омнаты были заняты беженцами, но оказалось, что за углом есть
еще одна дверь в  пустующую каморку.  В  ней была плита,  а на
полу скамейка.  Мы соорудили в углу постель, табуретку возвели
в ранг стола, и я пошел искать щепки для плиты.

        Шли массы людей

   Последнее печатное общение оккупантов с городом Киевом:

+------------------------------------------------------------+
|                     УКРАИНСКИЙ НАРОД!                      |
|                     МУЖЧИНЫ И ЖЕНЩИНЫ!                     |
|   После  двухлетнего  восстановления  на местах война снова|
|приблизилась.  Германское командование желает сохранить свои|
|силы и потому не боится оставлять определенные районы.      |
|   Советское  командование,  наоборот,  совершенно не жалеет|
|командиров  и  бойцов,  легкомысленно  рассчитывая  на якобы|
|неисчерпаемые людские резервы.                              |
|   Поэтому  немцы со своими резервами выдержат дольше, а это|
|имеет решающее значение для окончательной победы.           |
|   Вы   теперь   понимаете,   что   германское  командование|
|вынуждено принимать меры, иногда тяжело ущемляющие отдельных|
|лиц с их личной жизни.                                      |
|   Но это есть война!..                                     |
|   Поэтому  работайте  старательно  и добровольно, когда вас|
|призывают немецкие учреждения.                              |
|                                      ГЕРМАНСКИЙ КОМАНДУЮЩИЙ|
+------------------------------------------------------------+
   ("Новое  украинское слово", 30 сентября 1943 г., после чего
газета навсегда перестала существовать.)

   В жизни это выглядело так.
   Войска  начали  с  дальних  окраин. Прикладами, побоями, со
стрельбой  в  воздух  выгоняли на улицы всех, кто мог и не мог
ходить,  --  на сборы давалась минута, и было объявлено: город
Киев эвакуируется в Германию, города больше не будет.
   (Цифры  стали  известны  потом.  До  войны в Киеве было 900
тысяч  населения.  К концу немецкой оккупации в нем оставалось
180  тысяч,  то есть меньше, чем лежало мертвых в одном только
Бабьем  Яре.  За время оккупации был убит каждый третий житель
Киева,  но если прибавить умерших от голода, не вернувшихся из
Германии и т. п., то получится, что погиб каждый второй.)
   Это было до ужаса похоже на шествие евреев в 1941 году. Шли
массы  людей  --  с  ревущими детьми, со стариками и больными.
Перехваченные  веревками  узлы, обшарпанные фанерные чемоданы,
кошелки,  ящики  с инструментами... Какая-то бабка несла венок
лука,  перекинутый через шею. Грудных детей везли по нескольку
в коляске, больных несли на закорках. Транспорта, кроме  тачек
и   детских   колясок,  не  было.  На  Кирилловской  уже  было
столпотворение.  Люди  с  узлами, двуколки, коляски -- все это
стояло, потом двигалось немного, снова стояло; был сильный гул
толпы,  и  было  похоже  на фантастическую демонстрацию нищих.
Провожающих не было: уходили все.

