каждый
добивается наилучших знаний по  своей  специальности.  И  потому,  скажем,
математичке какой-либо бином Ньютона в сто раз дороже всей поэтики Пушкина
или  человековедения  Толстого.  А   для   языковеда   умение   обособлять
деепричастные обороты - мерило всех  достоинств  школьника.  За  эти  свои
запятые он готов ребенка на второй год оставить и в институт не дать ходу.
Математичка тоже. И  никто  не  подумает,  что  этот  бином,  может,  -  и
наверняка - никогда в жизни ему не понадобится, да и без  запятых  прожить
можно. А вот как  прожить  без  Толстого?  Можно  ли  в  наше  время  быть
образованным человеком, не читая Толстого? Да  и  вообще,  можно  ли  быть
человеком?
   Теперь, правда, уже присмотрелись к  Толстому  и  ко  многому  прочему,
приобвыкли, утратили свежесть восприятия. А  тогда  все  выглядело  внове,
значительнее, и Мороз, очевидно, отреагировал на это острее, чем я. Хоть я
и был старше его лет на пять, членом партии и заведовал всем районе. И  он
мне сказал той ночью, когда мы лежали рядом - я на его кушетке,  а  он  на
столе, - примерно следующее: "С программами в школе действительно не все в
порядке, успеваемость не  блестящая.  Ребята  учились  в  польской  школе,
многие, особенно католики, плохо справляются с белорусской грамматикой, их
начальные знания не  соответствуют  нашим  программам.  Но  вовсе  не  это
главное. Главное, чтобы ребята теперь поняли, что они люди, не  быдло,  не
какие-то там вахлаки, какими паны  привыкли  считать  их  отцов,  а  самые
полноправные граждане. Как все. И они, и их учителя, и их родители, и  все
руководители в районе - все равные в своей стране, ни перед  кем  не  надо
унижаться, надо только учиться, постигать то самое главное, что  приобщает
людей к вершинам национальной и  общечеловеческой  культуры".  В  этом  он
видел свою наипервейшую педагогическую обязанность. И он делал из  них  не
отличников учебы, не послушных  зубрил,  а  прежде  всего  людей.  Сказать
такое, конечно, легко, труднее это понять, а еще труднее - добиться. Такое
в  программах  и  методиках  не  очень-то  разработано,  часы  на  это  не
предусмотрено. И Мороз сказал,  что  достичь  этого  можно  только  личным
примером в процессе взаимоотношений учителя с учениками.
   Наверно, мы  все-таки  плохо  знаем  и  мало  изучаем,  чем  было  наше
учительство для народа  на  протяжении  его  истории.  Духовенство  -  это
известно, здесь еще есть более или менее достоверная картина.  Роль  попа,
ксендза на каждом историческом этапе прослежена. А вот что такое  сельское
учительство в наших школах, что оно значило  для  нашего  некогда  темного
крестьянского края во времена царизма, Речи Посполитой, в войну,  наконец,
до и после войны? Это сейчас спроси любого огольца,  кем  он  станет,  как
вырастет, - скажет: врачом, летчиком, а то и космонавтом. Да, теперь  есть
такая  возможность.  И  в  действительности  так  бывает,  до   космонавта
включительно. А прежде?  Если  рос,  бывало,  смышленый  парнишка,  хорошо
учился, что о нем говорили взрослые? Вырастет - учителем будет. И это было
высшей  похвалой.  Конечно,  не  всем   достойным   удавалось   достигнуть
учительской судьбы, но к ней стремились. Это был предел жизненной мечты. И
правильно. И не потому, что почетно или легко. Или заработок хороший -  не
дай бог учительского хлеба, да еще на деревне. Да  в  те  давние  времена.
Нужда, бедность, чужие углы, деревенская глушь и в конце - преждевременная
могила от чахотки... И тем не менее, скажу  тебе,  не  было  ничего  более
важного и нужного, чем та ежедневная, скромная, неприметная  работа  тысяч
безвестных сеятелей на этой духовной ниве. Я так  думаю:  в  том,  что  мы
сейчас есть как нация  и  граждане,  главная  заслуга  сельских  учителей.
Пусть, может, и я ошибаюсь, но так считаю.
   И тут, как это часто бывает, не обходится без своих энтузиастов.  Мороз
был именно одним из тех, кто сделал для людей многое, подчас на свой страх
и риск, невзирая на трудности и неудачи. А неудач и  разных  конфликтов  у
него хватало.
   Помню, как-то поехал  в  Сельцо  инспектор  из  области  -  через  день
возвращается разгневанный и возмущенный. Оказывается,  очередной  скандал.
