ближе к Сельцу.
   Из семерых чудом уцелел один Миклашевич. Но здоровья так и  не  набрал.
Молодой был  -  болел,  стал  постарше  -  болел.  Мало  того,  что  грудь
прострелена навылет, так  еще  столько  времени  в  талой  воде  пролежал.
Начался туберкулез. Почти каждый год  в  больницах  лечился,  все  курорты
объездил. Но что курорты! Если своего здоровья нет, так никто уже не даст.
В последнее время стало ему получше, казалось, неплохо себя чувствовал.  И
вот вдруг стукнуло. С той стороны, откуда  не  ждал.  Сердце!  Пока  лечил
легкие, сдало сердце. Как ни берегся от проклятой, а  через  двадцать  лет
все-таки доконала. Настигла нашего Павла  Ивановича.  Вот  такая,  браток,
история.


   - Да, невеселая история, - сказал я.
   - Невеселая что! Героическая история! Так я понимаю.
   - Возможно.
   - Не возможно, а точно. Или ты не согласен? - уставился на меня Ткачук.
   Он заговорил громко, раскрасневшееся его лицо стало гневным,  как  там,
за столом в Сельце. Буфетчица с беспокойной подозрительностью поглядела на
нас через головы двух подростков с транзистором, запасавшихся  сигаретами.
Те тоже оглянулись. Заметив чужое внимание к себе, Ткачук нахмурился.
   - Ладно, пошли отсюда.
   Мы вышли на крыльцо. Ночь еще потемнела,  или  это  так  показалось  со
свету. Лопоухая собачонка пытливым взглядом обвела наши лица  и  осторожно
принюхалась к штиблетам Ткачука. Тот остановился и с неожиданной  добротой
в голосе заговорил с собакой:
   - Что, есть хочешь? Нет ничего. Ничего, брат. Поищи еще где-нибудь.
   И по тому, как мой спутник шатко и грузно сошел  с  крыльца,  я  понял,
что, наверно, он все-таки переоценил некоторые свои возможности.  Не  надо
нам было заходить в эту чайную. Тем более по такому  времени.  Теперь  уже
была половина десятого, автобус, наверно, давно прошел, на чем  добираться
до города, оставалось неизвестным. Но дорожные заботы лишь  скользнули  по
краю моего сознания, едва затронув его, -  мыслями  же  своими  я  целиком
находился в давнем довоенном Сельце, к которому так неожиданно  приобщился
сегодня.
   А мой спутник, казалось, снова обиделся на меня, замкнулся, шел, как  и
там, по аллее в Сельце, впереди, а я молча  тащился  следом.  Мы  миновали
освещенное место у чайной и шли по черному гладкому асфальту улицы.  Я  не
знал, где здесь находится автобусная остановка и можно ли еще надеяться на
какой-либо  автобус.  Впрочем,  теперь  это  мне   не   казалось   важным.
Посчастливится - подъедем, а нет, будем топать  до  города.  Осталось  уже
немного.
   Но мы не прошли, пожалуй, и половины улицы, как сзади появилась машина.
Широкая спина Ткачука ярко осветилась в потемках  от  далекого  еще  света
фар. Вскоре обе  наши  голенастые  тени  стремительно  побежали  вдаль  по
посветлевшему асфальту.
   - Проголосуем? - предложил я, сходя на обочину.
   Ткачук оглянулся, и в электрическом  луче  я  увидел  его  недовольное,
расстроенное лицо. Правда, он тут же спохватился,  вытер  рукой  глаза,  и
меня пронзило впервые появившееся за этот вечер новое чувство  к  нему.  А
я-то, дурак, думал, что дело только в "червоном мицном".
   В какой-то момент я растерялся  и  не  поднял  руки,  машина  с  ветром
проскочила мимо, и нас снова объяла темень. На фоне бегущего снопа  света,
который она выбрасывала перед собой, стало видно, что это  "газик".  Вдруг
он  замедлил  ход  и  остановился,  свернув  к   краю   дороги;   какое-то
предчувствие подсказало - это для нас.
