уга
на месте. В пять рядов ордена. И Ленина, и Суворова, и Красного знамени... С
обеих сторон груди.
     Начал негромко, офицеры чуть вперед подались, чтоб лучше слышать.
     - Уважаемый  генерал-лейтенант береговой службы... простите,  я в штабе
ВВС человек новый, не знаю вашей фамилии...
     Подсказали со всех сторон, но Шаталов, вроде, не расслышал.
     -  ...Уважаемый  генерал-лейтенант  береговой  службы  утверждает,  что
Свирский всю войну норовил к ним в тыл...
     Собрание затряслось от  хохота. Даже командующий ВВС  не  удержался  от
улыбки: "К ним в тыл..."
     Сбил Иван Як, как ударом кулака, всю программу устрашения...
     Не окажись здесь его, не видать мне Московского университета, как своих
ушей.
     Да,  что там Московского университета! В любой захолустный вуз не взяли
бы. Даже  если  б  прокурору  не передали,  стал  бы  жалким  "исключенцем",
несмотря на всю свою "трень-брень". Спас Иван Як, в который раз...
     А теперь даже мой  самый главный  ненавистник, кладбищенский  комиссар,
проголосовал за строгий выговор, правда, прокричал в сердцах:
     - С последним... с самым последним предупреждением.
     ...Разъехались мы кто куда и, казалось, никогда не встретимся. Я кончил
Московский университет, опубликовал свои первые книги, превращенные цензурой
(и самоцензурой!) в крошево. С  третьей книгой повезло. Это был роман о том,
почему  молчит  рабочий  человек в  рабочем  государстве  и  сидит  в разных
комитетах и советах "заместо мебели".
     Мой  еретический роман  был  опубликован  только  потому, что  в  почти
непролазном  тухлом болоте  советских издательств  случайно выжил  мудрый  и
честный  человек,  о котором  грешно  умолчать. Это  был  полковник  Алексей
Иванович  Крутиков,  недавний начальник  издательства  Министерства  Обороны
СССР. В свое время он получил указание Политуправления Советской армии роман
Василия  Гроссмана "За  правое  дело" не  издавать ни  в  коем случае,  хотя
погромные рецензии на роман в "Правде" и "Известиях", казалось, после смерти
Сталина, потеряли силу... Крутиков вызвал  удрученного автора и  посоветовал
ему подать  на  него,  руководителя  военного издательства,  в  суд. Василий
Гроссман  суд  выиграл,  роман был напечатан,  а полковник Алексей Крутиков,
изгнанный  из военного  ведомства  и из  армии,  стал рядовым  редактором  в
издательстве "Советский писатель".  И тут, по счастью,  в  его руки  попал и
я...
     -  На какой улице  строят дома  ваши  герои, лишенные  и человеческих и
гражданских прав?  - спросил он меня,  прочитав рукопись. - Пусть они строят
на "Ленинском проспекте"...
     Многострадальный, обвиненный  в ереси роман вышел в  свет в 1962 только
благодаря  тому, что А.  И. Крутиков,  светлая ему  память! дал  еретической
книге   самое  ортодоксальное  название,  которое  только  было   возможным:
"Ленинский проспект".
     О книге была большая пресса. И  "Известия"  признала, и "Комсомолка", и
"Литературная газета" дала трехколонник...
     Подули благоприятные ветры,  и  я  впервые  получил трибуну на  больших
писательских собраниях и съездах.  И тут же произнес, к ужасу руководителей,
свою речь о советском государственном антисемитизме и столь же  любимой мною
цензуре, которую назвал "особым совещанием" в литературе...
     Но это было тремя годами позже.
     А  тогда, после самых  первых  рецензий,  пришли ко  мне  по  почте две
типовые открытки. На  каждой  по  картинке.  Солдат  и голубой  самолетик. И
поздравление с  днем  Красной  армии.  И  подпись: Шаталов  И. Я.  Посмотрел
обратный адрес. Город Каргополь. Где такой?
