, куда более прочно.
     И на острие этой подготовки находилось то, что находится и
сейчас, так сказать, в авангарде упований Фишера:  партнеры  не
так,  как  он  относящиеся к шахматам, не могут не ошибаться --
грубее и чаще, чем он, пожалуй, -- нелепее...  Второй  матч  со
Спасским  подтвердил  то, что в подтверждении, ни теоретически,
ни практически, считаю, уже не нуждалось.
     Таким  образом,  Фишер  вольно   или   невольно   обеднил,
совершенно  сознательно,  свою игру, пошел на сужение диапазона
приемов выигрывания, если так можно выразиться.
     Это (такое) сужение позволило и позволяет  ему  все  более
блестяще,  отточенно совершенствовать свою позицию, внутреннюю,
особым  образом  организовывать  и  поддерживать  мир  ожиданий
(ошибки партнера).
     В  подавляющем  большинстве  случаев Фишер "хладнокровнее"
относится к результату (возможному)  партии.  Ему  не  надо  ее
обязательно  выигрывать  (или  сыграть  вничью). Важно достойно
провести и завершить исследовательский процесс ==  совместно  с
партнером,  собеседником, участником равноправной дискуссии. Он
более "наблюдателен", он в большей мере  способен  смотреть  на
все происходящее натренированным, "объективирующим" взором.
     И  он  --  ограничивает  как  бы  свои  возможности,  свою
структуру  ожиданий.  Овладев  полностью   (редкий   случай   в
шахматах,  если  не единственный) техникой позиционной игры (на
самом   деле,   понятно,   овладение    непрестанно    попросту
пополняется, совершенствуется, растет), он подмечает неточности
ожидаемые:  ему  ведь кое-что известно об образе жизни того или
иного противника (пардон, партнера),  о  его  "отклонениях"  от
профессионализма, от беззаветного служения шахматам, то есть ==
такого,   какого  они  только  (!)  и  требуют.  Шероховатости,
промахи, ошибки, просмотры и  т.п.  --  они,  так  сказать,  на
кончике  пера  фишеровского соавтора. Они не могут не следовать
друг за другом -- хотя бы потому, что  безупречность  отношения
Фишера  к  Игре,  как  правило, -- да практически уже всегда --
выше, нежели у его визави. И,  следовательно,  надо  тщательно,
неотступно сосредотачиваться (сосредоточиваться тоже) на, грубо
говоря,  подлавливании,  на  "оформлении"  победы  -- благодаря
подмечанию   (подмечиванию)   отклонений    от    классических,
позиционных,   более   чем  испытанных,  истинных  и,  пожалуй,
единственных -- для Фишера по крайней мере -- линий.
     Рейкъявик-72 принес ужасающие результаты.
     Югославия-92, может быть, чуть менее рельефные.
     Открываю Гоголя, собрание  сочинений,  повести,  том  3-й,
Москва,  "Художественная  литература", 1959. "Шинель", стр.131:
"Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить  его
за  долгую (разрядка везде моя -- Л.Б.)службу, приказал дать му
что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно  из
готового  уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в
присутственное  место;  дело  состояло  только  в  том,   чтобы
переменить  заглавный  титул да переменить кое-какие глаголы из
первого лица в третье. Это задало  ему  такую  работу,  что  он
вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: "Нет, лучше дайте
я  перепишу  что-нибудь".  С  тех  пор  оставили  его  навсегда
переписывать.  Вне  этого  переписыванья,  казалось,  для  него
ничего не существовало".
     Мудрый гоголевский герой, казалось бы, вогнал себя в самую
тупую,  примитивную  часть  работы, превратил(ся) в автомат. Но
представим себе некий конкурс, соревнование  переписчиков.  Там
будут сравниваться не только почерки (по красоте
-- субъективные судейские оценки -- эстетичности, разборчивости), но и
приниматься во внимание количество ошибок: жюри должно включать в себя
специалистов в области грамматики, правильности русского языка. И вот их
оценки, во всяком случае подсчеты описок, ошибок, помарок, совершенных при
переписывании совершенно одинаковых или сопоставимых, сходных по сложности
текстов -- это уже в какой-то, а может быть и в почти полной, мере объективный
показатель.
