холодный, ветреный, на улице пустынно. Я
не пошел в дом, а, взволнованный, побрел к базару.
   Через пару домов от нас --  двор огородного хозяйства.  Там
одна к  одной лепились мазанки,  сарайчики,  коровники,  и там
жило и  работало много евреев.  Я  заглянул --  у них во дворе
стояла  тихая  паника,  они  метались из  халупки  в  халупку,
таскали вещи...
   Афишки  висели  и   в  других  местах,   я  останавливался,
перечитывал,   все  равно  чего-то   не  понимая.   Во-первых,
Мельниковской и  Дохтуровской улиц  в  Киеве нет.  Есть  улица
Мельника и  Дегтяревская.  Сочиняли явно  сами  немцы --  и  с
плохими переводчиками.  Эти улицы действительно возле русского
и  еврейского кладбищ на Лукьяновке.  И  там еще есть товарная
станция Лукьяновка.
   Значит, их повезут? Куда?
   И Шурка Маца поедет? Но мать его русская. Значит, ехать ему
одному? Мне стало жалко его, жалко с ним расставаться.
   В  Куреневском отделении милиции,  где когда-то  служил мой
батя,  теперь была полиция.  В окне выставили портрет Гитлера.
Гитлер смотрел строго,  почти зловеще,  он был в разукрашенном
картузе. И картуз этот был надвинут на самые глаза.

   Конечно,  я  не  мог  пропустить вывоз евреев из  Киева.  Я
выбежал на улицу.
   Они выходили еще затемно, чтобы оказаться пораньше у поезда
и  занять места.  С ревущими детьми,  со стариками и больными,
плача и  переругиваясь,  выползло на улицу еврейское население
огородного хозяйства. Перехваченные веревками узлы, ободранные
фанерные чемоданы,  заплатанные кошелки,  ящички с плотницкими
инструментами...  Старухи несли,  перекинув через  шею,  венки
лука (запас провизии на дорогу).
   Понимаете,  когда все  нормально,  разные калеки,  больные,
старики сидят в  домах,  и  их не видно.  Но здесь должны были
выйти все --  и они вышли.  Меня потрясло,  как на свете много
больных и несчастных людей.
   Кроме  того,   еще  одно  обстоятельство.  Здоровых  мужчин
мобилизовали в армию. Все, кто мог эвакуироваться, у кого были
деньги, кто мог уехать с предприятием, те непременно уехали. А
осталась самая  настоящая шолом-алейхемовская беднота,  и  вот
она выползла на улицы.
   "Да  зачем  же  это?  --  подумал  я.  -- Нет, это жестоко,
несправедливо,  и  очень жалко Шурку Мацу: зачем это вдруг его
выгоняют, как собаку?!"
   В  судорожном  возбуждении  я  шнырял  от  кучки  к  кучке,
прислушивался к разговорам,  и чем ближе к Подолу,  тем больше
людей  становилось на  улице.  В  воротах  и  подъездах стояли
жители, смотрели, вздыхали...
   По Глубочице поднималась на Лукьяновку сплошная толпа, море
голов, шел еврейский Подол!.. О, этот Подол! Сплошь разговоры:
куда повезут,  как повезут?  В одной кучке только и слышалось:
"Гетто,   гетто!"  Подошла  взволнованная  немолодая  женщина,
вмешалась:  "Люди добрые,  это смерть!" Старухи заплакали, как
запели. Разнесся слух, что где-то тут прошли караимы (я первый
раз  слышал это  слово,  понял только,  что  это что-то  вроде
секты) --  древние старики в  хламидах до  пят,  они  всю ночь
провели в  своей караимской синагоге,  вышли и  проповедовали;
"Дети,   мы   идем  на   смерть,   приготовьтесь.   Примем  ее
мужественно, как принимал Христос".
