Это
домашняя. В городе небось такой нет. А то вы совсем не закусываете...
   Но Ткачук, видно, не хотел закусывать и, выдавив желваки на морщинистых
щеках, только скрежетал зубами. Потом взял недопитый  стакан  с  водкой  и
залпом выпил его до дна. На какую-то минуту мутные, покрасневшие его глаза
страдальчески упрятались под бровями.
   За столами стало  тише,  все  молча  закусывали,  некоторые  курили.  Я
повернулся к соседу справа - молодому парню  в  зеленом  свитере,  с  виду
учителю или какому-то  специалисту  из  колхоза,  -  и  кивнул  в  сторону
Ткачука:
   - Не знаете, кто это?
   - Тимофей Титович. Бывший здешний учитель.
   - А теперь?
   - Теперь на пенсии. В городе живет.
   Я внимательно присмотрелся к моему соседу. Нет, в  городе  я,  кажется,
его не встречал, может, он недавно переехал откуда-то. На вид он уже  стал
безразличен ко всему тут и отчужденно примолк, уставясь на клетчатый  край
скатерти.
   - Из города? - вдруг спросил он, вероятно, заметив мой к нему интерес.
   - Из города.
   - Чем приехал?
   - Попутной.
   - Своей не имеешь?
   - Пока нет.
   - Ну пейте, поминайте, я поехал.
   - А вы чем поедете?
   - Чем-нибудь. Не первый раз.
   - Тогда и я с вами, - вдруг решил я. Оставаться тут, кажется, не  имело
смысла.
   Сейчас мне трудно объяснить, почему я пошел за этим человеком,  почему,
с трудом добравшись до Сельца, так скоро и охотно расставался с усадьбой и
школой. Конечно, прежде всего я опоздал. Того, ради которого я направлялся
сюда, уже не было на свете, а люди за этими столами меня занимали мало. Но
и мой новый попутчик в то время совсем не казался мне  ни  интересным,  ни
чем-нибудь привлекательным. Скорее напротив. Я видел  возле  себя  изрядно
подвыпившего, привередливого пенсионера; от его слов о своем превосходстве
над покойным несло обычной  стариковской  похвальбой,  всегда  не  слишком
приятной. Даже если он и говорил правду.
   Тем не менее с неясным еще чувством облегчения я встал  из-за  стола  и
вышел из комнаты. Ткачук был грузноватым, кряжистым человеком, в  ботинках
и сером поношенном костюме с двумя орденскими планками на  груди.  Похоже,
что он крепко выпил, хотя в этом не было ничего удивительного - пережил на
похоронах, немного понервничал в споре, причина которого  так  и  осталась
для меня непонятной. Но, видно по всему,  он  не  на  шутку  разозлился  и
теперь шел впереди по тропинке, подчеркивая свое нерасположение  к  какому
бы то ни было общению.
   Так мы молча миновали усадьбу и прошли в аллею.  Не  доходя  до  шоссе,
пропустили на нем грузовик,  кажется,  порожний  и  шедший  в  направлении
города. Можно было бы крикнуть и немного  пробежать,  но  мой  спутник  не
прибавил шагу, и я тоже не проявил особого  беспокойства.  У  столбика  со
знаком автобусной остановки никого не было, шоссе  в  обе  стороны  лежало
пустое, до блеска наглянцованное за день.
   Мы дошли до развилки и остановились. Ткачук  поглядел  в  одну  сторону
дороги, в другую и сел где стоял, опустив ноги в неглубокую сухую  канаву.
Разговаривать со мной он  не  хотел,  это  было  очевидным,  и,  чтобы  не
докучать ему, я отошел в  сторонку,  не  упуская  из  виду  дорогу.  Из-за
лесного поворота показалась  легковушка,  частный  "Москвич"  с  горбатым,
навьюченным багажом верхом, - обдав  нас  бензинным  запахом,  он  покатил
дальше. В той же стороне шоссе, которая теперь больше  всего  интересовала
нас, было совершенно пусто. Низко над дорогой заходило за  тучку  вечернее
солнце. Его пологие лучи слепили глаза, но всматриваться туда, кажется, не
имело большого смысла - машин там не  было.  Теряя  интерес  к  дороге,  я
по-над канавой прошел к памятнику.
