ми мыслями, не совсем, впрочем, справедливыми и
навеянными  взволновавшим его письмом Аниканова,  Травкин вышел из  овина  в
холодный  рассвет.  Он побрел  к тому  яру, который  был  им  облюбован  для
тактических занятий с разведчиками.
     Это  место довольно точно  воспроизводило подлинный  передний край.  Яр
пересекался широким  ручьем, над  которым свесились уже зеленевшие  плакучие
ивы. Неглубокая траншея, вырытая разведчиками специально для занятий,  и два
ряда колючей проволоки обозначали передний край "противника".
     На  этом  "театре"  Травкин  теперь  еженощно  проводил   занятия.   Со
свойственным ему упорством он гонял разведчиков через  студеный ручей вброд,
заставлял   их   резать   проволоку,   щупать   длинными  саперными   щупами
невсамделишные минные поля и прыгать через  траншею. Вчера он придумал новую
игру.  Посадив нескольких  разведчиков в  траншею,  он  заставлял  остальных
подползать к ним как можно тише, чтобы приучить людей к бесшумному движению.
Сам он тоже сел в траншею и прислушивался к ночным звукам, но мысли его были
не  здесь, а на подлинном переднем  крае, где  немцы  успели возвести мощную
систему инженерных заграждений, которые ему придется вскоре преодолевать.
     К тому же взвод получил пополнение - десять новых разведчиков,- так что
Травкину  приходилось,  кроме  специальных  занятий  с  отобранными  им  для
операции людьми, заниматься и с  остальными,  да  еще ежедневно наблюдать за
противником на переднем крае, изучая его режим и поведение.
     В   результате  этого   беспрерывного  тяжелого  труда  он  стал  очень
раздражителен.  Ранее склонный прощать разведчикам мелкие  грешки, он теперь
наказывал их  за малейшую провинность. В  первую голову досталось Мамочкину.
Травкин строго спросил его,  где  он добывает всякую  снедь. Мамочкин что-то
пробормотал  про добровольные  даяния крестьян, и  Травкин  посадил  его под
арест на трое суток, сказав:
     - Пусть местное крестьянство отдохнет от тебя хоть три дня.
     Катю  он  вежливо, но  твердо попросил  пока,- он так и сказал:  пока,-
посещения  овина прекратить. Правда, он  испытал некоторую неловкость, когда
встретил ее испуганный взгляд, хотел было вернуть ее, но сдержался.
     Но  больней  всего  другого  его уязвил  небывалый  случай  с  новичком
Феоктистовым, высоким красивым парнем откуда-то из-под Казани.
     В то утро шел дождь, и Травкин решил дать отдых  развeдчикам.  Он вышел
из овина  и направился к блиндажу Барашкина, где переводчик Левин  давал ему
уроки немецкого  языка. В кустарнике  возле  мельницы он увидел Феоктистова.
Высокий,  ладно скроенный  Феоктистов  лежал  на траве, голый  по пояс,  под
проливньм  дождем. Травкин удивленно  спросил, что это  значит.  Феоктистов,
вскочив, смущенно ответил:
     - Принимаю, товарищ лейтенант, холодные ванны... Так я и дома делал.
     Но этой же ночью, во время  занятий по бесшумному  ползанью, Феоктистов
сильно закашлялся. Сначала  Травкин  не обратил внимания  на это,  но затем,
когда Феоктистов раскашлялся снова,  лейтенант все понял. Феоктистов нарочно
старался простудиться.  Из рассказов старых разведчиков  он, конечно,  знал,
что  человека,  страдающего  кашлем, на задание  не возьмут, так  как кашель
может выдать всю группу немцам.
     Травкин никогда  в своей короткой  жизни  не испытывал такого страшного
приступа  ярости.  Ему  стоило большого  усилия  воли  не пристрелить  этого
высокого, красивого, испуганного мерзавца тут же при лунном свете, на глазах
у недоумевающих разведчиков.
     -  Так  вот  что  за холодные ванны,  подлый  трус!  На следующий  день
Феоктистова  отчислили.  Вспомнив  этот  случай,  Травкин  и  теперь не  мог
избавиться от чувства гадливости.
     Всходило  солнце,  и  надо  было  идти  на  передний  край.  Взяв  двух
разведчиков, он отправился в обычный путь, к реке.
     Чем ближе к переднему краю, тем напряженнее и сдавленнее воздух, словно
это атмосфера не Земли, а  какой-то неизмеримо  большей  неведомой  планеты.