   Кто-то возмущался:  как можно так сеять панику! Но уже было
известно,   что  какая-то   женщина  отравила  своих  детей  и
отравилась сама,  чтобы не  идти,  У  Оперного театра из  окна
выбросилась девушка, лежит, накрытая простыней.
   Вдруг все вокруг заволновались, заговорили, что впереди, на
улице Мельника, стоит оцепление, туда впускают, а обратно нет.
   Тут я  испугался.  Я  устал,  у меня гудела голова от всего
этого,  и я испугался,  что не выберусь обратно и меня увезут.
Стал  проталкиваться против толпы,  выбрался,  потом долго шел
домой  по  опустевшим улицам --  по  ним  почти  бегом спешили
редкие опоздавшие.
   Придя  домой,  увидел деда,  он  стоял  на  середине двора,
напряженно прислушиваясь к какой-то стрельбе, поднял палец.

   -- А  ты  знаешь,  --  сказал он  потрясенно,  --  ведь  их
стреляют.
   И  тут до  меня дошло.  Из  Бабьего Яра неслись отчетливые,
размеренные выстрелы из пулемета: "та-та-та, та-та..."
   Тихая, спокойная, размеренная стрельба, как на учениях. Наш
Бабий  Яр  --  по  эту  сторону от  кладбищ.  Чтобы попасть на
Лукьяновку, стоит только перейти его.
   Дед выглядел озадаченным и испуганным.
   -- Может, это стрельбище? -- предположил я.
   -- Какое стрельбище!  -- закричал дед. -- Вся Куреневка уже
говорит.  Виктор  Македон  прибежал  --  жену  провожал,  едва
спасся, матерь божья, царица небесная, что ж это?!
   Мы пошли в  дом,  но сидеть там было невозможно.  Стрельба,
стрельба.  Дед  пошел к  Македону узнавать,  там  сидело много
народу,   и  этот  парень  (он  женился  перед  самой  войной)
рассказывал, что там смотрят паспорта и бросают их в костер, а
он закричал "Я русский",  тогда от него жену оторвали и повели
в Яр, а его полицейский выгнал...
   На дворе было холодно,  все так же дул пронзительный ветер,
как и вчера.  Я все выбегал,  прислушивался. Бабка вынесла мне
пальто и шапку,  слушала сама. Мне показалось, что она плачет.
Обернулся  --  она  крестилась,  стоя  лицом  к  Бабьему  Яру,
бормоча:
   -- Оченаш, жои си...

   На ночь стрельба прекратилась, но утром поднялась снова. По
Куреневке говорили,  что  за  первый день расстреляно тридцать
тысяч человек, остальные сидят и ждут очереди.
   Бабка  пришла  от  соседей  с  новостью. Во двор огородного
хозяйства  прибежал  четырнадцатилетний  мальчик,  сын конюха,
рассказывает  ужасы:  что там всех раздевают, ставят над рвами
по  несколько  человек  в  затылок,  чтобы одной пулей убивать
многих; положат штабель убитых, присыпают, потом снова кладут,
а  много  недобитых,  так  что  земля  шевелится,  и некоторые
выползают. Он вылез и прибежал.
   -- Его надо спрятать! -- сказала мама. -- В "окоп".
   -- Сынок,  -- воскликнула бабка, -- беги скоренько, покличь
его, накормим да сховаем.
   Я поспешил в огородное хозяйство.
   Но  было  уже  поздно.  У  ворот стояла телега, запряженная
понурым коньком, на ней сидел немецкий солдат с кнутом. Другой
солдат,  с ружьем под мышкой, вел из ворот бледного мальчишку.
Собственно, он даже не вел, а они как-то вышли рядом.
   Они подошли к телеге,  сели на нее с двух сторон,  и солдат
даже сдвинул сено,  чтобы мальчишке было удобнее.  Он  положил
ружье в сено,  а мальчишка пег боком,  опершись на локоть. Его
большие глаза спокойно и безразлично скользнули по мне.