   Мы с  матерью смотрели в  окошко на это шествие.  Появление
трамваев было  феерическим:  никогда в  жизни  не  видел такой
мрачной череды трамваев.
   Оккупанты их  пустили,  чтобы ускорить вывоз.  Они  сделали
кольцо   по    Петропавловской   площади,    пустили   большие
пульмановские вагоны шестнадцатой линии,  ходившие до войны по
крутой улице Кирова.
   Беженцы загонялись в них.  Стоял вой и плач. Лезли в двери,
подавали вещи в окна,  подсаживали детей.  Все это прямо перед
нашим окошком. Полицай иронически говорил:
   -- Хотели большевиков встретить? Давайте, давайте, лезьте!
   Не  ожидая,  пока нас погонят собаками,  мы  взяли узелки и
вышли  на  улицу.  Вовремя,  потому что  подгонялись последние
толпы.  Метрах в  ста,  у школы,  улицу перегораживала плечо в
плечо серо-зеленая цепь солдат,  и за ней была пустота, полное
безлюдье. Мы подошли к трамваю.
   -- Пойдем в следующий, -- сказала мать, -- там свободнее.
   Подошли к нему.
   -- Пойдем в следующий, -- сказала мать,
   Цепь    трамваев   тронулась,    продвинулась   немного   и
остановилась.  Мы бежали от одного трамвая к другому, никак не
решаясь сесть.  Немцы уже не  кричали,  не стреляли --  просто
терпеливо ждали.
   Мать схватила меня за руку и потащила обратно к халупе,  мы
вскочили во двор. Все двери распахнуты, ни души. Мы кинулись в
каморку,  закрылись на крючок. Мать села на пол, глядя ив меня
страшными глазами с огромными черными зрачками.  Мы сидели, не
двигаясь, пока не отчалил последний пульмановский вагон.
   За окном темнело,  изредка стучали сапоги.  Петропавловская
площадь  была  абсолютно пуста,  усыпана бумажками и  тряпьем.
Метрах  в  пяти  от  окна  стоял  на  тротуаре немец-часовой с
автоматом, я мог видеть его, только глядя наискось, прижавшись
к стенке;  я замирал, как звереныш, и переставал дышать, когда
он поворачивался.
   На  следующий  день  прогоняли  группки  выловленных людей,
прочесывали,  а  часовые,  сменяясь,  все  стояли возле нашего
окна,  и  именно это нас спасло;  так спасаются утки,  которые
иногда безопасно живут под самым гнездом ястреба.
   Мы понятия не имели,  что будет дальше и что теперь с нашим
дедом, живой ли он вообще. Но план я выработал такой. Если нас
найдут, то, пожалуй, в комнате стрелять не будут, а выведут во
двор;  там мы должны прыгать в разные стороны и бежать, только
не на улицу, а в глубь двора, дальше по огородам к насыпи; она
длинная,  поросшая кустами,  без  собаки  искать  трудно,  но,
поскольку собаки будут,  надо бежать дальше --  на луг, быстро
бежать и  петлять,  на лугу же кидаться в  болото,  в камыши и
сидеть  там  в  воде,  в  случае  чего  нырять и  дышать через
камышину,  я читал, что так делали на Руси, спасаясь от татар.
Тогда будет полная, прекрасная безопасность.
   Я  шепотом рассказал матери все это и предложил гранату. От
гранаты  она  отмахнулась,  насчет  болота  задумалась.  Мы не
говорили, не шевелились. Вокруг была полнейшая тишина.
   (Немцы посадили население Киева в товарные поезда и повезли
на  Запад,  но  основные  массы  расползлись  и  разбежались в
Западной  Украине  и Польше, многие в этом пути погибли, часть
оказалась в Германии, некоторые попали даже во Францию.)

        "ВОИНА МИРОВ"

