
высоте, спокойные, мудрые.
   Я  лежал  в сене лицом кверху, смотрел, как плывут вершины,
иногда  замечал  рыжую  белку  или пестренького дятла и думал,
кажется,  сразу  обо  всем:  что  мир  просторен,  что Василий
оказался  прав -- эта серо-зеленая саранча ходит по ниточкам и
узлам,  вроде нашего города, где творится черт знает что, есть
Бабий   Яр,  Дарница,  приказы,  голод,  арийцы,  фольксдойчи,
горящие  книги, а вокруг все так же, как и миллионы лет назад,
тихо  шумят вершинами сосны, и под небом раскинулась огромная,
благословенная земля, не арийская, не еврейская, не цыганская,
но просто земля для людей, именно для Людей...
   Когда Пуща-Водица кончилась, справа, с высоты, открылся вид
километров на  семьдесят,  внизу  в  своей долине петлял синий
Днепр,  на котором тоже не видно было ни парохода, ни лодочки.
Безлюдье,  безлюдье,  только поля до горизонта,  и эта прямая,
как  проведенная по  линейке,  светлая линия  поросшего травой
шоссе, ведущая, кажется, в небо.
   У обочины, среди живописных кусточков, стояли два креста --
простые,  деревянные,  с надетыми на них немецкими касками. На
холмиках были положены и цветы, но они давно сгнили и высохли.
   Василий все время дремал,  иногда засыпал,  и  тогда хромой
вороной,  которому явно до чертиков надоело хромать неизвестно
куда,  сбавлял шаг, переступал все тише и тише, пока совсем не
останавливался. Тогда Василий просыпался, огревал его по пузу,
и вороной бойко,  охотно дергал,  активно кивая головой:  мол,
ясно, ясно, вот теперь все понял!

   Первой деревней на нашем пути были Петривцы, и мы пересекли
ее как истинные пришельцы с Марса или выходцы с того света.  К
плетням выбежали бабы и дети,  потрясенно и изумленно смотрели
на нас, и вся деревня смотрела вслед, пока мы не выехали опять
в поле и не скрылись на безжизненном шоссе.
   К  обеду от  тряски по камням у  нас печенки перемешались с
селезенками,  и  мы предложили вороному ехать по обочине.  Ему
это не  очень понравилось,  он перестал смотреть на дорогу,  а
только  и  косил  глазом,  видимо,  молясь своему богу,  чтобы
Василий заснул, -- и тогда радостно сворачивал на мостовую, но
он  не  учитывал  того,  что  от  тряски  Василий  просыпался.
Протащившись  еще   километров   семь,   полный   непонимания,
противоречий и  обид,  вороной  забастовал.  Мы  выпрягли его,
спутали и  пустили пастись,  сами пожевали сухарей,  намостили
сена под кустом шиповника,  постелили поверху драный плащ и не
менее драную телогрейку,  легли поспать, никуда не торопясь, и
был этот один из самых лучших снов моей жизни.

   После крестов с  касками война еще один раз напомнила нам о
себе  живописно взорванным мостом через реку  Ирпень,  у  села
Демидова.  Села не было одни пепелища с  яркими белыми печами,
трубы которых, как указательные пальцы, торчали в небо.
   Ирпень --  речушка плохонькая,  но быстрая. Немецкие части,
проходя тут,  устроили гати  через ру  кава,  но  сами же  так
разбили их, что мы едва не утопили свою колымагу, перебираясь,
зато когда мы въехали в  сожженное село и свернули с булыжного
шоссе на проселки, цель наша была близка.
   Мне   очень  нравилась  военная  коляска  --   с   откидной
ступенькой,  рукоятками по бортам, замками, как в грузовике, и
ящиками под сиденьем; в ней все было продумано, за исключением
одной  мелочи:  ее  колеса  не  совпадали с  колеями грунтовых
дорог.  Все  деревенские телеги  имеют  одинаковое  расстояние
между колесами,  не дай бог отступить,  тогда по нашим дорогам
хоть не езди.  У нас еще обычно дорога -- либо засохшее месиво
с глубокими колеями,  по которым телега идет,  как по рельсам;
либо месиво жидкое,  в нем опять-таки,  если свернешь с колеи,
засядешь по самые ступицы; либо, наконец, просто выбитые через
луга две глубокие канавы с лужицами и лягушками. Кругом колеи.
   Одно  колесо нашей повозки шло  по  колее,  другое отчаянно
прыгало,  болталось,  проваливалось по кочкам, гребням и ямам,
так что мы  ехали,  накренясь,  чуть не  опрокидываясь.  Пяток
километров такой  езды  вымотал душу,  давшись впятеро труднее
всего, что мы проехали за целый день.