   Солдат взмахнул кнутиком,  чмокнул,  и  телега тронулась --
так просто и буднично, словно они поехали на луг косить сено.

   Из самого оврага Бабьего Яра спаслись несколько человек.
   Привожу рассказ,  записанный лично мною  со  слов  женщины,
матери  двоих  детей,  актрисы  Киевского  театра  кукол  Дины
Мироновны Проничевой.  Привожу так,  как она рассказывала,  не
добавляя ничего.

        БАБИЙ ЯР

   Она ходила читать приказ, быстро прочла и ушла: у листков с
приказом  вообще  никто долго не задерживался, и разговоров не
возникало.
   Весь день и вечер повсюду шли обсуждения и предположения. У
нее были отец и мать,  дряхлые уже, мать перед приходом немцев
вышла из  больницы после операции,  вот все думали;  как же ей
ехать?  Старики были уверены, что на Лукьяновке всех посадят в
поезд и повезут на советскую территорию.
   Муж  Дины  был  русским,  фамилия ее русская, кроме того, и
внешность  совсем  не  еврейская.  Спорили,  гадали,  думали и
решили,  что  старики  поедут,  а  Дина их проводит, посадит в
поезд, сама же останется с детьми -- и будь что будет.
   Отец был стекольщиком,  они с матерью жили на Тургеневской,
27, Дина с детьми -- на Воровского, 41.
   Она пошла домой поздно, пыталась заснуть, но так и не спала
в ту ночь.  По двору все время бегали,  топотали:  ловили одну
девушку  из  этого  дома.  Ока  спасалась  на  чердаке,  потом
спускалась по пожарной лестнице,  мужские голоса кричали: "Вон
она!"
   Дело в том, что перед приходом немцев эта девушка говорила;
   -- Они ни за что не войдут,  а  если войдут,  я  оболью дом
керосином и подожгу.
   Так вот теперь жена дворника вспомнила это и, боясь, как бы
она в самом деле не подожгла,  заявила немцам, и как раз в эту
ночь ее ловили.
   Это  была  муторная,  напряженная,  жуткая ночь.  Дину  всю
трясло. Она так и не поняла, схватили эту девушку или нет.
   Когда  стало  светать,   она  умылась,  причесалась,  взяла
документы и пошла к старикам на Тургеневскую --  это рядом. На
улицах  было  необычно  много  народу;  все  куда-то  деловито
спешили с вещами.
   У родителей она была в седьмом часу утра. Весь дом не спал.
Уезжающие прощались с  соседями,  обещали писать,  поручали им
квартиры, вещи, ключи.
   Старики много нести не  могли,  ценностей у  них  не  было,
просто взяли необходимое и еду. Дина надела на спину рюкзак, и
в восьмом часу утра они вышли.
   По  Тургеневской шло много людей,  но  на  улице Артема уже
было  сплошное столпотворение.  Люди  с  узлами,  с  колясками
разные двуколки,  подводы,  изредка даже грузовики --  все это
стояло, потом подвигалось немного, снова стояло.
   Был   сильный  говор,   гул   толпы,   и   было  похоже  на
демонстрацию, когда улицы так же запружены народом, но не было
флагов, оркестров и торжества.
   Странно с этими грузовиками:  откуда их добывали? Было, что
целый дом складывался и  нанимал под вещи транспорт,  и так уж
они все держались по бокам своей подводы или грузовика.  Среди
узлов  и  чемоданов лежали больные,  гроздьями сидели детишки.
Грудных детей иногда везли по двое, по трое в одной коляске.
   Очень много было провожающих: соседи, друзья, родственники,
русские и украинцы,  помогали нести вещи,  вели больных,  а то
несли их на закорках.
   Все  это шествие двигалось очень медленно,  а  улица Артема
очень  длинная.   У   одних  ворот  стояли  немецкие  солдаты,
смотрели.  Они стали звать Дину,  показывая,  что у  них нужно
мыть полы:
   -- Ком вашен! ("Иди мыть!" -- нем.)