Не успел товарищ инспектор войти в Габрусеву  усадьбу,  как  в  аллее  его
атаковали собаки. Одна черная, на трех  лапах,  а  вторая  -  злая  такая,
маленькая и вертлявая (полицаи потом в войну их постреляли). Да. Ну,  пока
инспектор опомнился, собаки и располосовали ему штанину, Морозу,  конечно,
пришлось извиняться, а пани Ядя зашивала пану инспектору брюки,  пока  тот
сидел в пустом классе в своих не слишком,  наверно,  свежих  подштанниках.
Оказывается, собаки были школьные. Именно так. Не сельские, не откуда-то с
хутора и даже не лично учителя, а общие, школьные. Ребята где-то подобрали
эту непотребщину, родители наказали утопить, но перед тем в классе  читали
тургеневскую "Муму", а вот Алесь Иванович решил: поселить щенков в школе и
по очереди их досматривать. Так в Сельце завелись школьные собаки.
   А потом появился школьный скворец. Осенью отстал от своей стаи, поймали
его на лугу, мокрого доходягу, и Мороз тоже поселил его в  школе.  Сначала
летал по классу, а потом смастерили клетку - больше  для  того,  чтобы  не
съел кот. Ну, конечно, был там и кот, жалкое такое создание слепое, ничего
не видит, а только мяукает - есть просит.


   Тем  временем  быстро  темнело.  Серая  лента  дороги,   выгибаясь   на
пригорках, пропадала в сумеречной дали.  Горизонт  вокруг  тоже  утонул  в
сумерках, вечерней дымкой покрылись поля,  а  лес  вдали  казался  тусклой
глухой полосой. Небо над дорогой совсем померкло, только закатный  краешек
его за нашими спинами  еще  сочился  далеким  отсветом  зашедшего  солнца.
Машины по шоссе шли с включенными фарами, но, как назло,  все  из  города,
нам навстречу. После  никелированной  "Волги"  нас  не  обогнала  ни  одна
машина. Слушая Ткачука, я время от  времени  оглядывался  и  еще  издалека
заметил две светлые точки быстро приближающихся автомобильных фар.
   - Идет какая-то.
   Ткачук замолчал, остановился и вгляделся  тоже;  его  хмурый  массивный
профиль четко обозначился на светлом фоне закатного неба.
   - Автобус, - сказал он с уверенностью.
   Должно быть, мой спутник был дальнозорким, я на таком расстоянии не мог
отличить легковушки от грузовой. И правда, вскоре мы уже  оба  увидели  на
шоссе большой серый автобус, который быстро нагонял нас. Вот он  ненадолго
исчез в невидимой отсюда ложбинке, чтобы затем  еще  отчетливее  появиться
из-за пригорка; ярче засверкали колючие огоньки его фар и даже стал  виден
тусклый отсвет салона. Автобус, однако, замедлил ход, мигнул одной фарой и
остановился, чуть съехав к обочине. Он не дошел до нас каких-нибудь метров
триста, и мы, вдруг обнадеженные  возможностью  подъехать,  бросились  ему
навстречу. Я несколько поспешно сорвался с места.  Ткачук  тоже  попытался
бежать, но тут же отстал, и я подумал, что надо хоть мне успеть, чтобы  на
минуту задержать автобус.
   Бежать было легко, под уклон, подошвы гулко стучали  по  асфальту.  Все
время казалось, автобус вот-вот тронется, но он терпеливо стоял на дороге.
Из него даже вышел кто-то, должно быть водитель, оставив открытой  дверцу,
обошел машину и чем-то раза два стукнул. Я уже был  совсем  близко  и  еще
больше напряг силы, казалось - добегу, но тут  резко  хлопнула  дверца,  и
автобус сорвался с места.
   Все еще не теряя надежды, я остановился на асфальте и отчаянно  замахал
рукой:  дескать,  стой  же,  возьми!  Мне  даже  показалось,  что  автобус
притормозил, и тогда я снова бросился к нему чуть ли не под самые  колеса.
Но на ходу открылась дверца кабины, и  сквозь  взметенную  автобусом  пыль
донесся голос водителя:
   - Нету, нету остановки. Чеши дальше...
   Я остался один посреди гладкой полосы асфальта. Вдали,  затихая,  гудел
мотор комфортабельного  "Икаруса",  на  взгорке  смутно  маячила  одинокая
фигура Ткачука.
   - Чтоб ты провалился, гад! - вырвалось у меня: надо же так обмануть.
   Было обидно, хотя я и понимал, что не такое уж это большое несчастье  -
действительно, разве здесь была остановка? А раз не было, так какая  нужда
междугородному скоростному экспрессу подбирать разных ночных бродяг -  для
этого есть автобусы местных линий.