Мощные  всплески  пулеметного   огня,   оглушительное  кряхтенье  минометных
разрывов, а  затем недобрая тишина, чреватая новыми  возможностями внезапной
смерти. Гуськом, в зеленых  халатах, мимо разбитых  снарядами деревьев, мимо
позиций артиллерии, разведчики подходили все ближе и ближе к войне.
     В   траншеях  второго  батальона  Травкина  встретил  Мамочкин.   После
гауптвахты  Травкин  прислал его сюда  для постоянного пребывания старшим на
наблюдательном пункте - "поближе к немцам, подальше от кур". Лихо пристукнув
каблуками,  Мамочкин  передал  ему  схему  наблюдения  и записи о  поведении
противника за прошедшие сутки.
     Из пулеметного дзота Травкин  наблюдал  в стереотрубу немецкий передний
край.  В  его  дзот  обычно  заходили командир  батальона капитан Муштаков и
артиллерист капитан Гуревич.  Они знали  о предстоящей задаче Травкина, и он
не без досады  читал в их глазах какое-то извиняющееся выражение: тебе, мол,
идти туда, а мы вот спокойно сидим в защищенных накатами блиндажах.
     Даже   их   предупредительность,  постоянная   готовность   помочь  ему
раздражали  его.  Он  внутренне протестовал против  их  мыслей,  похожих  на
смертный  приговор  ему.  Он  усмехался,  глядя   в  стереотрубу,  и  думал:
"Подождите, друзья, еще вас переживу".
     Не то  чтобы  он  желал  им зла, наоборот,  оба они  были  ему  глубоко
симпатичны.  Муштаков  был  лучшим комбатом в дивизии -  молодой,  красивый.
Особенно   нравился   Травкину   всегда  вежливый  и   опрятный   при   всех
обстоятельствах артиллерист с его выдающимися математическими способностями.
Его батарея стреляла исключительно метко и наводила страх на немцев. Гуревич
целыми  днями  слонялся по траншее,  неотступно,  с постоянством  ненависти,
наблюдая  за  немцами,  и  всегда снабжал  Травкина  ценнейшими  данными.  В
Гуревиче он угадывал свойственный  и ему, Травкину,  фанатизм при исполнении
долга. Не думать о своей выгоде,  а только о  своем деле,-  так был воспитан
Травкин,  и  так  же  был  воспитан  Гуревич.  Они  и  называли  друг  друга
"земляками",  ибо они были из одной страны,-  страны  верящих  в свое дело и
готовых отдать за него жизнь.
     Травкин   пристально  смотрел   на  немецкие  траншеи   и   проволочные
заграждения, мысленно  фиксируя малейшие неровности почвы,  направление огня
немецких пулеметов, редкое движение немцев по ходам сообщения.
     С  чувством, похожим на подлинную зависть, смотрел он на черных грачей,
безнаказанно перелетавших с нашего переднего края на немецкий и обратно. Для
них  эти грозные  препятствия не  существовали.  Вот кто  мог рассказать обо
всем,  что  творится  на  немецкой  стороне!  Он  мечтал о  говорящем граче,
граче-разведчике,  и, если  бы  сам мог  превратиться в  такого,  с радостью
простился бы со своим человеческим обличьем.
     Насмотревшись  до одури и сделав необходимые  заметки, Травкин  оставил
для наблюдения разведчиков, а сам ушел в блиндаж Муштакова.
     Здесь собрались молодые командиры взводов, только что окончившие где-то
в тылу военные училища  и прибывшие на фронт.  Это были младшие  лейтенанты,
одетые во все новое, обутые в кирзовые сапоги с широченными голенищами.
     Они встретили его уважительным  молчанием, прервав шумный разговор. Сев
за столик, Травкин чувствовал на себе любопытные взгляды молодых  офицеров и
думал о них.
     Жизненная  задача  этих  молодых  людей  часто  оказывается  необычайно
краткой. Они растут, учатся, надеются, испытывают обычные горести и радости,
порой для того, чтобы в одно туманное утро, успев только поднять своих людей
в атаку, пасть  на  влажную землю и  не встать более. Иногда  бойцы  даже не
могут помянуть их добрым  словом: знакомство  было слишком кратковременным и
черты  характера  остались неизвестными. Какое под этой  гимнастеркой билось
сердце? Что творилось за этим юным лбом?
     Травкин,  будучи примерно  одних лет  с ними,  чувствовал  себя гораздо
старше. Ему  приятно было сознавать, что он  немало уже  сделал. Погибни он,
бойцы будут горевать, его помянет  даже командир  дивизии.  "И эта девушка,-
подумал он вдруг,- эта Катя".