     Если  тот же (такой же, такого же типа... ну, тут пожалуй,
уж и сам тип будет другой, сделается несколько  иным!)  конкурс
устроить  с  директорскими  привнесениями, заставить участников
переписывать  бумаги  с  изменениями  ("переменять"  титулы   и
глаголы  --  далеко  не  верх  чиновничьей сложности!), то всем
видимые   доказательные,    наглядные    критерии    спрячутся,
замутнятся,  размоются.  А  в  "случае  Башмачкина" все яснее и
проще -- кто сколько раз ошибся, написал не ту букву, пропустил
букву или две, вынужден был исправить написанное и т.п.
     Вот    на    таком,     тупо-копировочном,     то     есть
собственно-переписочном    конкурсе    у   Акакия   Башмачкина,
согласитесь,  были  бы  (возникли  бы)  совсем  неплохие  шансы
попасть  в  число  лауреатов;  кстати,  и  почерк  у  него  был
отработан неплохо.
     Если бы будущие и настоящие (что, видимо, одно  и  то  же)
партнеры  Фишера  чуть  пристальнее  вгляделись  в  его  вполне
органичную (для него), ограничивающую (это
-- само собой разумеющееся, общепринятое мнение) манеру, возможно, им стало
бы... страшновато. Потому что она, манера эта, установка эта, слишком уж
отточенная, слишком по большому счету упрощенно-констатирующая,
уплощенно-сфокусированная и... труднопреодолимая. И, следовательно, вероятно
(весьма вероятно) не так-то просто аннулируемая... возрастом.
     Да, Фишер сознательно, строго отказывается от собственных,
сколько-то оригинальных замыслов (которые  ведь  приходится  --
куда  ж ты денешься! == изобретать, открывать, формулировать за
доской, под тиканье часов; которыми можно увлечься --  еще  бы,
родные  ведь  детища!  --  к которым вполне можно (и это как бы
извинительно   --   до   того   естественно)    быть    (стать)
необъективным).  А тут еще особенности шахмат как игры, которая
в любой момент может -- и от этого тоже  никак  не  избавиться,
никуда  не  деться!  --  а  иногда  как  бы  и обязана стать...
азартной.  Тем  более,  что  это,  как-никак,  интеллектуальное
соревнование,  острейшее соперничество, так сказать, двух умов,
двух  нервных  систем,  со  строжайшим   соблюдением   довольно
изощренных правил.
     Сейчас   Фишер,   не   участвующий  в  соревнованиях,  как
говорится, текущего репертуара, "навис" над мировыми  шахматами
-- со своей подстерегающей, наказующей, поистине инспекционной,
хотя и упрощающей его подход (к шахматам) манерой.
     И избрана (выбрана) она, повторяю, не потому, что является
наиболее жесткой, но
-- наиболее сподручной, наиболее, если хотите, рациональной.
     Чтобы  ее как-то... ну, купировать, ограничить -- хотя как
именно это сделать, трудно, очень трудно  сказать  (определить)
-- даже   наметочно,  приблизительно,  --  и  самому  Каспарову
пришлось  бы...  совершать  как  раз  не   лишенные   сложности
внутренние маневры. Да и неизвестно еще, в какой мере он лично,
Гарри  Кимович,  открыл  и осознал, обдумал, промоделировал для
себя это, столь "простенькое", оружие Роберта Фишера.
     А вот если он разберется как следует со всеми (или хотя бы
основными) трудностями нейтрализации, не  откажется  ли  он  --
заранее  --  от  мыслей  о  каких  бы  то  ни  было контактах с
Р.Фишером за доской?
     Скажем, совсем упрощая: беда в том, что бороться с Фишером
на данном поприще, бороться его  же,  как  принято  в  подобных
случаях  выражаться, оружием, означает не больше не меньше, как
повторить сам путь Р.Фишера  в  шахматах  (и  --  к  шахматам),
"скопировать"  его  повседневное  отношение  к ним, его рабочую
манеру, его стиль и само содержание подготовки.
     Но кто на это способен?
     Кто способен так перестраиваться, да к тому же практически
уже не вполне в первой половине  творческой  жизни?  Именно  --
творческой, а не только (и не столько) спортивной.
     Конечно,    чувствуется   в   таком,   с   одной   стороны
холодновато-объективном (объективирующем, повторяю)  подходе  и
некоторая    остервенелость,    не    побоюсь    этого   слова,
особо-пристрастная жесткость.
     Фишера  слишком  много  и  долго  обижали  коллеги.  И   в
личностном  (личном) плане, невольно, а изредка и "вольно", и в
творческо-спортивном.  Натерпелся  и  решил...  быть  "с  ними"
построже:  это так понятно. Натерпелся -- и, следовательно, как
бы (словно бы, вроде бы) имеет право...