   Когда у нас кончилась вода и не стало еды, а часового сняли
и  город  стал  абсолютно пуст и мертв, мы вылезли, раздвинули
колючую  проволоку  под  самой  табличкой  "За  пребывание  --
расстрел"  и  пошли домой через сквер. Соображали: в этой зоне
меньше шансов на прочесывание.
   В  сквере  прежде  всего  были  клумбы и детская площадка с
качелями, и можно ли было подумать, что придется красться тут,
отвечая  жизнью!  Мы  перебегали, пригибаясь, зорко озирались,
готовые в любой момент упасть на землю, но площадь была пуста,
и нигде ни звука.
   Мама  только  руками  всплеснула,  когда увидела нашу хату.
Ворота  раскрыты,  двери  разбиты  и  сорваны  с  петель, окно
выбито,  повсюду  валялись  книжки,  битая  посуда, разные мои
фотопринадлежности,  Немцы  были  в доме на постое: а комнатах
полно  соломы,  журналы,  консервные  банки,  из шкафа вырваны
дверцы, прострелено цинковое корыто.
   Под стенкой сарая валялась икона,  которую, я точно помнил,
дед прятал в погреб. Мы кинулись в сарай. Они не нашли люка, а
просто отгребли землю и ломами продолбили дыру в погреб, в ней
повисли разные лоскутки материи,  лежала старая облезлая лисья
горжетка  с   оторванным  хвостом.   Мама   заломила  руки   и
заголосила.
   Я  полез  в  дыру,  пошарил,  нашел  пустой чемодан и  лом,
которым долбили. Иконы валялись по сараю.
   Тут  за  хламом  раздался отчаянный кошачий вой.  Когда  мы
пришли,  Тит,  видимо,  затаился --  и  лишь теперь узнал.  Он
вылез,  изо всех сил протискиваясь,  с  вытаращенными глазами,
голося жалобным басом,  рассказывая,  как  ему тут было плохо,
одиноко,  как он боялся и  прятался.  Он прыгнул мне на грудь,
уцепился когтями,  лез мордой в рот,  стукался лбом -- словом,
всячески изливал свою радость.
   Я сам очень обрадовался,  что он такой сообразительный, что
все время, пока стояли немцы, он ни разу не попался им в руки.
Нам стало веселее, и мы взялись за уборку.
   Под водосточной трубой стояла бочка, полная воды, -- уже от
жажды  не  пропадем.  Порылись  в  огороде, выкопали несколько
забытых  картошек.  По  огородам  прыгали  одичавшие  кролики,
быстрые,  как  зайцы,  но  их никак не поймать. Топить мать не
решилась:  виден дым из трубы. Она поставила рядом два кирпича
на земле и развела огонь между ними.
   Соседние  дома  были  распотрошены,   окна  побиты,   двери
открыты,  там  на  улице лежала табуретка,  там книга,  ведра,
мусор.  Я  решил  обследовать окрестности и  направился в  дом
Энгстремов.
   Вошел,  натыкаясь на  катающиеся по полу банки и  кастрюли,
тщательно  осмотрел  полки  буфета,  шкафчика,  заглядывал под
кровати -- и не ошибся, нашел завалявшийся сухарь.
   Это меня вдохновило,  я перескочил забор и пошел дальше.  В
соседнем доме  был  такой же  погром,  даже кто-то  нагадил на
полу.  Я обследовал погреб.  Спичек у меня не было,  я шарил в
темноте,  натыкался на скользкие доски и нашел то,  что искал:
там была кучка старой,  порченой картошки,  а  также несколько
морковок. Это уже было грандиозно!
   Возвращаясь со  своей добычей домой,  я  по  дороге зашел в
хату нашей соседки Мишуры,  помня,  что и у нее был погреб.  К
сожалению,  ее  погреб уже  был обчищен,  только на  дне бочки
оставалось  несколько  сплюснутых  старых  огурцов.   Я   стал
доставать их в укропе и плесени, вытирал о штаны и грыз. Сидел
себе в темном сыром углу погреба, хрупал огурцами и думал, что
вот стало как в  "Войне миров" Уэллса,  когда на  землю пришли
марсиане,  потом сами стали вымирать; все разорено, все пусто,
и людей нет.