     Вторая открытка  тоже поздравила с днем Красной армии. И подпись... Бог
мой! Конягин!  Живой-невридимый.  Обратный  адрес  -  Козельск.  Козельск  -
недалеко,  вроде. Мы  брали в январе  1941  г. Волоколамск,  а  южнее войска
штурмовали "укрепленный пункт Козельск". Больше ничего о нем не слыхал.
     Сочинил обоим  дорогим мне людям,  моим  спасителям, большие письма. Ни
ответа - ни привета. Иван Як,  ясно, писать  не  любил. Но Коняга, кончивший
инженерную академию?..
     Однако  ровно через год, в день Красной армии, опять почта доставила по
открытке. Из неведомого мне Каргополя. Нашел город. На реке Онеге.
     И из Козельска, этот отыскал сразу - близкая земля, калужская.
     Иван Як как-то вдруг нагрянул. Позвонил из гостиницы,  мест  нигде нет,
можно ли  переночевать?  Господи,  как  я  обрадовался ему.  Сколько пили  и
сколько  вспоминали!.. А зачем  приехал  -  молчок. Нахмурился, сморщил  нос
брезгливо: "Дело копееШное".  Обнялись на  прощание.  Обещал заглянуть перед
отъездом. Не приехал. Позвонил с вокзала. Я спросил, как дело, ради которого
приезжал?  Ответил  с нескрываемой шаталовской  яростью,  с  которой некогда
влепил комиссару пощечину: "Шатия..."
     И снова каждый февраль - по открытке. Из Каргополя и Козельска.
     И так десять  лет  подряд,  пока не настало  время  -  уезжать.  И  чем
быстрее, тем лучше.  "На  тебя  дело заведено  - два  шкафа",  -  сказал мне
генерал-лейтенант КГБ  Ильин, когда меня выбросили уже отовсюду... Позвонила
Валентина  Гризодубова. Она  прорвалась в святое святых, к члену  Политбюро,
надзиравшему "за идейной чистотой  рядов", и своим  мужским хрипатым голосом
обозвала его обидными словами.
     - Я со Свирским воевала, а с тобой, старый хрен, - нет, - заявила она в
сердцах члену Политбюро.
     Гризодубова была  народной героиней  и директором авиационного  НИИ  со
сталинских времен  и могла прорваться, во всяком случае  по телефону, к кому
угодно...
     Она увезла меня в своей огромной  черной машине к Москва-реке, показала
свой  полукатер-полупароход,  подаренный  ей  какими-то трудящимися  ("Такие
катера  есть  только  у меня и у  Гагарина,"  -  сказала она горделиво)  , и
сообщила, что намеревается по моему делу идти к Брежневу...
     Я простер  к ней руки и спросил, желает ли  она мне добра... -  Не надо
идти к Брежневу!
     Она взглянула  на меня своими  пронзительно-умными цыганскими глазами и
ни одного вопроса больше не задала...
     С  близкими  простился.  И  все  время  мучительно  думал  о   дальних.
Повидаться бы... ВЕЛИКА РОССИЯ, А У КАЖДОГО СВОЯ...
     Как-то узнал от знакомых, что двое архитекторов едут в отпуск на север.
Сперва в Каргополь, а потом к Соловецким островам да в Кижи.
     А я как раз письма военных  лет  перебирал. Мать  хранила. Наткнулся на
пожелтевшую фотокарточку восемь деревенских  молодцов, кровь  с молоком,  на
фоне  бревенчатой избы...  Вспомнил,  что фотографию  эту я  взял  вместе  с
письмом  из кармана  скрюченного  "подснежника",  одного из  тридцати  тысяч
"подснежников",  которых  убили  в одни сутки,  безо  всякого  смысла, из-за
панического страха перед  Сталиным. Об этом и  шептались  инженер  Конягин с
пилотами в нашем злополучном "Пиквикском клубе".