   Иван Свинченко жил на дальнем конце Литвиновки,  на слободе
за  плотиной,  которую  украшала сгоревшая мельница.  Их  там,
Свинченков,  был целый куток, и меня взяла к себе сестра Ивана
-- Галка.
   Ее хата была низехонькая,  вросшая в землю,  с малюсенькими
оконцами,  под соломой,  в  которой прогнили дыры.  Внутри она
походила  на  пещеру  с  неровным глиняным полом,  на  котором
валялись тряпки,  соломенные куклы,  ползали дети и котята.  В
центре стояла,  раскорячившись, облупленная печь, возле нее --
с  набросанным тряпьем помост,  который назывался "пол"  и  на
котором  спали  "покотом".  Дух  в  хате  стоял  с  непривычки
странный и тяжкий.
   Галкин муж пропал на войне,  и  она осталась с кучей деток,
да  за  стеной у  соседки были дети;  в  общем,  все  эти дети
ползали по хате и двору,  как тараканы, голопузые, измазанные,
сопливые,  в  ветхих рубашонках и платьицах.  А на печи сидели
пугавшие меня сначала таинственные дед и баба,  патриархи рода
Свинченков, Дед был жиденький, прозрачный, непрерывно кашлял и
харкал,  а  баба сползала,  тяжко шаркала по двору,  сама едва
ходила,  а  все  пыталась что-то  сделать:  она была горбатая,
согнутая пополам,  так  что ходила,  глядя прямо в  землю,  на
которую ступала.  Мама  еще  дома говорила мне,  что  Галка --
великая  труженица и  древние дед  с  бабой  --  золотые люди,
делавшие всю жизнь другим людям только добро. Но поначалу я не
мог избавиться от какого-то жуткого ощущения.
   Выспросив про  наше  городское житье-бытье,  поужасавшись и
наахавшись, Галка стала рассказывать про свое.

   Немцы,  как здесь прошли,  так их  с  тех пор и  не  видели
больше.  И стал каждый жить по своему разумению. Вокруг стояли
неубранные  колхозные  поля.   Каждый  выходил,  выбирал  себе
участок и  жал  хлеб,  копал  картошку,  бураки.  Возить  было
некуда.  Все оставалось на месте. Потому мало сказать, что все
мы  были сыты,  говорила Галка.  Запасались на  зиму,  погреба
ломились,  чердаки были завалены яблоками и грушами.  Ну прямо
как будто не было кругом никакой войны, никакой беды у народа.
А старухи говорили: "Это перед концом света".
   Вечерами  собирались  при   лучине  на   посиделки,   гнали
самогонку,  до  одури грызли семечки.  А  днем во  всех дворах
стучали цепы:  молотили хлеб и  махали цепами бабы,  девчонки,
деды, веяли, мололи на двух камнях...
   Галка  сварила  огромный  казан  картошки,  вывалила ее  на
деревяный стол,  и  все семейство окружило этот стол,  и я меж
ними, -- очищали, макали в соль, запивали кислым молоком, -- и
я наелся тоже,  до того наелся,  что голова пошла кругом, меня
качало, как пьяного, и яблоки я уже грыз с неохотой.

   Василия принял к  себе  в  хату сам  Иван Свинченко,  и  на
следующий день Василий, как выехал в поле возить картошку, так
и  не  видел божьего света до воскресенья.  Мужики и  лошади в
Литвиновке были действительно наперечет, картошка ставилась ни
во что,  и  Василию платили за доставку с поля "с половины" --
из каждых двух мешков он получал один. Он ссыпал это богатство
во дворе у Свинченка, был занят по горло, я же "байдыковая",
   Дети Свинченков повели меня в  поле,  где была масса мелких
воронок,  и  почти  в  каждой  торчал хвостик от  мины,  такая
крылатка,  из  которой  получалась неплохая водяная мельничка.
Лазили  по  длинным  и  темным  колхозным конюшням  и  сараям,
выискивая потайные куриные гнезда,  находили яйца и  тут же их
выпивали.  Набирали теплого барахла, набивали углями "кадила",
сделанные из консервных банок,  садились на коней и  вели их в
ночное,  и  я  ездил на вороном.  В поле стоял подбитый танк с
черно-белыми крестами на броне,  распотрошенный внутри, но еще
с  сиденьями  и  исправными  люками.   Кони  паслись,   мы  же
устраивали войну:  одни залезали в  танк,  другие обстреливали
его камнями. Лязг внутри стоял сильный, звенело в ушах.

   Наконец,  как-то  Иван и  Василий нагрузили повозку,  и  мы
отправились:  они -- в город, я -- домой. На мою долю положили
мешок картошки,  полмешка зерна и  еще  чего-то.  Целый день я
топал пешком,  далеко уходя вперед по глухому шоссе, все думал
и думал,  переполненный странными,  противоречивыми чувствами.
Домой я явился некоторым образом спасителем семьи.

        НОЧЬ

   На  этот раз Маруська даже не  пустила нас в  дом,  и  мы с
бабкой посидели у Грабарева, отдохнули, прежде чем идти домой.
   -- О господи,  --  переживала бабка,  -- что ж я теперь Оле
скажу? Это ж грабительство.
   -- Они не правы, -- флегматично сказал Грабарев. -- Они еще
будут об этом очень жалеть.
   -- Оля в  этот дом свой пот вложила,  а они захватили,  как
грабители!
   -- Пройдет,  --  сказал Грабарев.  -- Не убивайтесь, гибнут
тысячи людей, а вас беспокоит какой-то дом.

   Грабарев строгал доску,  делал по заказу гроб.  Решил,  что
это сейчас самое прибыльное дело.
   -- Все это пройдет,  Марфа Ефимовна,  --  повторил он, -- и
Оля вернется, и Маруська вылетит и ответит.
   -- Т