   Она отмахнулась.  Очень,  очень долго, до одури длилось это
гудящее шествие, эта "демонстрация" с толкотней, разговорами и
детским плачем. Дина была в меховой шубке, ей стало жарко.
   Лишь  где-то  после обеда дошли до кладбищ. Она помнит, что
направо  была  длинная  кирпичная  стена еврейского кладбища с
воротами.  Здесь  поперек  улицы было проволочное заграждение,
противотанковые  ежи с проходом посредине и стояла цепь немцев
с  бляхами на груди, а также украинские полицаи в черной форме
с серыми обшлагами.
   Очень  рослый  деятельный  дядька  в  вышитой  сорочке,   с
казацкими висящими усами,  очень  приметный,  распоряжался при
входе.  Толпа валила в  проход мимо него,  но обратно никто не
выходил,   только  изредка  с   криками  проезжали  порожняком
извозчики:  они  уже где-то  там сгрузили вещи и  теперь перли
против  толпы,   орали,  размахивали  кнутами,  это  создавало
толкучку и ругань.
   Все  было очень непонятно.  Дина посадила стариков у  ворот
кладбища, а сама пошла посмотреть, что делается впереди.

   Как и многие другие,  она до сих пор думала,  что там стоит
поезд.  Слышалась какая-то  близкая  стрельба,  в  небе  низко
кружил  самолет,  и  вообще  вокруг  было  тревожно-паническое
настроение.
   В толпе обрывки разговоров:
   -- Это война, война! Нас вывозят подальше, где спокойнее.
   -- А почему только евреев?
   Какая-то   выжившая   из   ума   бабушка  предполагала  уже
совершенную чушь:
   -- Ну потому,  что они родственная немцам нация,  их решили
вывезти в первую очередь.
   Дина   с   трудом   проталкивалась   в  толпе,  все  больше
беспокоясь,  и  тут  увидела, что впереди все складывают вещи.
Разные  носильные  вещи, узлы и чемоданы -- в кучу налево, все
продукты -- направо. А немцы направляют всех дальше по частям:
отправят  группу,  ждут,  потом  через какой-то интервал опять
пропускают,  считают,  считают... стоп! Как бывает, пропускают
очередь десятками. Опять разговоры в шуме и гаме:
   -- Ага, вещи идут, конечно, багажом: там разберем на месте.
   -- Какое там  разберем,  столько вещей,  их  просто поровну
поделят.
   Дине  стало  жутко.  Ничего  похожего  на  вокзал  железной
дороги.   Она  еще  не   знала,   что  это,   но   всей  душой
почувствовала,  что это не вывоз.  Все,  что угодно, только не
вывоз.
   Особенно странными были эти близкие пулеметные очереди. Она
все  еще  не  могла  и  мысли  допустить,  что  это  расстрел.
Во-первых,  такие огромные массы людей!  Такого не  бывает.  И
потом -- зачем?!

   Можно уверенно предположить, что большинство чувствовало то
же,  что и Дина, чувствовало неладное, но продолжало цепляться
за  это  "нас вывозят" вот  еще по  какой причине.  Перед этим
старики много рассказывали,  как немцы были на Украине в  1918
году, и тогда они евреев не трогали, относились к ним неплохо,
потому что -- похожий язык и все такое...
   Старики говорили:
   -- Немцы  есть  разные,  но,  в  общем,  это  культурные  и
порядочные люди, весьма порядочные.
   Или такой --  совсем свежий -- факт. Два дня назад какие-то
люди  на  улице  Воровского захватили квартиру  эвакуированной
еврейской  семьи.   Оставшиеся  родственники  пошли   в   штаб
ближайшей немецкой части и пожаловались. Явился офицер, строго
приказал  освободить  квартиру  и  любезно  поклонился евреям:
"Пожалуйста, все в порядке!" Это было буквально позавчера, все
видели,  и об этом сразу разнеслись слухи.  А немцы ведь очень
последовательны и логичны.
