у), Конягин, похоже,  и сам
струхнул: грех на душу взял: против  "Мессершмиттов"  на  этажерке! Потому и
ринулся в бой первым. Не позволяли, а он все равно полетел.
     "Ничего,  ребята, перезимуем -  выживем", - подытожил  он  после своего
вылета. Мы слушали его в дощатом самолетном ящике, где прятались от ледяного
ветра. Тряхнул чубом, наклонил бугристый  лоб, словно бодаться собирался.  -
Почему  уверен, что  выживем? Мы для немцев невидимки... Вот  расскажу,  как
отбомбились.  -  И,  набрав   полную  грудь  воздуха,  зачастил  неохватными
"конягинскими" периодами о  том, как они проскочили фронт невидимыми и, "при
лунной подсветке", планировали со снижением.
     - ...Увидя,  что  повисаем  над единственной  в  селе хатой,  дернул за
скобу, и нашу этажерочку, облегченную от бомб, подбросило вверх, и она ушла,
как пушинка, без звука...
     -   Как   ведьмаки   на   метле!   -  заметил  в   сердцах   кто-то  из
стариков-технарей.
     Засмеялись, но - облегченно. Вернулись целыми-невредимыми. Факт!
     С  легкой руки  инженера  Конягина, наш фанерный полк окрестили в штабе
армии "шапкой-невидимкой",  и  теперь  полк  работал  без передыху, колесом.
"Этажерка" за  "этажеркой" - каждые четверть часа взлет.  В метель.  В дикий
мороз. Взлет!.. То тут,  то  там раздавался,  сразу  за немецкой  передовой,
глухой взрыв  наших "детских"  фугасок. Иногда двойной взрыв,  если  одна из
пятидесятикилограммовых бомб зависала и отрывалась лишь после  второго рывка
за самодельную проволочку сброса.
     Как тут ни рассчитывай - вся  "сбруя"-то наша  была самодельная.  И два
бомбодержателя, похожие на печные ухваты, и проволочка механического сброса,
проведенная в кабину стрелка. Все Конягин смастерил, все учел.
     Но, сказать по правде, многие пилоты и после первых  удач  относились к
конягинской затее, как к начальственной блажи.  У каждого  была своя боль. А
порой,  и  уязвленное  самолюбие.  Поверженная  профессиональная   гордость.
Военного летчика скоростной машины, испанского асса - на таратайку!
     Своих  чувств пилоты  не скрывали,  окрестили Дмитрия Конягина Дмитрием
Донским  таратаечного  полка, а  как-то  даже  хором исполнили в  самолетном
ящике-ожидалке под трофейную губную гармошку:
     Победим таким манером
     Отобьем врага фанером.
     На болвана Димку -
     Шапку-невидимку.
     Мы долго,  до  весны, не  могли  поверить  в  то,  что  были для немцев
страшной  опасностью.   Оказалось,  два  месяца  они  не  догадывались,  что
уцелевшие у линии фронта хаты и сараи... бомбят с  воздуха. Самолеты "У-2" в
бомбардировщиках   не   значились.   Фанерные   бомбовозы...  со   скоростью
грузовика?! Такого нельзя было себе представить. Об этом не упоминалось ни в
одном немецком разведывательном донесении...
     К  тому же, вокруг взорванных ночью хат,  как правило, не было фугасных
воронок. Никто не  слышал и  моторного гула. Однажды  кто-то  сообщил в штаб
дивизии СС о мотоциклетном треске... ушедшем в небо.
     Дивизия СС прочесала подмосковные леса, искала партизан-диверсантов.
     А в каждую  хату  набивалось  в зимние  ночи  сорок  второго  года,  на
трехэтажные нары, до сотни солдат с передовой. А попадания  были точными.  С
высоты минимальной.
     В конце  концов, германский  генштаб  особым приказом запретил солдатам
Вермахта скапливаться ночами у линии  фронта под крышами. Свежие  пополнения
отныне   спали   в   лесах,   под   кустарником,   в   промерзших   болотах.