   И действительно, впереди послышался обращенный к Ткачуку голос:
   - Тимох Титович!
   Ткачук проворчал что-то, не убыстряя шага, а я сорвался с места,  боясь
упустить эту неожиданную возможность подъехать. Какой-то человек вылез  из
кабины и, придерживая открытой дверцу, сказал:
   - Полезайте вовнутрь. Там свободно.
   Я, однако, помедлил, поджидая Ткачука, который  неторопливо,  вразвалку
подходил к машине.
   - Что же это вы так задержались? - обратился к нему хозяин "газика",  и
я только теперь узнал в нем заведующего районе Ксендзова. - А я думал,  вы
давно уже в городе.
   - Успеется в город, - пробурчал Ткачук.
   - Ну залезайте, я подвезу. А то автобус уже прошел, сегодня  больше  не
будет.
   Я сунулся в темное, пропахшее бензином нутро "газика", нащупал лавку  и
сел за бесстрастно-неподвижной спиной шофера. Казалось,  Ткачук  не  сразу
решился последовать за мной,  но  наконец,  неуклюже  хватаясь  за  спинки
сидений, втиснулся и он. Заведующий районе звучно захлопнул дверцу.
   - Поехали.
   Из-за шоферского плеча было удобно  и  приятно  смотреть  на  пустынную
ленту  шоссе,  по  обе  стороны  которого  проносились  навстречу  заборы,
деревья, хаты, столбы. Посторонились, пропуская нас, парень и девушка. Она
заслонила ладонью глаза, а он смело и прямо смотрел в яркий свет фар. Село
кончалось, шоссе выходило на полевой простор, который сузился  в  ночи  до
неширокой ленты дороги,  ограниченной  с  боков  двумя  белесыми  от  пыли
канавами.
   Заведующий районе повернулся вполоборота и сказал, обращаясь к Ткачуку:
   - Зря вы там, за столом, насчет Мороза этого. Непродуманно.
   - Что непродуманно? - сразу недобро напрягся на  сиденье  Ткачук,  и  я
подумал, что не стоит опять начинать этот нелегкий для обоих разговор.
   Ксендзов, однако, повернулся еще больше - казалось, у него был какой-то
свой на это расчет.
   - Поймите меня правильно. Я ничего не имею  против  Мороза.  Тем  более
теперь, когда его имя, так сказать, реабилитировано...
   - А его и не репрессировали. Его просто забыли.
   - Ну пусть забыли. Забыли потому, что были другие дела. А главное, были
побольше, чем он, герои. Ну в самом деле, - оживился Ксендзов,  -  что  он
такое совершил? Убил ли он хоть одного немца?
   - Ни одного.
   - Вот видите! И это его не совсем уместное заступничество.  Я  бы  даже
сказал - безрассудное...
   - Не безрассудное! - обрезал его  Ткачук,  по  нервному  прерывающемуся
голосу которого я еще острее почувствовал, что сейчас говорить им не надо.
   Но, как видно, у Ксендзова тоже что-то накипело за вечер, и  теперь  он
хотел воспользоваться случаем и доказать свое.
   - Абсолютно безрассудное.  Ну  что,  защитил  он  кого?  О  Миклашевиче
говорить не будем - Миклашевич случайно остался в живых, он не в  счет.  Я
сам когда-то занимался этим делом  и,  знаете,  особого  подвига  за  этим
Морозом не вижу.
   - Жаль, что не видите! - чужим, резким голосом отрезал Ткачук. - Потому
что близорукий, наверно! Душевно близорукий!
   -  Гм...  Ну,  допустим,  близорукий,   -   снисходительно   согласился
заведующий районе. - Но ведь не я один так думаю. Есть и другие...
   - Слепые? Безусловно! И глухие. Невзирая на посты и ранги.  От  природы
слепые. Вот так! Но ведь... Вот вы скажите, сколько вам лет?
   - Ну, тридцать восемь, допустим.