     А связать ему руки, запретить-ограничить... как?  с  какой
стороны? и будет ли это удаваться -- в огромной горячке борьбы?
     Что   такое   процесс   писания   для  обычного,  рядового
чиновничьего люда (по тому же Гоголю). Да ни больше ни  меньше,
чем   "скрыпенье  перьями":  "когда  все  уже  отдохнуло  после
департаментского скрыпенья перьями, беготни (!) своих  и  чужих
необходимых  занятий и всего того, что задает себе добровольно,
больше даже (!),  чем  нужно,  неугомонный  человек,  --  когда
чиновники  спешат предать наслаждению оставшееся время... когда
все (!) стремится развлечься, -- Акакий Акакиевич не предавался
никакому развлечению. Никто не мог сказать, чтобы  когда-нибудь
видел  его  на  каком-нибудь  вечере.  Написавшись  всласть, он
ложился спать, улыбаясь заранее при  мысли  о  завтрашнем  дне:
что-то  бог  пошлет  переписывать  завтра? Так протекала мирная
жизнь человека, который с  четырьмястами  жалованья  умел  быть
довольным  своим жребием, и дотекла бы, может быть, до глубокой
старости, если бы  не  было  разных  бедствий,  рассыпанных  на
жизненной дороге" (цит. соч., стр.133).
     Башмачкин  погиб  потому,  что у него украли (грабанули, с
плеч сняли) шинель?
     Ни  в   коем   случае.   Гоголь   совершенно   определенно
подчеркивает             это            --            моментами
неопровержимо-обстоятельственными,     физиологически-бытовыми.
Раздетый   Акакий   Акакиевич   благополучно   дошел  до  дому,
травмированный грабителями, замерзающий во время  вьюги  он  не
заболел. Почему? Да потому, что не произошло главной катастрофы
-- отклонения     от     обычных,    неизменных,    незаменимых
непременнейших занятий. Не было отрыва от дела,  еще  не  было.
Хотя  он  уже  начинался -- на радостях, после того, как шинель
была справлена: "Пообедал он весело и после обеда УЖ НИЧЕГО  НЕ
ПИСАЛ,  никаких  (!)  бумаг, а так немножко ПОСИБАРИТСТВОВАЛ на
постели, пока не потемнело" (стр.144).
     Отрыв произошел даже не после грабежа, а  когда  Башмачкин
решил  (аккурат  как  явный  непрофессионал, то есть потерявший
реальное представление о своем положении дел --  действительном
положении)  заняться  абсолютно  нереальным  делом  ==  вернуть
шинель. Забыв о поговорке -- "Что с возу  упало,  то  пропало".
Ему  бы  снова  взяться  за  перо,  не  выпускать  перо из рук:
худо-бедно капот (старая шинель) остался. Сразу он никак не мог
осознать  сохранившихся  преимуществ  своего  так  замечательно
найденного,    от-работанного   и   заработанного,   положения.
Постепенно все как-нибудь обошлось бы... А грабеж -- что ж, это
дорогой,   суровейший,   но   и   полезнейший,   может    быть,
окончательный,   урок.   Ведь  страшно  сказать,  еще  страшнее
подумать: Башмачкин погнался аж за двумя зайцами. Он  развернул
целую  эпопею,  пустился  (!)  в сооружение чудо-шинели, шинели
высокого,  высшего  качества,  наивысшего  уровня  из  --  всех
достижимых.  Если  бы  на  месте  Петровича  оказался  какой-то
совершенно  безамбициозный  портной,  сшивший   некое   подобие
шинели,  некую  прозодежду,  потеря  была  бы многократно менее
ощутимой, и Акакий Акакиевич, пожалуй, пережил бы ее  не  столь
болезненно,  не  столь...  грандиозно.  Это же надо -- решиться
пойти к самому ЗНАЧИТЕЛЬНОМУ ЛИЦУ. Из этого  получилось  только
то,  что  и  могло  получиться.  Башмачкин  был  разруган  -- и
поделом, не занимайся не своим делом!! -- да так,  что  "он  не
слышал  ни  рук,  ни ног. В жизнь свою он не был еще так сильно
распечен генералом, да еще и чужим (казалось бы,  на  чужого-то
как раз и можно среагировать спокойнее; свой-то не распекает, и
наверное, Бог даст, не распечет, потому как не за что -- Л.Б.).