     Я  увез  тогда  в  солдатском мешке  письма  убитых  ребят,  написал  с
волховского  фронта в неведомую мне деревню о том, где похоронен сын и брат.
Благодарили  меня  на   тетрадном  листочке   с  такой   жаркой  деревенской
учтивостью, что я не смог удержать слез.
     На  обратной  стороне  фотографии  полувыцветшая  надпись:  "1940  год,
деревня Кушереки"... И чего, казалось,  мне эти Кушереки? И чего мне... Снял
трубку, звоню архитекторам, не собираются ли они в своих северных блужданиях
заглянуть в деревню Кушереки?
     - Как же! Непременно! -  отвечают. - Там памятник XVI  века. Уникальная
церковь  из  дерева.  Без  единого гвоздя  ставлена...  Хотите взглянуть  на
памятник?
     -  Пожалуй...  - Вдруг  остро  понял,  аж  сердце захолонуло,  давно  и
нестерпимо  хочу побывать  там. Тем  более, что эта  Россия,  с  которой мне
уготовлена  одна  судьба,  поздравительных открыток  ко  дню  Красной  армии
прислать уж не могла никогда.

     5
     "ПРОСТИ, ЕСЛИ ЧТО НЕ ТАК...
     На   севере   земля   необъятная.  На  владения   не  разделенная.   Не
Подмосковье...  Бегут-бегут  мимо  окон  поезда  хвойные  леса, взлетают  на
пригорки, чернеют  у горизонта -  нет им ни конца, ни краю. Кажется, вот она
воля...
     Вылезли на станции Няньдома - серый барачный городишко, лица у прохожих
серые, озабоченные, точно до воли не доехали.
     Так и есть. Отсюда еще лететь надо.
     Набились  в  маленький  "АН-12".  Начали  было  выруливать,  да  летчик
выключил мотор:
     - Вон какая-то бабка бежит с тремя узлами...
     Я  переглянулся  с   архитекторами,   улыбнулся.   Русь!   Не  казенное
Шереметьево.
     Поднялись в воздух, бабки в темных платках, завязанных под подбородком,
о чем-то своем судачат, самолет на развороте накренился, его швырнуло ветром
раз-другой, не  затихли бабки, хоть летят  почти  что  ногами  вверх, только
мешки свои придерживают.
     А я  от окон  не оторвусь: идем на бреющем. Сосны без  края, да голубые
глазницы озер. Вокруг сверкающих глазниц ели, березки - рукой подать...
     Поднялись  выше,  как  остановились.  Синее небо. Синяя  вода.  Другого
берега не видать... Оглянешься назад, ни дорог, ни троп...
     Куда нас несет?
     И вдруг сразу немыслимый для старой Руси город. Спланирован, как  самые
новые заводские поселки. Нет закоулков. Квадраты улиц. Новейший город, вроде
Ангарска, что ли?
     - Бабоньки, придерживайте мешки,  - сказал летчик. Самолет нырнул вниз,
сел  на  выгоревшем  поле.  Никаких  строений  вокруг.  Даже  будки нет.  Мы
осмотрелись растерянно, туда ли прилетели?
     - Каргополь,  -  объявил летчик,  поглядев на  наши  лица.  - Коли  вам
сюда...
     Каргополь тут же, за некошеной травой, по которой потопали бабки.
     Мы   постояли,   озираясь.  Сверху  он   казался  ультрасовременным,  а
опустились  -  город из  прошлого века. Дома бревенчатые. Ни  одной  мощеной
улицы. Тротуары деревянные. Подошвы наши - стук-стук.
     Навстречу мчится свора собак. Мы замедлили шаг, насторожились, какая-то
бабка успокаивает.
     -- В Каргополе собаки не кусают.
     Завернули  за  угол,  и  снова  пылит десятка  два  собак,  не  меньше,
навстречу. Собаки грязные, уличные. Мы остановились. На всякий случай.
     -  Приезжие?  -  спрашивает  бабка. - Московские?  Только московские  и
боятся... Во-он ваша гостиница, голуби.