   Это был приземистый бетонный обелиск в оградке из штакетника, просто  и
без лишней затейливости  сооруженный  руками  каких-то  местных  умельцев.
Выглядел он более чем скромно, если не сказать, бедно, теперь даже в селах
устанавливают  куда  более  роскошные  памятники.  Правда,  при  всей  его
незатейливости не было в нем и следа заброшенности или небрежения: сколько
я помню, всегда он был тщательно досмотрен и прибран, с чисто  подметенной
и посыпанной свежим песком площадкой, с небольшой,  обложенной  кирпичными
уголками клумбой, на которой теперь пестрело что-то из  поздней  цветочной
мелочи. Этот чуть выше человеческого роста обелиск за каких-нибудь  десять
лет,  что  я  его  помнил,  несколько  раз  менял  свою  окраску:  был  то
белоснежный, беленный перед праздниками известкой, то  зеленый,  под  цвет
солдатского обмундирования; однажды проездом по этому шоссе  я  видел  его
блестяще-серебристым, как крыло реактивного  лайнера.  Теперь  же  он  был
серым, и, пожалуй, из всех прочих цветов этот наиболее соответствовал  его
облику.
   Обелиск  часто  менял  свой  вид,  неизменной  оставалась  лишь  черная
металлическая табличка с пятью именами школьников, совершивших известный в
нашей местности подвиг в годы войны. Я уже не вчитывался в них, я их  знал
на память. Но теперь удивился, увидев, что тут появилось новое имя - Мороз
А.И., которое было не очень умело выведено над остальными  белой  масляной
краской.
   На дороге со стороны  города  вновь  показалась  машина,  на  этот  раз
самосвал, он промчал по пустынному шоссе мимо. Поднятая им пыль  заставила
моего спутника встать с его  не  слишком  подходящего  для  отдыха  места.
Ткачук вышел на асфальт и озабоченно посмотрел на дорогу.
   - Черт их дождется! Давай потопаем. Нагонит какая, так сядем.
   Что ж, я согласился, тем более что погода под вечер  стала  еще  лучше:
было тепло и безветренно, ни один  листочек  на  вязах  не  шелохнулся,  а
глянцевитая лента пустынного  шоссе  так  и  манила  дать  волю  ногам.  Я
перепрыгнул канаву, и мы с давно не испытанным  наслаждением  пошагали  по
гладкому асфальту, изредка оглядываясь назад.
   - Давно вы знали Миклашевича?  -  спросил  я  просто  для  того,  чтобы
нарушить наше затянувшееся молчание, которое начинало уже угнетать.
   - Знал? Всю жизнь. На моих глазах вырос.
   - А я совсем его мало знал, - признался я. - Так, встречались несколько
раз. Слышал: неплохой был учитель, детей хорошо учил...
   - Учил! Учили и другие не хуже.  А  вот  он  настоящим  человеком  был.
Ребята за ним табуном ходили.
   - Да, теперь это редкость.
   - Теперь редкость, а прежде часто бывало. И он тоже в табуне за Морозом
ходил. Когда пацаном был.
   - Кстати, а кто этот Мороз? Ей-богу, я ничего о нем не слышал.
   - Мороз - учитель. Когда-то вместе тут начинали. Я ведь сюда  в  ноябре
тридцать девятого приехал. А он в октябре  эту  школу  открыл.  На  четыре
класса всего.
   - Погиб?
   - Да, погиб, - сказал Ткачук, неторопливо, вразвалку шагая рядом.
   Пиджак его был расстегнут, узел  галстука  небрежно  сполз  набок,  под
уголок  воротника.  По  тяжелому,  не  слишком  тщательно  выбритому  лицу
промелькнула тень горечи.
   - Мороз был нашей болячкой. На совести у обоих. У меня и у него. Ну  да
я что... Я сдался. А он нет. И вот - победил. Добился своего. Жаль, сам не
выдержал.