Он  шел  по  вьюге,  свистевшей  в  улицах,  разинув  рот (!!),
сбиваясь с  тротуаров...  Вмиг  надуло  ему  в  горло  жабу,  и
добрался  он  домой, не в силах будучи сказать ни одного слова;
весь распух и слег в постель" (стр.133)
     Профессионал погиб  потому,  что  перестал  быть  таковым.
Частная  жизнь  достала-таки  человека,  в растерянности
послушавшегося чужих советов, начавшего хлопотать, вместо того,
чтобы  продолжать  переписыванье,  в  котором  только  и   было
обычное, вседневное спасение Башмачкина.
     Партнеры  Фишера  тоже хватаются за химеры своих замыслов,
забывая о более "простых" вещах, начиная хотя бы  с  непрерывно
идущих,  тикающих часов. Еще раз повторю: механизм, придуманный
и  запатентованный  Фишером,  им  мало  поможет,  он   смягчит,
конечно,   остроту   цейтнотов,   лишь   явную  спешку,  но  не
внутреннюю, он способен ликвидировать; так что часы  изобретены
Робертом  Фишером  скорее  всего  и более всего для себя, чтобы
создать  себе  самому  дополнительный  антицейтнотный   комфорт
(хотя, казалось бы, уж кому-кому, а ему-то цейтноты не угрожают
и  не  угрожали  никогда,  скорее  напротив...)  Но  на то он и
профессионал, чтобы к  старости  (!)  обеспечивать  себе  особо
благоприятные,  "щадящие"  условия  для работы -- она к тому же
ведь      умственная,      особо       тонкая,       капризная,
быстроразлаживающаяся.
     Труд,   оказывается,   как   показывает   "пример  Гоголя"
("Шинель", из которой, как известно, все мы вышли), должен быть
не только внутренне, но и внешне непрестанным. Никак, ну, никак
нельзя   от   него   отрываться,   отставать,   тем   более   в
неблагоприятных  (казалось бы; на деле же у Башмачкина... всего
лишь особо поучительных, так рискнем сказать) обстоятельствах.
     "...приучился голодать по  вечерам;  но  зато  он  питался
духовно,  нося  в  мыслях  своих  вечную  идею  будущей шинели"
(стр.141). Читаешь, в десятый или двадцатый или  тридцатый  раз
перечитываешь  классика и все никак не можешь поверить... И это
-- о ком же?  об  Акакии  Акакиевиче?  Неужто  эта  лексика  --
"духовно",  "вечная  идея" -- имеет к нему какое-то отношение?!
Куда же он занесся?! Но ведь Гоголь, помимо прочего,  одергиваю
я себя, готовит визит к значительному лицу, визит своего героя,
решившегося... надерзить (вот это уж полная фантастика):
     "   --  Но,  ваше  превосходительство,  --  сказал  Акакий
Акакиевич, стараясь собрать всю  небольшую  горсть  присутствия
духа,  какая  только в нем была (ему бы собирать эту горсть для
достойного (!) возвращения к работе, -- Л.Б.), и чувствуя в  то
же  время,  что  он  вспотел  УЖАСНЫМ ОБРАЗОМ (еще бы! ведь эта
ужасающая  испарина  наверняка  готовит  почву  для  жабы,  для
убийственной,   смертельной  простуды!  ==  Л.Б.),  --  я  ваше
превосходительство  осмелился  утрудит  потому,  что  секретари
того... ненадежный народ..." (стр.153).
     Вот  оно,  закономерное  начало гибели: вместо того, чтобы
самому работать безупречно, работать и дальше, несмотря  ни  на
что,  несмотря  на  потерю  такой,  как выяснилось... не строго
обязательной, хотя внешне и привлекательной штуки,  как  шинель
(урок  преподнесен чувствительный, дорогостоящий, но зато какой
полезный, надо было только распознать его, использовать  и  еще
мысленно  поблагодарить  неизвестных,  дидактически  безупречно
поведших себя грабителей, поблагодарить, а  не...  гоняться  за
ними,  да  еще  не  без  помощи...  кого бы вы думали -- самого
значительного лица), -- вместо того, чтобы с  радостью  взяться
снова   за   перо,  Акакий  Башмачкин,  отравленный  не  своим,
совершенно НЕ РЕАЛЬНЫМ, недоступным для него тезисом ("В  самом
деле  две  выгоды:  одно  то,  что тепло, а другое, что хорошо"
(стр.143)), слетел, как нынче  выражаются,  с  резьбы,  кинулся
(подался), ну в совершеннейше не ту степь.