     По  пути  заглянули  в  деревенский  магазинчик.  Там  лежали  какие-то
японские  вещи: кофточки,  юбки, французская косметика, за которыми в Москве
бы в драку. А тут они вроде ни к чему.
     Город весь в ватниках, в пыльных кирзовых сапогах. Не до косметики.
     В гостиницу ввалились мужики, багроволицые, пьяные, с бутыками в руках.
С лесоповала, видать, ребята.
     Один из архитекторов протянул разочарованно:
     - Удобства, похоже, во дворе?
     - Как-так?! - оскорбились местные. - Вон, на втором этаже.
     И в  самом деле,  сверху  шел  железный короб, прямо в  канализационную
яму... Кто-то звякал наверху соском умывальника.
     Я хотел тут же отправиться на поиски улицы, на которой жил Иван Як, наш
легендарный  североморский "Батя".  Но -  смеркалось,  архитекторы уговорили
меня бросить вещи и выйти с ними на берег Онеги.
     Онега у  города - широка, спокойна. Розовеет на закате. Такое раздолье,
что дух захватывает. А вдоль Онеги высятся белокаменные храмы.
     - XVI век! -  восклицают архитекторы с гордостью, как если  б  это было
дело их рук.
     В  полном  раззоре  XVI  век.  Где  крест  свален,  где купол разрушен.
Архитекторы  разглядывают искусную  резьбу по  камню, сверяют по  книжечкам.
Дергают ржавые замки на храмах, пытаясь заглянуть внутрь.
     Храмы стоят в пыльном городе, по которому носятся собачьи своры, но как
бы вне его, как часть древней, высокой и давно заброшенной культуры...
     А городишко  и  впрямь  отдан  собакам. Визг, лай. Пройдут  два  старых
человека, и снова мчат, подымая пыль, собаки.
     На утро  я постучал к  Ивану  Шаталову.  Дом свежей побелки.  С резными
наличниками.    Открыла   светлоглазая   женщина    лет    двадцати    семи.
Пропела-процокала приветливо:
     -  Здра-авствуйте! А-а, получили вашу вестоцку, как же... Олена я. Иван
Яков в Ульяновск  уехал, корзины повез. К вецеру будет...  Где ваши вещи?  В
гостинице?  Слыхано ли дело,  гостя  в гостиницу!  -  Она схватила цветастый
платок, набросила на голову, сказала: "Пойдемте, помогу..."
     -  Что  вы? Что  вы?  -  Я  замахал  руками и пошел,  почти побежал  за
чемоданом.
     Вернулся, дома никого, на столе  полбутылки  водки,  солонина,  чайник.
Записка, чтоб поел, к обеду вернется...
     Я оглядел бревенчатый  дом "Бати". Необычно остро пахнет свежей сосной.
Почти весь дом  в самодельных полках. Как для книг. Только вместо книг стоят
на них раскрашенные глиняные фигурки. Ребенок на собачке.  Пляшущая девочка,
сарафан  колоколом.  Сама экспрессия.  А  то, вдруг, кентавр -  получеловек,
полузверь.  Тут только я  вспомнил - существует на  Руси такая разновидность
прикладного искусства  - каргопольские  игрушки.  Оживший русский  фольклор.
Смелое смешение синих и красных оттенков,  которое, видимо, и создает эффект
праздничности.  Такой кистью импрессионисты, наверное  бы, гордились.  Яркая
кисть!
     От кентавра трудно  было оторваться.  Это  действительно  было  высокое
искусство.  Лукавый  человеческий  взгляд,  напряженные,  готовые  к  прыжку
лошадиные ноги с синими копытцами. Мастера!
     Почему-то  пропали  эти  игрушки,  нет   их  в   магазинах.  Позже  мои
спутники-архитекторы  сказали  мне,  что каргопольские  игрушки  "своим"  не
продают. Только в разных "Березках" - на валюту.