   И все-таки вид у меня был, наверно, довольно убитый, когда я добрел  до
Ткачука. Терпеливо дождавшись меня, тот спокойно заметил:
   - Не взял? И не возьмет. Они такие. Раньше бы всех подобрал,  чтобы  на
бутылку сшибить. А теперь нельзя - контроль,  ну  и  жмет.  Назло  себе  и
другим.
   - Говорит, остановки нет.
   - Но ведь останавливался. Мог бы... Да что там. Я уже в  таких  случаях
предпочитаю помалкивать: себе дешевле обойдется.
   Может, он  и  был  прав:  не  надо  было  надеяться  -  не  было  бы  и
разочарования. Значит, придется помаленьку топать дальше. Правда, ноги уже
порядком устали, но раз мой попутчик молчал, то и мне, пожалуй,  следовало
вести себя сдержаннее.
   -  Да,  так,  значит,  про  Мороза,  -  начал  Ткачук,  возвращаясь   к
прерванному рассказу. - Второй раз наведался  я  в  Сельцо  зимой.  Холода
стояли лютые, помнишь же, наверно, зиму сорокового - сорок  первого  года:
сады вымерзли. Мне-то еще повезло, подъехал с каким-то  дядькой  в  санях,
ноги зарыл в сено, и то замерзли, думал, отморозил совсем. До  школы  едва
добежал, было поздно, вечер, но в окошке горит свет, постучал. Вижу, будто
кто-то глядит сквозь намерзшее стекло, а  не  открывает.  Что,  думаю,  за
напасть, уж не завел ли тут мой  Алесь  Иванович  какие-нибудь  шуры-муры?
"Открой, - говорю. - Это я, Ткачук, из районе". Наконец открывается дверь,
где-то лает собака, вхожу. Передо мной парнишка с лампой в руках. "Ты  что
тут делаешь?" - спрашиваю. "Ничего, - говорит. - Чистописание пишу". -  "А
почему домой не идешь? Или, может, Алесь Иванович после  уроков  оставил?"
Молчит. "А где сам учитель?" - "Повел Ленку Удодову  с  Ольгой".  -  "Куда
повел?" - "Домой". Ничего, не понимаю: какая  нужда  учителю  учеников  по
домам разводить? "А что, он всех домой провожает?" - спрашиваю, а сам  уже
злюсь за такую встречу. "Нет, - говорит, - не всех.  А  этих  потому,  что
маленькие, а через лес идти надо".
   Ну, что ж, думаю, ладно. Разделся, начал отогреваться, настроение пошло
на улучшение. Но вот минул час, а Мороза все нет.  "Так  сколько  до  того
села будет?" - спрашиваю.  Говорит:  "Версты  три  будет".  Ладно,  что  ж
делать, сидим ждем. Парнишка в  тетрадке  пишет.  "А  тебя  он,  наверное,
оставил печку топить? - спрашиваю. - Ты где живешь?"  -  "Тут  и  живу,  -
отвечает. - Меня Алесь Иванович к себе взял, а то мой татка  дерется".  Э,
вот оно, оказывается,  в  чем  дело.  Как  бы  оно  не  обернулось  новыми
неприятностями.  И  скажу  тебе,  забегая  вперед,  так  и  вышло.  Как  я
предчувствовал, так и получилось.
   Часа через три возвращается Мороз. Ни стука, ни шагов, ничего, кажется,
не было слышно, только парнишка тот, Павлик... Да, да, ты  угадал.  Именно
Павлик, Павел Иванович, будущий  товарищ  Миклашевич...  Тогда  был  таким
черноглазым, шустрым мальчонкой. Так вот  Павлик  срывается,  бежит  через
класс и открывает дверь. Вваливается Мороз, весь заиндевелый, заснеженный,
ставит  в  угол  свою  палочку  с  ручкой   наподобие   козлиной   головы.
Поздоровались. Объясняет, почему задержался. Оказывается,  довел  он  этих
девчушек домой, а там неприятность: что-то случилось с коровой,  не  могла
растелиться, вот и задержался учитель, помогал матери. А девчушки? Ну  это
простая история. Наступили холода, мать  забрала  их  из  школы:  дескать,
обувка плохая и ходить далеко. В ту пору все это было  делом  обычным,  но
девчушки, славные такие близнята, хорошо учились, и Мороз понимал, что это
означало для матери-вдовы (отец в тридцать девятом погиб под Гдыней). И он
уломал бабу, купил девочкам по паре ботинок - стали учиться. Только  когда
прибыло ночи,  забоялись  одни  ходить  через  лес,  надо  было  проводить
кому-то. Обычно это делал переросток Коля  Бородич,  тот,  что  некогда  с
учителем пилил колоду. А в тот день Бородич почему-то не пришел  в  школу,
дома понадобился, вот и довелось учителю идти в провожатые.