Рассредоточенно...
     И потянулись в Германию эшелоны и эшелоны с обмороженными "фрицами"...
     В записках немецких генералов, вышедших после войны, сказано, что более
всего  были  опасны  немецкой  пехоте самолеты  "черная смерть"  (штурмовики
"Ил-2") и "русс-фанер", или "кофейная мельница".
     Но то когда еще выяснилось!..
     Измученные морозом и ночным  каторжным  трудом,  мы выполняли приказ. И
только. Конягина терпеть не могли. Я же его просто ненавидел. Особенно в тот
день, когда он послал меня доставить к самолету баллон со сжатым воздухом. Я
огляделся,  вокруг никого.  А баллон чугунный,  веса  в нем 90  кг. Конягин,
видел как-то, взвалил такой баллон себе на спину и понес,  широко расставляя
ноги,  покачиваясь. На  то  он и  Коняга. Железная лошадь. Второй  такой  не
было... Я  толкал черный баллон  валенком,  катил его, волочил  по снегу,  а
когда  доволок,  задыхаясь,  услышал  желчный  голос  Коняги,  обращенный  к
кому-то:
     - Этого только за смертью посылать.
     В те дни я жестоко обморозился, раздутые черные щеки лупились, уши, как
у слона. Врач  обмотал  меня бинтом с какой-то вонючей  мазью,  но я  вскоре
сорвал бинт: кончишься не от пули, а от вони.
     Тогда  он  и  произошел,  тот  памятный  случай.  Один  наш  двухкрылый
самолетик приземлился как раз между немецкими позициями и нашими. На ледяном
поле.  Летчика,  пока  он  бежал  к  своим, немцы  скосили  из  пулемета.  А
самолет...  самолет, похоже, уцелел, и было приказано его вытянуть  к своим.
Ночью. Тихо.
     Конягин построил нас и, по обыкновению, не сказал, а выпалил:
     -  Поелику  работа  на  ничьей земле,  стрелять будут  и в  голову и  в
задницу; кто по-пластунски ползать разучился, может там и остаться, пойду  я
и... кто еще?
     Подняли руки механик сбитого самолета и я.
     - Ты-то  куда,  слоновьи  уши?  - Конягин усмехнулся. - Тут  со смертью
игра...
     Я ответил с давней обидой, четко, как отрапортовал:
     -  Товарищ инженер-капитан!  Сами  сказали  -  меня  только  за смертью
посылать.
     Кто-то в строю засмеялся. Конягин отвернулся, не удостоил ответом, мол,
о чем тут говорить, не по Сеньке шапка.
     -  Еще  один  человек  нужен,  -  озабоченно  произнес механик  сбитого
самолета. - Двоим не обойтись.
     - Нужен тебе, бери!
     К передовой  нас  подтащили  на  санях-розвальнях,  вместе  с  тросом и
железным барабаном, которые я жирно смазал тавотом, вонявшим, по определению
солдат-пехотинцев, тухлой  рыбой.  К окопам,  выдолбленным  в мерзлой глине,
добирались ползком, таща за собой волокушу с нашим нехитрым оборудованием.
     Оставалось малое... доползти ночью до  оставленного самолета, набросить
петлю буксирного троса на стойки шасси.
     А  сверху,  с бугра, немецкий пулеметчик бьет веером.  И днем, и ночью.
Снег порошит...
     Мы окоченели в глиняном окопе, наконец в полночь пехотный майор выделил
двух автоматчиков для охраны; Конягин, оглядев нас, приказал своему  технику
приторочить  трос  к  его брезентовому поясу. "Сам пойду", -  сказал.  А мне
вручил телефонную трубку - прямая связь с авиаполком.