     Когда я разглядывал полки, прибежала Олена. Запыхалась от  бега. Улыбка
открытая, шаталовская; нос в конопинках, ключицы худющие. На пальцах остатки
синей краски.
     - Это вы лепите? - Я протянул ей кентавра.
     - Полкана-от? Этот Полкан матки нашей, царство ей небесное!
     В соседней  комнате в жестяном корыте  мокнет тонко срезанная сосна. От
нее и запах по всей избе. Щекочущей ноздри, сыроватый.
     -  Тут  Иван Як  корзины плетет,  - сказала  Оля, взяв в  руки одну  из
маленьких корзиночек. - Сплетет, обрамляет сверху березовым  прутиком. Ручку
сделает...  Вы не  видели,  бабы  в  них  белье  носят стирать.  -  И  почти
горделиво: - Не промокают корзины-от!
     - Это что же, у него хобби такое?.. Увлечение? Корзины плести?
     Оля поморгала белесыми ресницами, я не переспрашивал.
     -- Простите, Олена, а вы дочь его?
     Олена вдруг начала розоветь. Даже конопушки потемнели.
     - Так вы жена?
     Олену как жаром  обдало. Щеки горят.  Я уж  не  знал, куда провалиться.
Вечно лезу, куда не надо.
     Олена присела на лавку, сказала тихо, глядя на свои натруженные руки.
     - Жалею я Иван Якова. Лучше его есть кто?  Ой, да вы сами знаете!.. А с
ним-от,  слыхали,  что летошным  годом сотворили? - Олена  помолчала,  затем
сказала горестно: - Пришла из  Москвы бумага.  Воинское звание отобрать, а с
ним и пенсию...
     Я долго молчал ошарашенный. Чего-чего, а этого не ждал.
     Постучалась какая-то  тетка,  пришла  за корзиной.  Протянула свернутый
гармошкой рубль, взяла самую большую корзину.
     - За такую корзину - рубль? - вырвалось у меня.
     - У нас народ бедный. Рубль, где тут его заработать?
     Иван  Як приехал  поздно. Увидел меня  -  глаза  потеплели. Лапищу свою
подал  лодочкой.  Встряхнул так, что я  присел. Вынул из папиросного коробка
пачечку денег, все больше трешками, да рублями, отдал Олене.  Проокал: -  ДО
кОпейки! Как в прОшлый раз слОвО дал - все!
     На круглом лице Олены появилась на мгновение какая-то ошалелая радость.
Иван Як потрепал ее по белой голове.
     - На трудОвые не пьем, Олешек! Ни-ни!
     И улыбнулся, стянув трубочкой губы, наморщив нос. Улыбка застенчивая, с
лукавинкой. "Батина" улыбка.
     Лицо, правда,  чуть усохло,  побурело. Лишь глаза  прежние -  от Онеги,
видать, голубизна. На всю  жизнь.  Веки набрякли, воспалены. С севера привез
конъюнктивит, общую нашу болезнь. Так и  не одарил  его Кидалинский  темными
очками...
     Олена бутылку вынула из "подпола", запотелую. Поставила тарелку соленых
груздей. Пироги теплые. Сказала, улыбнувшись, довольно:
     -- С трещецкой пироги... - И ушла в спаленку.
     Мы сидели, радостно глядя друг  на  друга,  и каждый не знал, видно,  с
чего начать. Век не видались!
     И тогда начал я. Как в осеннюю реку кинулся.
     - Уезжаю, Батя, из России...
     И объяснил подробно, отчего такое.
     Иван  Як опрокинул  в  рот  граненый стакан первача,  бурые пальцы его,
вижу, чуть дрожат; глядит куда-то в  окно,  мягко улыбаясь, будто не  слышит
сказанного  мною. Никогда я не видел  такой светлой, почти нежной  улыбки на
его жестком тугом лице полярного волка.