   Рассказал это он, я молчу. Черт знает, что ему сказать, педагогично это
или нет, тут все паши педпостулаты попутались.  Мороз  вообще  был  мастер
путать постулаты, и я уже стал привыкать к этой его особенности. А про его
квартиранта мы тогда не очень-то говорили. Он сказал только, что  парнишка
побудет пока в школе, дома, мол, нелады. Ну что ж, думаю, пусть. Тем более
такие холода стоят.
   И вот спустя каких-нибудь две недели вызывают меня  к  прокурору.  Что,
думаю, за  напасть,  не  любил  я  этих  законников,  от  них  всегда  жди
неприятностей. Прихожу, а там сидит незнакомый дядька в кожухе, и прокурор
района товарищ Сивак строго так наказывает мне ехать в Сельцо и забрать  у
гражданина Мороза сына вот этого гражданина Миклашевича. Я попытался  было
возразить, но не тут-то было. Прокурор в таких случаях, как дубинкой,  бил
одним аргументом: закон! Ладно, думаю, закон так закон. Сели в милицейский
возок и с участковым да с Миклашевичем покатили в Сельцо.
   Приехали, помню, к концу занятий, вызвали Мороза, стали объяснять в чем
дело: постановление прокурора, на стороне  гражданина  Миклашевича  закон,
надо вернуть парнишку. Мороз выслушал все молча,  позвал  Павла.  Тот  как
увидел отца - съежился, будто  зверек,  близко  не  подходит.  А  тут  вся
детвора за дверьми, оделись, а по домам не  расходятся,  ждут,  что  будет
дальше. Мороз и говорит Павлику: так, мол, и так, поедешь домой, так надо.
А тот ни с места. "Не пойду, - говорит. - Я у вас хочу  жить".  Ну,  Мороз
неубедительно так, конечно, неискренне объясняет, что жить у  него  больше
нельзя, что по закону сын должен жить  с  отцом  и,  в  данном  случае,  с
мачехой (мать недавно умерла, отец женился на другой, ну и пошли нелады  с
мальчишкой - известное дело). Едва уговорил парня. Тот, правда,  заплакал,
но надел свой пиджачок, собрался в дорогу.
   И вот картина! Как сейчас все перед глазами, хоть минуло уже... Сколько
же это? Должно быть, лет тридцать. Мы стоим на веранде, дети  толпятся  во
дворе, а  Миклашевич-старший  в  длинном  красном  кожухе  ведет  к  шоссе
Павлика. Атмосфера напряженная, детвора на нас смотрит, милиционер молчит.
Мороз просто оцепенел. Те двое далековато уже отошли  по  аллейке  и  тут,
видим,  останавливаются,  отец  тормошит  сына  за  руку,   тот   начинает
вырываться, да куда там, не  вырвешься.  Потом  Миклашевич  снимает  одной
рукой с кожуха ремень и начинает бить сына. Не дождавшись,  пока  уйдут  с
чужих глаз. Павлик вырывается, плачет, детвора во дворе  шумит,  некоторые
поворачиваются в нашу сторону с упреком в глазах, чего-то ждут  от  своего
учителя. И что ты думаешь? Мороз вдруг  срывается  с  веранды  и,  хромая,
через двор - туда. "Стойте, - кричит, - прекратите избиение!"
   Миклашевич и впрямь остановился, перестал бить, сопит,  зверем  смотрит
на учителя, а тот подходит, вырывает Павлову руку из отцовской  и  говорит
прерывающимся от волнения голосом: "Вы у меня его не  получите!  Понятно?"
Миклашевич, разъяренный, - к учителю, но и Мороз, не  глядя,  что  калека,
тоже грудью вперед и готов в драку. Но тут уже мы подоспели,  разняли,  не
дали подраться.
   Разнять-то разняли, а что дальше? Павлик убежал в школу, отец  ругается
и грозится, я молчу. Милиционер ждет - он  что,  он  исполнитель.  Кое-как
утихомирили обоих. Миклашевич пошел на шоссе, а мы втроем остались  -  что
делать?  Тем  более  что  Мороз  сразу   же   объявил   с   присущей   ему
категоричностью: такому отцу парня не отдам.