     Конягин и автоматчики, в  белых маскхалатах,  нырнули в какой-то  лаз и
показались уже там, на ничьей земле, метрах  в десяти  от окопов.  За нашими
спинами жахнула несколько  раз пушчонка,  не  то для ободрения,  не то  чтоб
отвлечь немцев. И снова тихо.
     Немцы запустили с холма ракету, одну, другую, словно разбиваются ракеты
об облака, осыпаются огненной пылью...
     Белое  поле  мертво.  Развороченная  зенитка  поблескивает  вдалеке,  а
самолет,  маленький,  темный,  едва  различим.  Чему  поблескивать?  Фанера,
перкаль, винт деревянный. Мотор мог  отсвечивать, конечно. Чихалка железная,
"М-11". Да, видно, пробило цилиндр. Вырвало масло, залило все густо...
     Каждая ракета, каждый прожекторный луч, метавшийся  по  полю, казалось,
все погубит. Иногда остановится луч, в лоб бьет.
     Лезть туда страшно, а ждать - жутко.
     Около часа  прошло,  пока Конягин, в снегу по  брови, руки ободраны,  в
крови, ввалился в  окоп. Прохрипел мне: "Давай!" Я  тут же закрутил  рычажок
полевого телефона, вызвал свой  полк, произнес сугубо секретное слово: "Рыба
на крючке".
     Вскоре затарахтел над нами командирский ПО-2, крутанулся раз-другой над
полем. Самолетные  огни, конечно, потушены.  Чего он  крутится?  Как раз над
крокодильей    пастью!    Там   счетверенных   пулеметов   набито,   зениток
скорострельных... ох, эти игры!
     А тут снова пошли ракеты, полоснул вдоль поля прожектор. Оказалось, наш
самолет  поставил  дымовую  завесу,  даже яростный прожекторный луч  не  мог
пробить насквозь невидимого и густого, как сажа, дыма, повисшего над "ничьей
землей".  А о ракетах и говорить нечего... Тускнели в дыму, никакого от  них
прока...
     Мы вертели металлический  барабан остервенело, трос, обляпанный снегом,
резал песок  и глину  бруствера  как ножом. Почти до  самых окопов доволокли
самолет,  благо  он  на  лыжах;  счастье, неглубоко  вмерзли  лыжи,  рванули
раз-другой, а там уж пошел ходко...
     Немцы заметались.  Пулеметы свои красные пучки вытатакивают,  кладут их
то веером по снегу,  то к небу тянутся трассы. Бить-то по  чему? Тьма. Мрак.
Собственной руки не видно. А тут еще дым, - что горит?!
     Пропела "гитара" - шестиствольный миномет. Послушали мы, приткнувшись к
льдистой глиняной стенке окопа.
     Коняга  сделал,  что мог, и все точно, да  только  угодила в  бензобак,
видать,  мина.  У   самого  бруствера.  Весело  он   занялся,  наш  фанерный
броненосец. Белое пламя металось туда-сюда, закручивалось спиралью.
     - Хоть погрелись, -  сказал в утешение пехотный майор, заталкивая нас в
землянку, чтоб не прикончило гостей шрапнельным осколком.
     Вернулись понурые. Не получилось. В ожидалку - пустой самолетный ящик -
набилось  этой ночью больше народа, чем всегда.  Послушать,  как съездили на
"передок". А что рассказывать?..
     Я принялся топить  железную печурку. Сырые ветки, смоченные  в бензине,
трещали усыпляюще. Затухала печка. - Подкладывай, что есть! - кричали мне со
всех сторон.
     А что было, кроме большущих стоп листовок, сваленных по углам ящика?
     Листовки были красивые, в несколько  красок, порой на глянцевой бумаге,
и все как одна призывали немцев сдаваться в плен. Некоторые так и назывались
-  "Пропуск  в  плен". Но в феврале 1942  года  почему-то  никто из немцев с
нашими  "пропусками" не появлялся, и авиаторы,  народ  смекалистый,  немедля
приспособили листовки "для растопки". Когда топишь  листовками, дым из трубы
идет  белый,  почти  невидимый. Ни разу  нас  ни артиллерия не  накрыла,  ни
пикировщик не взорвал. Под шелест горящих листовок воевать веселее...