     Так  он,- сам, быть  может,  накануне  собственной гибели,-  с чувством
превосходства и снисходительной жалости наблюдал за молодыми лейтенантами.
     Один из них, юноша с большими голубыми глазами, восторженно  глядевшими
на Травкина, особенно понравился  ему.  Встретив взгляд Травкина,  он  робко
сказал:
     - Возьмите меня с собой. Я с удовольствием пойду в разведку.
     Так он и сказал: "с удовольствием". Травкин улыбнулся.
     - Ладно, я попрошу начальника штаба дивизии, чтобы вас пустили со мной.
У меня людей маловато.
     Придя  в  штаб  дивизии,  он  действительно  обратился  к подполковнику
Галиеву с этой просьбой. Галиев согласился и велел позвонить об этом в полк.
     Так   в  овине  поселился  младший  лейтенант   Мещерский  -   стройный
голубоглазый двадцатилетний  мальчик в  широченных  кирзовых сапогах.  В его
чемоданчике лежало  несколько  книг, и  в  свободное  от  занятий  время  он
нараспев  читал  разведчикам  стихи,  а  они,  сидя  в  полумраке  овина,  с
серьезными  лицами  вслушивались  в  складные,  округлые   слова,  удивляясь
искусству поэта и вдохновенному румянцу Мещерского.
     Когда  не было Травкина,  в  овин приходила Катя. Мещерский встречал ее
приветливо, здороваясь за руку  и вежливо приглашая садиться.  Это нравилось
разведчикам и немного смешило их, отвыкших от такого вежливого обращения.
     Как-то раз Мещерский сказал Травкину:
     - Замечательная девушка эта связистка.
     - Какая?
     -- Катя Симакова. Она часто приходит сюда.
     Травкин промолчал.
     - Вы разве не знаете ее? - спросил Мещерский.
     - Знаю. А чем она замечательна, по-вашему?
     -  Добрая она.  Разведчикам  стирает,  они  ей  письма из  дому читают,
делятся с ней своими новостями. Когда она приходит, все очень довольны. Поет
красиво.
     В другой раз Мещерский с обычной своей восторженностью сказал:
     - Да она  же вас любит! Честное слово,  любит! Неужели вы  не замечали?
Это же так ясно... Как это хорошо! Я очень рад за вас.
     Травкин натянуто улыбнулся.
     - Вы почему это знаете? Она вам сказала, что ли?
     - Нет, зачем... Я и сам заметил. Замечательная девушка, я вам говорю.
     -  Да она любого  полюбит,- сказал  Травкин грубо. Мещерский болезненно
сморщился и даже руками замахал:
     - Что вы, что вы... Как вы можете так думать? Неправда.
     - Пора на ночные занятия,- прервал Травкин этот разговор.
     Мещерский занимался ревностно, находя во всем, что делал, почти детское
удовольствие. Он ползал до изнеможения, храбро лез в студеный ручей и целыми
ночами готов был слушать бесконечные рассказы о боевых делах взвода.
     Мещерский все больше нравился  Травкину,  и  он, одобрительно  глядя на
голубоглазого юношу, думал:
     "Это будет орел..."


ГЛАВА ШЕСТАЯ


     - Значит, завтра ночью выступаем. Дай бог, чтобы ночь была темная,- это
для разведчиков  главней всего,- разглагольствовал  Мамочкин,  рисуясь перед
молодыми разведчиками.
     Он порядочно выпил. Ввиду предстоящей операции он был отпущен Травкиным
с переднего края отдыхать и сразу пошел к "своему" старику вдовцу. Он принес
в овин крынку с  медом,  бутыль  самогона, консервную банку с маслом, яйца и
килограмма  три  вареной  свиной колбасы.  На робкие  возражения старика  по
поводу размеров требуемой дани Мамочкин с некоторой грустью отвечал:
     -  Ничего,  старик. Не исключена возможность,  что я  никогда больше не
приду  к  тебе. Попаду  же  я, конечно,  в  рай. А  там твою  бабку встречу,
расскажу, какой ты добрый  человек. Ты лучше  не  спорь,  я  с тебя,  может,
последний взнос получаю...
     В связи с особыми обстоятельствами Мамочкин  решился даже  рассекретить
свою "базу". Он взял с  собою Быкова и Семенова и, нагрузив  их  продуктами,
самодовольно улыбался, ежеминутно спрашивая:
     - Ну, как?
     Семенов  восхищался   непостижимой,   почти   колдовской   удачливостью
Мамочкина:
     - Вот здорово! Как ты это так?..