        ПРОФЕССИЯ -- ПОДЖИГАТЕЛИ

   Мы жили в  полном одиночестве и  безмолвии.  Раз или два по
Кирилловской проходили немецкие  войска,  громыхали танки,  но
мимо нашего дома они не шли.  Случалось,  со стороны Вышгорода
постукивали пушки,  но, в общем, все притихло, словно никакого
фронта не было.
   Я  изучил  все  окрестные  дома;  для  удобства,  чтобы  не
показываться на улице,  проделал дыры в  заборах.  Мои трассы,
как  у  кота Тита,  проходили по  крышам сараев,  через лазы и
окна: я все искал еду.
   И  вдруг  улица  наполнилась  шумом,   грохотом  колес.  Мы
испуганно притаились:  пришла немецкая часть.  Во  двор быстро
вошли офицеры,  протопали по  крыльцу,  распахнули дверь --  и
испугались. Передний выхватил пистолет, наставил на мать:
   -- Матка, малчик! Почему? Эвакуир, эвакуир!
   Мать стала что-то объяснять. Офицер, не слушая, сказал:
   -- Паф! Паф!
   Мы  стояли ни  живые ни  мертвые.  Но  они быстро осмотрели
квартиру, показали нам жестами: вон.
   Солдаты уже распахивали ворота, и во двор въехала роскошная
легковая машина с  каким-то  большим начальством.  На  нас уже
никто не обращал внимания, мы поскорее вышли в сарай.
   Развернулась бешеная деятельность:  в дом тащили телефонную
станцию,  радиоприемник; побежали связисты, разматывая катушки
проводов;    денщики   шустро   тащили   из   соседних   домов
никелированную кровать,  диван, горшки с цветами; у ворот то и
дело останавливались связные верхом на конях.
   У  начальства была  прорва  вещей:  женские шубы,  валенки,
отрезы,  даже детская коляска, -- видимо, собирался отправлять
в  Германию,  В  доме загремело радио,  повар сворачивал гусям
головы и потрошил.
   Пришел солдат и позвал мать на кухню чистить овощи и рубить
мясо,  она  пошла  и  возилась  там  до  вечера.  Прибежала на
минутку, принесла мне богатого генеральского супу.
   Я  решил  не  лазить  и  не  маячить на  глазах,  засел  на
сеновале,   забрал  с  собой  всего  Пушкина,  читал  "Евгения
Онегина".  Раньше принимался пару раз, но что-то он мне не шел
в голову,  больше нравилось про Пугачева,  повести Белкина.  А
тут вдруг раскрыл --  и  не  мог больше оторваться,  забыл про
сеновал, про всех этих немцев, упивался музыкой:

   Ты в сновиденьях мне являлся.
   Незримый, ты мне был уж мил,
   Твой чудный взгляд меня томил,
   В душе твой голос раздавался
   Давно...

   Читал  до  ночи,  пока  мог  разбирать буквы,  потом лежал,
перебирал в  памяти эту музыку,  горевал,  что нет Тита:  едва
немцы вошли, Тит опять как сквозь землю провалился.

   Немцы постояли дня  три и  снялись так же  внезапно,  как и
явились.  Моментально свернули провода и  уехали на  север,  к
Пуще-Водице.

        СКОЛЬКО РАЗ МЕНЯ НУЖНО РАССТРЕЛЯТЬ?