     Партнеры  Фишера  оказываются  -- по сравнению с ним -- не
вполне достаточными профессионалами, людьми не способными  так,
как  он,  изучать  шахматы,  думать  --  и переобдумывать -- их
основы,  фундаментальные  особенности  столь   сложной,   столь
"синтетической" и крайне, по своей природе, коварной игры.
     Спасский  хотел  (намеревался)  в  Рейкъявике  и победить,
даже, как я знаю, где-то "в районе 17 -- 18-й партии",  Фишера,
и получить крупнейший в истории шахматных соревнований гонорар.
Приобрести  "две  выгоды" -- сделать так, чтобы было и "хорошо"
(почет, слава, уважение  болельщиков,  почитателей)  и  "тепло"
(поправка  материального  положения). НО ВЕДЬ ТАК НЕ БЫВАЕТ. Не
бывает просто потому, что не может быть.  Потому  что  в  таком
(тем более) деле, такого не может быть никогда.
     Говорят,  Сальери  неправ  потому,  что  не устраивают его
внешние признаки "лентяйства" Моцарта ("гуляки праздного"): тот
все время не сидит, не корпит за инструментом, не пишет ноты  в
своей  "келье",  которой у Вольфганга-Амадея к тому же и нет...
Но Моцарт, дескать, все равно (и все-таки) работает 24  часа  в
сутки,   его   развеивания   (пирушки   с  друзьями,  болтовня,
романчики, флирт и т.п.)
-- находчиво и удачно применяемые отвлечения, необходимый отдых, создание
условий для плодотворной работы творческого подсознания. И, возможно, на деле,
это действительно так. Но Моцарт, даже не гений, подымай выше -- Сальери
называет его Богом музыки ("Ты, Моцарт, Бог и сам того не знаешь. Я знаю, я") ==
все-таки подает не лучший пример тем, кто идет ему на смену ("Что пользы, если
Моцарт будет жив. И новой высоты еще достигнет. Подымет ли он тем искусство?
Нет, оно падет опять, как он исчезнет. НАСЛЕДНИКА НАМ НЕ ОСТАВИТ ОН"). Так что
и внешнее поведение классика какое-то значение имеет, может иметь. Может
сыграть роль -- даже чисто внешнее, индивидуальное.
     Важен результат? Конечно. Но все-таки не только;  не  один
результат.
     Хотя в шахматах, шахматном спорте, Фишер вынужден (!) идти
от результата,  строить  (готовить) свои выступления "наверняка
или почти наверняка", быть нацеленным на успех, на  победу,  на
цифровое, неопровержимейшее превосходство.
     И  учитывать  по  возможности  --  раз  он профессионал --
решительно  все  мыслимые,   предвидимые,   в   том   числе   и
предполагаемые, факторы, способствующие несомненному успеху или
сопровождающие успех, сопутствующие ему.
     В  известном  смысле  он  довольно  рано  впал  как  бы  в
шахматное старчество, в рассудительность не по времени и как бы
не по чину (до завоевания высшего титула).
     Алехин перед матчем 1927 года, как известно,  заметил:  не
представляю,  как  это  я  могу выиграть у Капабланки 6 партий,
впрочем, еще труднее мне представить, каким образом  я  мог  бы
проиграть  ему  6  партий. И это говорил человек, не выигравший
еще у своего исторического противника ни одной встречи!
     Он же в конце 30-х годов сказал, что чемпионом мира, новым
чемпионом, может стать лишь человек, имеющий повышенное чувство
опасности.
     Башмачкин, получивший,  в  каком-то  смысле  и  не  вполне
заслужено,  а  точнее  == все-таки не по чину, не по положению,
свою великолепную, по максимуму сделанную, сшитую,  сооруженную
шинель  (все,  кроме  воротника -- кошка, которую издали вполне
можно было принять за куницу, вот грабители и приняли, --  было
самого  лучшего  качества,  в  пределах,  конечно же, доступных
средств), потерял бдительность.  Совершенно.  Он  дерзнул  даже
пойти "на вечер", он, отродясь этого не делавший. Он попал, как
Германн  из  "пиковой  дамы",  в полностью непривычные условия.
Башмачкину    не    пришлось    делать    ничего    особенного,
специфического,  надо  было  только идти домой, он и пошел и --
более чем закономерно!  --  нарвался  на  грабителей.  Ситуация
Германна  была  сложнее, ему предстояло особое, непривычное