     Быков же, догадываясь о том, что тут дело нечисто, говорил:
     - Гляди, Мамочкин, лейтенант узнает.
     Проходя  мимо старикова  поля,  Мамочкин покосился  на "своих" лошадей,
запряженных в плуг и борону. За лошадьми шли сын старика, сутулый молчаливый
идиот, и сноха, красивая высокая баба.
     Мамочкин обратил  внимание на  большую гнедую  кобылу с белым пятном на
лбу;  Он  вспомнил,  что  эта лошадь принадлежала  той  странной  старухе, у
которой взвод останавливался на отдых.
     "Ну и ругается та божья старушка!" - промелькнуло в голове у Мамочкина,
и он испытал даже нечто похожее на угрызения совести. Но теперь все это было
уже не важно. Впереди - задание, и кто его знает, чем оно кончится.
     Придя  в  овин,  Мамочкин  увидел  Травкина,  который  сидел  у  старой
молотилки с  карандашом в руке, собираясь  писать  письма матери  и  сестре.
Мамочкин вдруг  побледнел и тихо  подошел  к лейтенанту.  В глазах Мамочкина
появилась необычная робость. Травкин с удивлением посмотрел на него.
     -  Товарищ лейтенант,- сказал Мамочкин,-  а как  рация?  Будет  с  нами
рация?
     - Будет. Бражников пошел за ней.
     - А радист?
     - Я сам буду  передавать радиограммы. Радиста брать не стоит.  Еще трус
попадется или  вообще неумелый  солдат. Нет, мы сами обойдемся,  я  в  радио
понимаю немного.
     - Ага...
     Мамочкину явно не о чем было больше говорить, но он не уходил.
     - Товарищ лейтенант,- промямлил он,- хотите свиной колбаски?
     Он  рассчитывал,  что Травкин  накинется на него: снова,  мол, крестьян
грабишь...  Но  Травкин коротко поблагодарил, отказался  и снова принялся за
письмо. Тогда Мамочкин решился. Внезапно дрогнувшим голосом он сказал:
     -- Товарищ лейтенант, не пишите письмо.
     Травкин удивленно спросил:
     - Что с тобой?
     Мамочкин ответил скороговоркой:
     -  Вот так же, на  молотилке, писал Марченко  перед уходом. Это  плохая
примета. У нас на море рыбаки  приметам верят... и, честное слово, правильно
делают.
     Травкин насмешливо, но мягко сказал:
     - Брось, Мамочкин, эти бабьи сказки.
     Когда  Мамочкин отошел, Травкин  снова взялся за карандаш, но  тут  его
взгляд  вдруг упал на темную кучу соломы  неподалеку от выхода. У  изголовья
этой  военной  постели  лежал небольшой,  потемневший  от  времени,  пота  и
непогоды вещевой мешок. То была постель Марченко.
     Травкин  так  и  не дописал  письмо.  Пришел Бражников, неся  маленькую
рацию. Вслед за ним явились  начальник  связи дивизии  майор Лихачев, Катя и
два  других радиста. Лихачев еще раз объяснил  Травкину правила  пользования
кодированной картой и таблицей:
     - Гляди,  Травкин. Танки противника обозначаются цифрой  49,  пехота  -
цифрой 21, а карта расчерчена на  квадраты. Вот,  например, нужно  сообщить,
что  танки  вот  в этом районе. Ты передаешь: 49 квадрат  Бык  четыре.  Если
пехота, значит: 21 Бык четыре и так далее.
     Они  устроили последнее  тренировочное  занятие. Позывная  разведгруппы
была окончательно установлена: "Звезда"; позывная дивизии - "Земля".
     В тишине овина раздались странные слова, полные таинственного значения.
Разведчики, стоявшие молча вокруг Лихачева и Травкина, с невольным  трепетом
прислушивались к этому разговору.
     - Земля, Земля. Слушай Звезду. Говорит Звезда. 21 Буйвол три. 21 Буйвол
три. Прием.
     И Лихачев, тоже взволнованный, замогильным голосом отвечал:
     -  Звезда, Звезда. Земля у аппарата. Правильно ли я понял? Повторяю: 21
Буйвол три. Прием.
     - Земля, у аппарата Звезда. Понял правильно. Дальше. 49 Тигр два.
     Под   темными  сводами  овина   раздавался  таинственный   межпланетный
разговор, и люди чувствовали себя словно затерянными в мировом пространстве.
А ласточки, вьющие гнезда под крышей овина, весело  шелестели крыльями, ведя
свой семейный беззаботный разговор.