   К четырнадцати годам жизни на этой земле я,  а точки зрения
фашистов,  совершил столько преступлений,  что  меня следовало
расстрелять по меньшей мере вот сколько раз:
   1. Не выдал еврея (моего друга Шурку).
   2. Занимался укрывательством пленного (Василия).
   3. Прятал красный флаг.
   4. Нарушал комендантский час.
   5. Не полностью вернул взятые в магазине предметы.
   6. Но сдавал топлива.
   7. Не сдавал излишков продовольствия,
   8. Носил валенки.
   9. Повесил листовку.
   10. Воровал (свеклу, дрова и т. п.).
   11. Работал с колбасником подпольно, без патента.
   12. Бежал от Германии (в Вышгороде).
   13. Вторично бежал (на Приорке).
   14. Украл ружье и пользовался им.
   15. Имел боеприпасы.
   16. Не выполнял приказа о золоте (не донес).
   17.    Был    антигермански   настроен   и    потворствовал
антигерманским настроениям (был приказ о расстреле и за это).
   18. Не явился на регистрацию в 14 лет.
   19. Не доносил о подпольщиках.
   20.  Пребывал в  запретной зоне сорок дней,  и  за одно это
надо было расстрелять сорок раз.
   При этом я не был членом компартии, комсомола, подполья, не
был  евреем,  цыганом,  не  попался  в  заложники, не совершал
открытых  выступлений,  не  имел голубей или радиоприемника, а
был  ОБЫКНОВЕННЕЙШИЙ, рядовой, незаметный, маленький человечек
с  картузе.  Но  я  уже  НЕ  ИМЕЛ  ПРАВА  ЖИТЬ, если следовать
установленным властями правилам: совершил -- получай.
   Я живу почти по недоразумению,  только потому, что в спешке
и  неразберихе их  правила и  законы не  совсем до  конца,  не
идеально выполнялись.
   Сегодня  одна  фашистская сволочь произвольно устанавливает
одно  правило,  завтра  приходит Другой  мерзавец и  добавляет
другое правило,  пятое и  двадцатое,  и  бог  весть сколько их
родится еще во мгле фашистских мозгов.
   Но я хочу жить!
   Жить,  сколько мне отпущено матерью-жизнью,  а не двуногими
дегенератами.  Как вы  смеете,  какое вы имеете право брать на
себя решение вопроса о МОЕЙ жизни:
   СКОЛЬКО МНЕ ЖИТЬ,
   КАК МНЕ ЖИТЬ,
   ГДЕ МНЕ ЖИТЬ,
   ЧТО МНЕ ДУМАТЬ,
   ЧТО МНЕ ЧУВСТВОВАТЬ,
   КОГДА МНЕ УМИРАТЬ?!
   Я хочу жить, пока не останется самых следов ваших!
   Я  ненавижу  вас, фашисты, враги жизни, я презираю вас, как
самое  омерзительное, что когда-либо рождала земля. Проклятые!
ПРОКЛЯТЫЕ! ПРОКЛЯТЫЕ!!!