     Сгрудились  несколько летчиков возле открытой печки, трут озябшие руки,
говорят  вполголоса.  Конягин  показал  мне  жестом -  подбрось-ка  в  печку
чего-нибудь. Я  принес еще  одну  стопку листовок и  принялся размешивать их
палкой,  да  огонь   раздувать.  Слышу  обрывок   фразы:  "Дима,  это  ж  не
стратегический пункт.  Не Смоленск.  Не Ржев. Пять  разбитых печек. Какое-то
городище. И не городище.  Хутор. А положили на нашей поляне  народу... Ты не
слыхал на "передке", в чем дело?"
     Конягин  понизил  голос почти до шепота, но все  равно его сиплый шепот
был  слышен так же ясно, как если  бы инженер кричал. Шепот, по сути, и  был
криком, и этот его шепот-крик я помню по сей день.
     Пехотный майор,  давший нам  в землянке для утешения по кружке спирта с
куском  сала, объяснил  инженер-капитану,  что две  недели  назад они  взяли
деревню, возле которой теперь наш аэродром,  сходу. На  рассвете. Доложили в
дивизию.  Те - командующему 20-й  армией генералу  Власову.  Генерал Власов,
естественно, командующему фронтом Жукову.  Тот -  Сталину.  Сталин флажок на
карте передвинул. Московское направление. Каждый  шаг в Ставке отмечают... А
тут немцы подвели  танки, да как наших с холма  шуганут. Покатились вниз, по
наледи. Кто без валенок примчал, кто шапку потерял. Снег весь в крови...
     Пошли в атаку  заново. Какое!.. Из  роты вернулись  трое.  Один  с  ума
сошел.
     Закрутилось колесо в обратную  сторону. Власов докладывает Жукову -  не
удержали высоту...
     Командующий  фронтом и слышать не хочет. - Высота  No... наша. Доложено
товарищу Сталину... А вы пятитесь как раки?!
     Сообщил Жуков, что  передаст двадцатой армии еще две пехотные  дивизии,
которые сейчас разгружаются в Волоколамске.  Посадить солдат на  грузовики и
прямо  с  колес - в  бой.  "В семнадцать  ноль-ноль доложить.  Высота  наша.
Выполняйте!" "Так и пошли, -  завершил  пехотный  майор  свой рассказ. - Без
артиллерии, без танков..."
     Конягин выложил все это взахлеб, шепотом, озираясь на дверь.
     Долго молчали. Кто-то длинно и  страшно выругался. Все понимали, что за
пять обугленных печек убили тридцать тысяч стриженых ребят...
     -  Командарм,  что, не  мог  отбиться?  -  не  спросил, выдохнул пилот,
стоявший подле инженера.
     Конягин  молчал. Из полумрака самолетного ящика, где на нарах лежали  в
комбинезонах и унтах летчики, донеслось насмешливо-злое:
     - А что такое командарм?  Может он  самого  Жукого на х... послать, что
ли? Раз Верховному доложено...
     Конягин торопливо взял стопу листовок, швырнул в печь, чуть посветлело.
Оглянувшись,  он тут же  перевел рисковый  разговор на  другое. Бодро, будто
вовсе  и не говорил о страшном, сообщил еще одну новость. Скоро введут новые
звания. Золотые и серебряные погоны со звездочками...
     - ...поелику  мы  будем  называться офицерами, создадут,  как  в старое
время, офицерский клуб.
     - Клуб? Шо це таке? - послышалось с нар.
     -  Ну, вроде Пиквикского клуба,  - Коняга засмеялся  зло,  а я принялся
швырять в печурку новые пачки листовок.