   Кажется, я что-то начинал понимать,  о  чем-то  догадываться.  Какая-то
история со времен войны. Но Ткачук объяснял так  отрывисто  и  скупо,  что
многое   оставалось   неясным.   Наверно,   надо   было   бы   расспросить
понастойчивей,  но  я  не  хотел  показаться  назойливым  и   только   для
поддержания разговора вставлял свои банальные фразы.
   - Так уж заведено. За все хорошее надо платить. И порой дорогой ценой.
   - Да, уж куда дороже...  Главное,  прекрасная  была  преемственность...
Теперь же столько  разговоров  о  преемственности,  о  традициях  отцов...
Правда, Мороз не был ему отцом, но преемственность была. Просто  на  диво!
Бывало, смотрю и не могу нарадоваться: ну  словно  он  брат  Морозу  Алесю
Ивановичу.  Всем:  и  характером,  и  добротой,  и  принципиальностью.   А
теперь... Хотя не может быть, что-то там от него останется.  Не  может  не
остаться. Такое не пропадает.  Прорастает.  Через  год,  пять,  десять,  а
что-то проклюнется. Увидишь.
   - Это возможно.
   - Не возможно, а точно. Не может быть, чтобы работа этих людей  пропала
зазря. Тем более после таких смертей. Смерть, она, брат, свой смысл имеет.
Великий, я тебе скажу, смысл.  Смерть  -  это  абсолютное  доказательство.
Самый неопровержимый документ. Помнишь, как у Некрасова: "Иди в  огонь  за
честь отчизны, за убежденье, за любовь, иди и гибни безупречно, умрешь  не
даром: дело вечно, когда  под  ним  струится  кровь".  Вот!  А  тут  крови
пролилось ого сколько! Не может быть, чтобы зря. Да и  Мороз  доказал  это
самым красноречивым образом. Хотя ты ведь не знаешь...
   - Не знаю, -  честно  признался  я.  -  Когда-то  Миклашевич  собирался
рассказать...
   - Знаю. Он говорил. Он тогда к кому  только  не  обращался.  И  к  тебе
хотел. Да вот... не успел.
   Слова эти отозвались во мне болезненным укором. Недаром чувствовало мое
сердце, что, сам того не желая, я все же допустил  здесь  ошибку.  Но  кто
знал! Кто мог предполагать, что все это обернется таким печальным образом.
   - Ты  же  из  редакции?  -  искоса  глянул  на  меня  Ткачук.  -  Знаю.
Фельетончики пишешь и так далее. За правду-матку воюешь. Вот  он  тогда  и
задумал подключить тебя к этому делу - вступиться за Мороза. Да нет, Мороз
не осужденный, не пугайся. И не какой-то там прислужник немецкий. Тут дело
другое...
   - Интересно, - сказал я, когда Ткачук ненадолго  смолк.  -  Знал  бы  я
раньше...
   - Теперь уже все сделано, нашлись, где надо, и заступники. Теперь можно
и рассказывать. И написать можно. И нужно бы. Миклашевич  добился  правды.
Только вот сам... У тебя закурить найдется? - спросил он, похлопывая  себя
по пустым карманам.
   Я дал ему сигарету, мы оба закурили, посторонились,  пропуская  черную,
блеснувшую никелем  "Волгу",  которая  шустро  проскочила  мимо.  Наверно,
"Волга" шла в город, но теперь ни он, ни  я  не  сделали  никакой  попытки
остановить ее - я предчувствовал,  что  Ткачук  продолжит  рассказ,  а  он
как-то сосредоточенно ушел в себя, провожая рассеянным взглядом машину.
   - Может, взяла бы? А, шут с ней. Пусть едет.  Пойдем  потихоньку.  Тебе
сколько лет? Сорок, говоришь? Ну, молодой еще век, многое впереди. Не все,
конечно, но многое еще осталось. Если, конечно, здоровье в норме.  У  меня
вот здоровье не сказать чтоб плохое, иной раз еще и чарку могу  взять.  Но
уже не то, что раньше. Раньше  я,  брат,  этого  автобуса  редко  когда  и
дожидался. А уж в те давнишние времена так и автобусов  никаких  не  было.