        ПЯТЬ НОЧЕЙ И ПЯТЬ ДНЕЙ АГОНИИ

        7 ноября, понедельник

   В  ночь на понедельник я почувствовал смертельный ужас.  Не
было прямых поводов.  Просто г вокруг была глухая тьма,  в ней
лежал мертвый город.  У  меня возникло предчувствие,  что  моя
жизнь сегодня кончится.
   У каждого из нас бывают моменты, когда мы ясно представляем
свою будущую неизбежную смерть.  Один раньше, другой позже, но
обязательно  вдруг  с  леденеющей  душой  ясно  понимает,  что
настанет  момент,   когда   вот   это   мое   "я"   перестанет
существовать,  перестанет дышать, не станет этой головы, глаз.
И  каждый по-своему задыхается на миг,  переживая,  отбрасывая
это  отвратительное  ощущение,   хватаясь  за   успокоительную
соломинку: "Это еще не сегодня, еще далеко".
   Впервые я  пережил такое ощущение,  когда умерла бабка,  но
это было ничто по  сравнению с  тем,  что навалилось на меня в
ночь на понедельник.  Дело в  том,  что я не мог ухватиться за
"еще  не  сегодня",  --  каждый день  могло быть "сегодня".  Я
задохнулся.
   От  ужаса смерти кружилась голова.  Слез с  печки,  нащупал
ледяными руками  коптилку,  спички,  осторожно,  на  ощупь,  в
полной тьме вышел во двор.  Словно в  ушах заложено --  ни лая
собак, ни шороха.
   Я  взял лопату и  полез под дом.  Дыра под домом была очень
низкая,  едва  протиснулся в  нее,  и  дальше,  между землей и
балками,  было пространство всего сантиметров двадцать.  Но  я
полз,  загребая песок подбородком, распластавшись, держа одной
рукой коптилку, другой подтягивая лопату, натыкался на столбы,
битые кирпичи и дохлых,  высохших, как пергамент, крыс. Одну я
отпихнул с досадой, она покатилась со звуком пустой коробки.
   Забравшись достаточно далеко,  я  зажег коптилку и поставил
ее в песок.  Лицо было в пыли и паутине,  Я утерся и,  лежа на
боку, принялся копать.
   Сперва было  неудобно,  каждую лопату приходилось вынимать,
извиваясь.   Потом  я  перекатился  в  вырытую  яму,  где  мог
подняться на локтях, и стал рыть быстрее.
   Песок  был  сухой  и сыпучий, но полный обломков кирпича, о
которые  скрежетала лопата. Скоро я стал мокрый, но зато в яме
мог   стоять   уже   на   коленях.  Она  получалась  неровная,
осыпающаяся,  как  продолговатая  воронка.  Я выкопал черепки,
четырехгранный  гвоздь,  в  песке попадались газетные обрывки.
Здесь все сохранилось так, как при постройке дома при царе, и,
наверное, уже не было тех людей, которые печатали и читали эти
газеты или отбрасывали битые кирпичи.
   Яма была нужна мне,  чтобы спрятаться.  Действительно,  мне
стало спокойнее. Здесь я мог умереть лишь в трех случаях: если
меня найдут с  собаками,  если в  дом попадет бомба,  если дом
будет гореть.
   Я думал, что совсем один, и чуть не потерял сознание, когда
рядом вспыхнули два  зеленых огня.  Это  Тит пришел и  смотрел
огромными глазищами.
   Тогда я, придя в себя, чуть не расплакался от благодарности
к нему,  радости и тепла. Перетащил его к себе на колени -- он
не протестовал, наоборот, стукнулся лбом и замурлыкал, и стали
мы сидеть, читать обрывки прессы полувековой давности.
   Мы  внимательно изучили торговое объявление,  что  какой-то
Шмидт  имеет  честь  предложить  большой  выбор  самых  лучших
швейцарских граммофонов,  к  ним иголки "Амур" и  у него можно
приобрести  роскошный  набор  пластинок,   а  цены  дешевые...
Почему-то он же занимался скупкой часов,  жемчуга и  старинных
вещей.  С  ума сойти,  были когда-то  на  земле времена:  люди
спокойно жили,  покупали часы,  граммофоны,  жемчуг...  Трудно
поверить.   А  нам  с  Титом  как  раз  только  и  не  хватало
граммофона.
   Я незаметно уснул,  скорчившись в песке, а когда проснулся,
дыра под домом светилась:  значит,  был уже день.  Кот во  сне
оставил меня,  я  замерз,  и  вообще мне показалось тут не так
уютно и  безопасно,  как  ночью.  С  досок пола  свисали целые
занавеси грязной паутины.  Этот низкий пол давил и угнетал.  У
меня опять взвинтились нервы: представилось, как дом рушится и
раздавливает меня всей тяжестью.  Я  по-пластунски,  торопясь,
пополз к дыре, словно крысы меня за пятки кусали, выскочил.
   Чтоб успокоиться, наклонился над бочкой с дождевой водой --
попить.  В воде плавало много листьев, я их вылавливал, дул на
воду; она была сладковатая, очень вкусная. Я еще подумал: если
когда-нибудь доживу и  увижу настоящий водопровод,  все  равно
буду пить воду дождевую, она мне нравится.
   Тут послышались какие-то звуки.  Я вздрогнул, поднял голову
и  увидел,  что  во  двор  с  улицы  входит  немецкий солдат с
винтовкой, а на улице я успел заметить второго. Инстинктивно и
очень глупо я  присел за  бочкой,  отлично понимая,  что  меня
сейчас увидят.
   Когда мне показалось,  что они в мою сторону не смотрят,  я
пошел за угол дома,  опять-таки глуповато пригибаясь, суеверно
не оглядываясь и  не видя их,  словно при этом и они не должны
меня  увидеть.   Я  услышал:   "Э...   Э!"  --   выпрямился  и
остановился.  Солдат смотрел н