     Час, не меньше, швыряли и швыряли листовки. Молча. Стало чуть теплее.
     Приоткрылась дверца, в ящик ворвались  ветрище, снег  и  звучный  голос
дежурного, кому вылетать, а кому можно греться.
     Я  еще  и новой  пачки  листовок не сжег,  вернулся  дежурный,  сообщил
деловито-спокойно:
     - Свирский, на выход!
     Я затянул потуже ремень на своей черной малестиновой куртке механика  и
- бросился к самолету.
     -  Эй! - Дежурный догнал меня, направил двухцветный трофейный фонарик в
лицо, то синим, то красным слепит. Игрушку нашел. - Тебе во-он туда. Особняк
вызывает...
     Начальник  особого  отдела, или  "особняк", как  его называли  летчики,
расположился в небольшой хате, на отшибе. Полк наш маленький, стрекозиный, и
"особняк" походил на стрекозу. Тонкий, как жердина, лейтенантик. То за одной
бумагой  метнется,  то  за  второй  протянет  длинную  руку.  Лицо  румяное,
полудетское.  Петлицы  на  гимнастерке  черные.  Говорят,  был  у  танкистов
генерала Катукова, да не прижился.
     Я ушанку снял, снег отряхнул, он смеется:
     - Значит, самолично тебя оболванил "под ноль"... Поиздеваться над тобой
решил. При всем честном народе.
     Я насторожился. История давняя. Чего вдруг с этой стороны подъезжает?
     Была в столовой "технарей" официантка.  Все роняла,  что брала в  руки,
косорукая. Да солдатская посуда не бьется, хоть кидай ее с самолета. "Талант
пропадает", -  веселились  ребята.  Была  эта  официантка такой  устрашающей
ширины, что  называли  ее "лыжей от ТБ-3".  Как  она  к  нам  попала, почему
задержалась, никто не знал.
     Обращались с ней, скажем мягко, грубовато.
     Кого  обольет борщом, тот  ее  по-матушке.  А кто  и  по крутой заднице
ладонью хлоп, со звоном.
     Я, по обыкновению, бормотал,  когда  она что-нибудь  расплескивала: "Не
беспокойтесь! Не беспокойтесь!"
     И,  естественно,  когда  она   что-нибудь  ставила  на  стол,  говорил:
"Спасибо".
     Похоже,  ей  это  нравилось.  Однажды она,  на  бегу, взъерошила  своей
огромной потной лапищей мой буйно завивающийся вихор.
     Я  был  сержантом срочной службы, оболваненным,  как  и положено,  "под
ноль". Но ведь война, морозы адские! Оставил  я себе  маленький  вихор. Кому
какое дело!
     Через два дня ворвался  в землянку инженер-капитан  Конягин, в руках  у
него  была  машинка для стрижки. Он усадил меня  на табурет  и  провел узкую
дорожку  от шеи  до лба.  Выстриг  тупой машинкой, точнее,  выдрал  всю  мою
недозволенную красоту. Затем положил машинку  возле меня;  уходя,  бросил  с
усмешечкой: "Дострижешь сам, козаче!.."
     Землянка после его ухода  точно  взбесилась.  Ходуном  ходила.  "Коняга
приревновал Гришку к "лыже"..."
     Я лег  на  нары  и  отвернулся  от  веселившихся  механиков.  Весь  мой
сексуальный опыт ограничивался пробегом, перед посадкой в эшелон, полутемной
комнатки  санчасти, в которой стоял небольшой прожектор, нацеленный прямо на
причинное  место  новобранца.  А  за  столом  сидела  дама  с  шестимесячной
завивкой.  Я инстинктивно  прикрыл  причинное место  ладошкой, за что  дама,
покричав визгливо, заставила меня пробежать перед ней вторично.
     А меня  расталкивали ночью  и  требовали  рассказать  подробно,  как  я
совладал с "лыжей".