   Но если это не вывоз, то что же тут делается?
   Дина  говорит,  что  в  этот момент она  чувствовала только
какой-то  животный ужас и  туман --  состояние,  ни  с  чем не
сравнимое.
   С людей снимали теплые вещи.  Солдат подошел к Дине, быстро
и без слов ловко снял с нее шубку.
   Тут  она  кинулась  назад.   Отыскала  стариков  у   ворот,
рассказала, что видела.
   Отец сказал:
   -- Доченька, ты нам уже не нужна. Уходи.
   Она   пошла   к   заграждению.  Тут  довольно  много  людей
добивались,  чтобы  их  выпустили  назад.  Толпа  валом валила
навстречу.   Усач   в  вышитой  сорочке  все  так  же  кричал,
распоряжался.  Дина протолкалась к нему и стала объяснять, что
вот  провожала,  что  у  нее  остались в городе дети, чтобы ее
выпустили.
   Он  потребовал паспорт.  Она  достала.  Он  посмотрел графу
"национальность" и воскликнул:
   -- Э, жидивка! Назад!
   Тут Дина окончательно поняла: это расстреливают.
   Судорожно она  стала рвать паспорт на  мелкие кусочки.  Она
бросала  их  под  ноги,   налево,  направо.  Пошла  обратно  к
старикам,   но  ничего  им  не  сказала,  чтобы  не  волновать
преждевременно.
   Хотя  она  была уже без шубки, ей стало очень душно. Вокруг
было  слишком  много  народу,  плотная толпа, испарения: ревут
потерявшиеся  дети; некоторые, сидя на узлах, обедают. Она еще
подумала:   "Как  они  могут  есть?  Неужели  до  сих  пор  не
понимают?"
   Тут  стали  командовать,  кричать,  подняли всех  сидевших,
подвинули дальше,  и  задние  напирали --  получалась какая-то
немыслимая очередь.  Сюда  кладут одни  вещи,  туда --  другие
вещи,  толкаются,  выстраиваются.  В  этом хаосе Дина потеряла
своих стариков,  высматривала,  увидела,  что  их  отправили в
группе дальше, а перед Диной очередь остановилась.
   Стояли.  Ждали.  Она  вытягивала шею,  чтобы  понять,  куда
повели отца и мать. Вдруг подошел огромнейший немец и сказал:
   -- Иди со мной спать. Я тебя выпущу.
   Она  посмотрела  на  него, как на психа, он отошел. Наконец
стали пропускать ее группу.
   Говор затих,  все  умолкли,  словно оцепенели,  и  довольно
долго  молча  шли,  а  по  сторонам стояли  шеренгами фашисты.
Впереди показались цепи солдат с собаками на поводках.  Позади
себя Дина услышала:
   -- Дети мои, помогите пройти, я слепой.
   Она обхватила старика за пояс и пошла вместе с ним.
   -- Дедушка, куда нас ведут? -- спросила она.
   -- Детка,  --  сказал он,  -- мы идем отдать богу последний
долг.
   В  этот  момент они  вступили в  длинный проход между двумя
шеренгами солдат  и  собак.  Этот  коридор  был  узкий,  метра
полтора.  Солдаты стояли плечом к  плечу,  у них были закатаны
рукава, и у всех имелись резиновые дубинки или большие палки.
   И на проходящих людей посыпались удары.
   Спрятаться  или  уклониться  было  невозможно.  Жесточайшие
удары, сразу разбивающие в кровь, сыпались на головы, на спины
и  плечи  слева  и  справа,  Солдаты  кричали  "Шнель! Шнель!"