   Вернулись с милиционером в  район  ни  с  чем,  наказ  прокурорский  не
выполнили. Передали все дело на исполком, назначили комиссию, а  отец  тем
временем подал в суд. Да, было хлопот  и  неприятностей  и  ему  и  мне  -
хватило обоим. Но Мороз все-таки своего добился: комиссия решила  передать
парня в детдом. Правда, с выполнением этого соломонова  решения  Мороз  не
спешил и, наверное, правильно делал.
   Тут еще надо вспомнить одно обстоятельство. Дело в том, что как  я  уже
говорил, школы создавались заново, почти всего не хватало. Каждый  день  в
район приезжали из деревень учителя, жаловались  на  условия,  просили  то
парты, то доски, то  дрова,  то  керосин,  то  бумагу  -  и,  уж  конечно,
учебники. Учебников не хватало, мало было  библиотек.  А  читали  здорово,
читали все: школьники, учителя, молодежь. Книги добывали где  только  было
возможно. Мороз, когда приезжал в местечко, наседал на меня чаще  всего  с
одной просьбой: дайте книг. Кое-что я, конечно, ему  давал,  но,  понятно,
немного. К тому же, признаться, думал:  школа  маленькая,  зачем  ему  там
большая библиотека? Тогда он взялся добывать книги сам.
   Километрах в трех от райцентра, может, знаешь, есть село Княжево.  Село
как село, ничего там княжеского нет, но когда-то неподалеку от  него  была
панская усадьба - в войну при  немцах  сгорела.  А  при  поляках  там  жил
какой-то богатый пан, после  него  осталась  всякая  всячина  и,  понятно,
библиотека. Я там был как-то, поглядел  -  казалось,  ничего  подходящего.
Книг много, новые и старые, но все на польском да  на  французском.  Мороз
выпросил разрешение съездить туда, отобрать кое-что для школы.
   И знаешь, ему повезло. Где-то на чердаке,  кажется,  откопал  сундук  с
русскими книгами, и среди всего не слишком стоящего - разных  там  годовых
комплектов "Нивы", "Мира божьего", "Огонька" - оказалось  полное  собрание
сочинений Толстого. Мне об этом ничего не сказал, а в первый  же  выходной
взял в Сельце фурманку, ученика того, переростка - и в  Княжево.  Но  дело
было к весне, дорога раскисла, как на беду, снесло мост, близко к  усадьбе
никак не подъехать. Тогда он начал носить книги через реку  по  льду.  Все
шло хорошо, но в самом конце, уже в потемках, провалился у берега. Правда,
ничего страшного не случилось, но ноги промочил до  колен,  простудился  и
слег. Да слег основательно, на месяц. Воспаление  легких.  Мне  сказал  об
этом приезжий дядька из Сельца, и вот я ломаю голову:  как  быть?  Учитель
болеет, школу хоть закрывай. Пани Ядя, помнится, тогда  уже  не  работала,
выехала куда-то, замены ему никакой нет, ребятам раздолье. Знаю,  надо  бы
съездить, да времени нет - мотаюсь по району: открываем школы,  организуем
колхозы. И все же как-то проездом  завернул  в  ту  аллейку.  Дай,  думаю,
проведаю Мороза, как он там, жив ли?
   Захожу в коридор - на вешалке полно  одежды,  ну,  думаю,  слава  богу,
значит, поправился, наверно, идут занятия. Открываю дверь в  класс:  стоит
штук шесть парт - и пусто. Что, думаю, за лихо, где же дети?  Прислушался:
как будто разговор где-то, тихий такой, складный, словно  молится  кто-то.
Еще  прислушался:  совсем  чудно  -  слышу  монолог   князя   Андрея   под
Аустерлицем. Помнишь: "Где оно, это высокое небо, которого я  не  знал  до
сих пор и увидел нынче... И страдания этого  я  не  знал  также...  Да,  я
ничего этого не знал до сих пор. Но где я?.."
   Мне тоже почудилось: где я? Такого  я  не  слышал  уже  лет  десять,  а
когда-то, студентом, этот отрывок сам декламировал на литературном вечере.
   Тихонько открываю дверь - в Морозовой боковушке полно детей,  расселись
кто где: на столе, на скамейках, на подоконнике и на полу. Сам Мороз лежит
на своей кушетке укрытый кожушком  и  читает.  Читает  Толстого.  И  такая
тишина и внимание,  что  муха  пролетит  -  услышишь.  На  меня  никто  не
оглянулся - не замечают. И я стою, не знаю, что делать. Первое побуждение:
просто закрыть дверь и уехать.
   Но  все-таки  вспомнил,  что  я   начальство,   заведующий   районе   и
ответственный за педпроцесс в районе. Это хорошо -  читать  Толстого,  но,
наверно,