     Я  краснел от "немыслимых" вопросов и мычал.  Веселого на войне мало, а
тут  -  развлечение...  И  чего  вдруг  вспомнил  об  этом  особист? Да  еще
страдальческую физиономию скорчил, вот-вот разрыдается.
     -  Оскорбил  тебя, понимаешь, Конягин при  всем  честном народе. Только
каторжникам выстригали так голову.  В проклятое  царское время. Полосой. Или
полголовы. - И с искренним недоумением. - И чего  он тебя уродовал? Ты и без
того черный, как негра.
     -  Поболтали, хватит! - вдруг произнес особист жестко и положил  передо
мной  лист  чистой бумаги.  - Пиши,  понимаешь, все как  есть...  Инженерную
академию  закончил  Конягин, а бросает тень на высшее командование... Самого
задевать?..  Тридцать тысяч, де, в навоз... Ты  чего вставочку положил? Перо
рондо. Хорошо пишет. Взять вставочку! -  рявкнул он  с  силой, которой в нем
нельзя было  даже  подозревать. -  В полку  создана подпольная антисоветская
организация... Сформирован комитет, понимаешь... Сам я слышал следующее...
     Я бросил вставочку, словно она обожгла мне пальцы.
     - Ничего такого не слыхал.
     - Как так не слыхал? Где был?
     - Я печку топил.
     - Пе-эчку топил. Уши как у слона, а ничего не слыхал, понимаешь! Я тебя
сейчас  из негра разрисую в  китайца... Вставочку бери!  "Подпольная  группа
получила кодовое название "Пики"...
     Тут я, от нервного напряжения, что ли, захохотал -  затрясся,  до слез.
Давно так не  хохотал. "Пи-ки"?! Рассказал "особняку" про "Пиквикский клуб".
Диккенса сочинение. Английского классика.
     Особняк ударил кулаком по досчатому столу. Кулак маленький, а бумаги аж
все попрыгали.
     - Кончай печку топить!
     Я втянул голову в плечи. Зябко  мне стало в моей ватной куртке механика
из чертовой кожи. Покусываю свои раздутые обмороженные губы.
     "Особняк" вытащил из кобуры пистолет "ТТ", щелкнул затвором, положил на
стол. Сказал брезгливым тоном:
     - Ты кто  есть? Срочная служба. Последний человек, понимаешь. Я не буду
тебе каторжную полоску выстригать. Выведу за порог,  станешь "подснежником".
Одним больше, одним меньше. Понял - нет?
     Я  помолчал недоверчиво, потом снова начал рассказывать  про  Диккенса.
Объясняю,  это  о нем,  о писателе  шла  речь... Диккенс создал  "Пиквикский
клуб", классическое произведение мировой литературы.
     -  Значит, обратно печку  топишь?  -  особист взял  со стола пистолет и
махнул им в сторону двери. - Выходи!
     Я  шагнул, не оглядываясь,  в холодные сени. За спиной  жахнул выстрел,
пуля пробила над моей головой деревянную притолоку.
     - Ты что,  бежать, понимаешь?.. А то  беги, немцы в шести километрах...
Или,  может, еще подумаем. - Голос  особиста наглый, жутковатый. -  Землица,
понимаешь, сейчас такая, что и могилки не выроешь. Лом не берет...
     Я постоял  в промерзших  сенях.  Начал постигать, что он не шутит, этот
лейтенант. Ноги вдруг стали как из ваты...
     Вернулся  назад  и начал картинно живописать  мистера  Пиквика. Как  он
катался на коньках. Не останови меня особист, я бы весь роман пересказал.
     - Кого ты выгораживаешь?  - с тяжелой досадой произнес особист и достал
из папки  какие-то  бумаги.  -  Он тебя не  пожалел. Вот  показание. Конягин
публично  сказал, что  тебя  только за  смертью  посылать...  -  Он  оторвал
прищуренный глаз от  листа. - Значит, что? Можно п