   - Допустим. Значит, войну вы знаете по газетам да по кино. Так? А я  ее
своими руками делал. Миклашевич в ее когтях побывал, да так и не вырвался.
Так почему же вы не спросите нас? Мы ведь в некотором роде специалисты.  А
теперь же сплошь и во всем специализация. Так мы - инженеры войны.  И  про
Мороза прежде всего нас спросить надо бы...
   - А что спрашивать? Вы же сами тот документ подписали. Про плен Мороза,
- загорячился и Ксендзов.
   - Подписал. Потому что дураком был, - бросил Ткачук.
   - Вот видите,  -  обрадовался  заведующий  районе.  Он  совсем  уже  не
интересовался  дорогой  и  сидел,  повернувшись  назад  лицом,  жар  спора
захватывал его все больше. - Вот видите.  Сами  и  написали.  И  правильно
сделали, потому что... Вот теперь вы скажите: что было бы, если бы  каждый
партизан поступал так, как Мороз?
   - Как?
   - В плен сдался.
   - Дурак! - зло выпалил Ткачук. - Безмозглый  дурак!  Слышишь?  Останови
машину! - закричал он шоферу. - Я не хочу с вами ехать!
   - Могу и остановить, - вдруг многообещающе объявил хозяин  "газика".  -
Если не можете без личных выпадов.
   Шофер, похоже,  и  впрямь  притормаживал.  Ткачук  попытался  встать  -
ухватился за спинку сиденья. Я испугался за моего спутника и  крепко  сжал
его локоть.
   - Тимох Титович, подождите. Зачем же так...
   - Действительно, - сказал Ксендзов и отвернулся. - Теперь не  время  об
этом. Поговорим в другом месте.
   - Что в другом! Я не хочу с вами об этом говорить! Вы слышите? Никогда!
Вы - глухарь! Вот он -  человек.  Он  понимает,  -  кивнул  Ткачук  в  мою
сторону. - Потому что умеет слушать. Он хочет разобраться. А для  вас  все
загодя ясно. Раз и навсегда. Да разве так  можно?  Жизнь  -  это  миллионы
ситуаций, миллионы характеров. И миллионы судеб. А вы все хотите  втиснуть
в две-три расхожие схемы, чтоб попроще! И поменьше хлопот. Убил немца  или
не убил?.. Он сделал больше, чем если бы убил сто.  Он  жизнь  положил  на
плаху. Сам. Добровольно.  Вы  понимаете,  какой  это  аргумент?  И  в  чью
пользу...
   Что-то в Ткачуке надорвалось. Захлебываясь, словно боясь не успеть,  он
старался выложить все наболевшее и, должно быть,  теперь  для  него  самое
главное.
   - Мороза нет. Не стало и Миклашевича - он понимал  прекрасно.  Но  я-то
еще есть! Так что же вы думаете, я смолчу? Черта с два. Пока живой,  я  не
перестану доказывать,  что  такое  Мороз!  Вдолблю  и  самые  глухие  уши.
Подождите! Вот он поможет, и другие... Есть еще люди! Я  докажу!  Думаете,
старый! Не-ет, ошибаетесь...
   Он еще говорил и говорил что-то - не слишком вразумительное и, наверно,
не совсем бесспорное. Это был неподконтрольный взрыв чувства, быть  может,
вопреки желанию. Но, не встретив на  этот  раз  возражений,  Ткачук  скоро
выдохся и притих в своем углу на заднем  сиденье.  Ксендзов,  пожалуй,  не
ждал такого запала и тоже умолк, сосредоточенно уставившись на  дорогу.  Я
также молчал. Ровно и сильно урчал мотор, шофер развил хорошую скорость на
пустынной ночной дороге. Асфальт бешено летел под колеса машины, с  вихрем
и шелестом рвался из-под них назад, фары легко и ярко  резали  темень.  По
сторонам мелькали белые в лучах света  столбы,  дорожные  знаки,  вербы  с
побеленными стволами...
   Мы подъезжали к городу.

   1971