     -  Олешке  мОей,  соседушке, былО гОдкОв шесть, не бОле, -  неторопливо
заговорил  он. -  А я  уж  бугай-бугаем.  Летное  училище  кончил. Праздники
какие-то были. Поставили  для детишек горку жестяную. Спуск штопором. Давай,
говорю, Олешек, я тебя прокачу. Посадил перед собой. Летим  вниз. Отжимает к
стеночке, как на крутом вираже. Олешка  - легкая. Смотрю, на развороте ведет
ее щекой  по жести.  Сдерет-от кожу. Я руку  ей  подставил.  Под  щеку.  Ох,
во-время!  Пальцы у меня  до крови.  Ну, на  мне, как  на медведе.  Полизал,
зажило. Олешкину щеку спас.
     Вся мОя жизнь, Григорий, вот так пОшла.
     Руку пОдкладывать...
     Вернулся в Каргополь, в начальство меня сунули  в  эту... номенклатуру.
То  я  зав  баней,  то  игрушечный  директор.  Поскольку вся  моя  семья  по
художеству.  А  вокруг  что...  Некуда  людям  деться.  Работы  никакой.  Ни
водопровода в городе, ни канализации. Штаны на дворе снимаем.
     Раньше  мы-от  - город  городов.  С  севера  соль, рыба,  лес, а  здесь
перевалка.
     А  как построили  железку  Москва-Архангельск,  наш  Каргополь  им  без
надобности. В стороне остался. Одни старики на улицах, да собаки... - Лицо у
Бати стало багровым, нос-шишка - горит. - А тут разговор, нас вообще утопят.
Звоню властям, что за слух вздорный... И вовсе не слухи, слышу. Планы.  Реки
поворачивают. Чучмекам,  говорят, нужна вода. Я  против  чучмеков  ничего не
имею, но  пошто Каргополь  превращать  в дно  болотное... Да  что Каргополь,
вологодчину.
     Молодежь ко мне кинулась. Начальник я в их глазах. Смело толковали, ох,
смело.
     Ладно, думаю. Пришло, значит, время Каргополю руку подложить...
     Секретать  главный  прилетал.  Меня  как  шуганут  отовсюду.  За   руку
мою-от... Ну, я поддал  хорошо. От обиды. Литра два, не соврать. Вернулся  в
райком,  там первый засиделся допоздна, наш  щенок,  каргопольский. Слово за
слово,  я его  напослед носом-от  в  чернильницу макнул.  -  Вскинул Иван Як
глаза.  В  них  -  давнее озорство полярного асса, который вызвался в  сорок
третьем офицерский  бордель в Нарвике разбомбить, где господа  офицеры Новый
год  встречали.  Кружил над морем, дожидался. И разбомбил. Точно  в полночь.
Секунда в секунду.
     - Ну,  они, конечно, депешу  в Москву.  Сладу нет, де...  Москва бьет с
мыска.
     Тогда что?.. Опыт есть: поднял-от кальсоны вместо белого  флага. Пью...
Мы нынче не моряки, мы рекаки...
     Подмигнув,  ушел  в  прихожую.   Несет  оттуда  трехлитровую  бутыль  с
первачом. Половица под ним скрипнула, замер. Поглядел в сторону спаленки...
     Я вздохнул тяжело, сказал с укоризной:
     - Ты Олене сказал, на трудовые не пьешь.
     Лицо у Иван Яка стало жестким.
     - Я Олешке отродясь не врал!
     - Тогда на какие шиши, Батя? На игрушки Олешкины?
     - Ты  что, Григорий?.. -И, приблизив ко мне губы, шепнул  доверительно:
-Трень-брень осталась еще...
     Меня - как камнем по голове. "Ордена пропивает"... Почти вскрикнул:
     - Так это ж труд твой, Иван Як!
     - Труд мой -  немца на Онеге нет... А трень-брень... - Поглядел на меня
пристально,  глаза  потемнели,  сузились  холодно...  -  Так  ведь  отберут,
Григорий. На Руси от сумы да тюрьмы