     Напоследок Лихачев крепко пожал руку Травкина и спросил:
     -  Может, возьмешь  все-таки  с собой радиста? Ребята у  меня хорошие и
просятся  в  разведку.  Сегодня  я  даже  получил,-  он  улыбнулся   немного
сконфуженно,- докладную от младшего  сержанта Симаковой,- она  с тобой хочет
идти.
     Травкин нахмурился и сказал:
     - Да что вы, товарищ майор, не нужно мне радиста. Не на прогулку идем.
     Катя,  услышав  такой оскорбительный  отказ  в  ответ на  свою  горячую
просьбу, выбежала из овина. Она была глубоко уязвлена презрительными словами
Травкина.
     "Какой  грубый,  нехороший  человек!  -   думала  она  о   Травкине,  и
раздражение накипало в ней.- Только дура может полюбить такого..."
     Проходя  мимо блиндажа капитана  Барашкина, она  замедлила  шаги.  "Вот
возьму назло и  зайду".  Она  с  внезапной  приязнью  вспомнила  неотступные
слащавые  ухаживания Барашкина, его предупредительность, дрожащий тенорок  и
страшно  обычные,   но   всегда  приятные  для  одинокого  сердца   любовные
объяснения. Даже его толстую тетрадь с выписанными в ней стишками и  песнями
она вспомнила теперь  с теплым чувством. В Барашкине все было обычно, просто
и ясно,  и это казалось ей теперь именно тем  самым,  что нужно человеку для
счастья.
     Она  зашла.  Барашкин  встретил ее  немного  удивленной,  но  довольной
улыбкой. Он  смутно подумал  о том, что  вот  Травкин уходит и  она,  хитрая
бабенка,  решила  пока  хоть   его,  Барашкина,  не  упустить.  Появилась  и
барашкинская заветная тетрадка - тут были и песенки из кинофильмов, и разные
чувствительные романсы. Впрочем, Кате не пелось сегодня.
     Барашкин всячески  старался  выжить из блиндажа переводчика Левина.  Но
когда Левин ушел и Барашкин, сладко  улыбаясь, дрожащими руками  обнял Катю,
ей  вдруг стало невыносимо противно,  и,  оттолкнув  его,  она  выбежала  из
блиндажа  в   шумящий  лес.  Нет,   это   "обычное"  уже  было  ей  чуждо  и
отвратительно. Глаза ее были полны слез.
     Травкин между тем имел весьма неприятный разговор.
     Спокойный, незаметный, чуть рябой, зашел в овин следователь прокуратуры
капитан Еськин. Это уже  был не межпланетный разговор.  Следователь уселся с
Травкиным за плащ-палатками и стал  подробно расспрашивать его:  как и когда
лошади   были  взяты,  на  каком   основании  взяты,  когда  и   при   каких
обстоятельствах отосланы обратно и почему не получена назад расписка...
     Травкин угрюмо, но обстоятельно рассказал, как было дело.
     Когда речь зашла о расписке, он на минуту  задумался, вспоминая. Ах да,
двух лошадей, задержанных еще на сутки, отводил Мамочкин!
     Он вызвал Мамочкина, но того в овине не  оказалось. Следователь сказал,
что  придет  позднее. Перед уходом он как бы невзначай  оглядел овин, увидел
белую скатерть, покрывающую постель Мамочкина в отличие  от других постелей,
покрытых плащ-палатками, ничего не сказал, ушел.
     Когда Мамочкин появился  в  овине,  Травкин  вызвал его  к  себе, но  в
последний момент,  пораздумав, ничего не  спросил о лошадях:  ведь  Мамочкин
должен был  идти  с ним  выполнять  задачу.  Лейтенант спросил  только,  где
пропадал  Мамочкин  последние два часа. Тот ответил, что у саперов. На  этом
разговор кончился.
     Травкин  вместе с  Мещерским пошел  в  гости  к  Бугоркову.  По  дороге
Мещерский, чем-то обеспокоенный, вдруг сказал:
     - Травкин,  как хотите, я пойду позову Катю.  Вы не видели, а  я видел.
Мне очень ее жалко. Она ушла  в ужасном состоянии. Ах, Травкин,  вы напрасно
обидели ее!
     Он пришел в блиндаж к Бугоркову, ведя за руку совсем оробевшую Катю.
     Она заметила  виноватый взгляд  Травкина, и это  переполнило ее  самыми
радужными надеждами.  Для  Травкина вечер  окончился неожиданным  счастливым
событием.
     Оживленную беседу прервал запыхавшийся  Бражников, вбежавший в блиндаж.
Его глаза  блестели, он забыл надеть пилотку, и п