("Быстро!   Быстро!"   --  нем.)  и  весело  хохотали,  словно
развлекались,  они  исхитрялись  как-нибудь покрепче ударить в
уязвимые места.
   Все закричали, женщины завизжали. Словно кадр в кино, перед
Диной  промелькнуло:   знакомый  парень  с  ее  улицы,   очень
интеллигентный,  хорошо одетый,  рыдает. Она увидела, что люди
падают.  На  них  тотчас  спускали  собак.  Человек  с  криком
подхватывался,   но  кое-кто  оставался  на  земле,   а  сзади
напирали, и толпа шла прямо по телам, растаптывая их.
   У Дины в голове от всего этого сделался какой-то мрак.  Она
выпрямилась,  высоко подняла голову и шла,  как деревянная, не
сгибаясь.  Ее, кажется, искалечили, но она плохо чувствовала и
соображала, у нее стучало только одно: "Не упасть, не упасть".
   Обезумевшие  люди   вываливались  на   оцепленное  войсками
пространство --  этакую площадь,  поросшую травой.  Вся  трава
была усеяна бельем, обувью, одеждой.
   Украинские полицаи (судя по акценту -- не местные, а явно с
Западной Украины) грубо хватали людей, лупили, кричали:
   -- Раэдягаться! Быстро! Быстро!
   Кто  мешкал,  с  того  сдирали одежду силой,  били  ногами,
кастетами, дубинками, опьяненные злобой, в каком-то садистском
раже.
   Ясно,   это  делалось  для  того,   чтобы  толпа  не  могла
опомниться. Многие голые люди были все в крови.
   Со  стороны раздетых куда-то  уводимых Дина  услышала,  как
мать кричит ей, машет рукой:
   -- Доченька, ты не похожа! Спасайся!
   Дина  решительно  подошла  к   полицаю  и   спросила,   где
комендант. Сказала, что она провожающая, попала случайно.
   Он потребовал документы. Она стала доставать из сумочки, но
он  сам  взял сумочку,  пересмотрел ее  всю:  там были деньги,
трудовая  книжка,  профсоюзный  билет,  где  национальность не
указывается.  Фамилия "Проничева" полицая убеждала. Сумочку он
не вернул, но указал на бугорок, где сидела кучка людей;
   -- Сидай о тут. Жидив перестреляют, та выпустым.
   Дина подошла к бугорку и села.  Все тут молчали,  ошалелые.
Лишь одна бабушка в пушистом вязаном платке пожаловалась Дине,
что провожала невестку и вот попала...
   Здесь все были провожающие.
   Так  они  сидели,   и  прямо  перед  ними,  как  на  сцене,
происходил  этот  кошмар:   из   коридора  партия  за  партией
вываливались визжащие  избитые  люди,  их  принимали  полицаи,
лупили, раздевали -- и так без конца.
   Дина уверяет,  что некоторые истерически хохотали,  что она
своими глазами видела,  как несколько человек за то время, что
раздевались и шли на расстрел, на глазах становились седыми.
   Голых людей строили небольшими цепочками и  вели в прорезь,
прокопанную в обрывистой песчаной стене. Что за ней -- не было
видно, но оттуда неслась стрельба.
   Матери  особенно копошились над  детьми,  поэтому время  от
времени какой-нибудь немец или полицай, рассердясь, выхватывал
у матери ребенка,  подходил к песчаной стене и, размахнувшись,
швырял его через гребень, как полено.
   Дину  словно  обручами схватило,  она  долго-долго  сидела,
втянув голову в плечи,  боясь взглянуть на соседей, потому что
их  все  прибывало.  Она  уже не  воспринимала ни  криков,  ни
стрельбы.
   Стало темнеть.
   Вдруг  подъехала открытая  машина,  и  в  ней  --  высокий,
стройный,  очень  элегантный офицер  со  стеком в  руке.  Было
похоже, что он здесь главный. Рядом с ним был переводчик.
   -- Кто  такие?   --  спрос