Надо в город - берешь палку и айда. Двадцать километров за три с половиной
часа - и в городе. Теперь, наверно, больше потребуется,  давно  не  ходил.
Ноги еще ничего. Хуже вот - нервы сдают. Знаешь, не  могу  смотреть  кино,
если жалостливое какое или особенно про войну. Как  увижу  то  горе  наше,
хоть и давно уже все пережито  и  помалу  забывается,  и,  знаешь,  что-то
сжимает в горле. Да еще музыка. Не всякая,  конечно,  не  джазы  какие,  а
песни, которые тогда пели. Как услышу, ну просто нервы пилой пилит.
   - Подлечиться надо. Теперь ведь нервы неплохо лечат.
   - Нет, мои уже не вылечат. Шестьдесят два года, что  ты  хочешь!  Жизнь
вдрызг истрепала, веревки вила из моих нервов. А ученые говорят -  нервные
клетки не восстанавливаются... Да. А когда-то тоже был молодой, неженатый,
здоровый, что твой Жаботинский. В  тридцать  девятом  после  воссоединения
Наркомат просвещения направил в Западную организовать школы. Организовывал
школы, колхозы, крутился, мотался, сам в школах  работал.  Вот  и  в  этом
самом Сельце после войны семь лет отгрохал...
   - Время идет.
   - Не идет, а мчится. Когда-то все думал: ну год-два поработаю, а  потом
в Минск подамся, в пединституте учиться хотел.  Я  ведь  до  войны  только
учительский двухгодичный окончил. Ну а жизнь  иначе  закомандовала.  Война
началась, никакого педа не вышло, и вот  тут  и  прикипел  на  всю  жизнь.
Раньше райком не отпускал, школа,  квартира,  а  теперь  вот  когда  можно
катиться на все стороны, никуда уже  не  тянет.  Так,  видно,  и  придется
остаться в этой земле вместе с Морозом. Разве что с некоторым опозданием.
   Он замолчал. Я докурил сигарету и тоже молчал. Мы уже  миновали  лесок,
дорога бежала в выемке, по обе стороны которой высились песчаные откосы  с
соснами. Тут уже заметно сгустились вечерние сумерки, и даже вершины  елей
стояли в тени, только безоблачное небо я вышине еще  светилось  прощальным
отсветом зашедшего солнца.
   - Сегодня какое число? Четырнадцатое? Как раз в  эту  пору  первый  раз
приехал в Сельцо. Теперь уже привычное  дело  все  эти  стежки-дорожки,  а
тогда все было новое, интересное. Усадьба эта, где школа,  тогда  не  была
такой запущенной, дом стоял  ухоженный,  раскрашенный,  как  игрушка.  Пан
Габрусь в сентябре дал драпака, бросил все, подался, говорили, к  румынам,
и тут Мороз школу открыл. На школьном дворе перед  парадным  высились  два
раскидистых  дерева  с  какой-то  серебристой  листвой.  Не   деревья,   а
прямо-таки гиганты вроде американских секвой. Теперь такие кое-где еще  по
бывшим усадьбам остались, доживают век. А тогда их было  во  множестве.  У
каждого пана, считай.
   В тот первый год я работал в районе заведующим. Школы почт  все  новые,
маленькие, то в осадницких, а то и просто в деревенских хатах.  Учебников,
инвентаря не хватало, да и с учителями туго  было  до  крайности.  В  этом
Сельце вместе с Морозом работала Подгайская, пани Ядя, как  мы  ее  звали.
Пожилая такая женщина, жила тут и при Габрусе в том самом флигеле.  Тонкая
была пани, старая дева.  Русским  языком  почти  не  владела,  белорусский
немного понимала, зато что касается  остального  -  ого!  Воспитания  была
самого тонкого.
   И вот как-то под вечер сижу я в своем кутке в районо, зарылся в  бумаги
- отчеты, планы, ведомости: ездил по району, неделю не был на  месте,  все
запустил - жуть! Не сразу и услышал,  как  кто-то  скребется  в  дверь,  -
заходит эта самая пани Ядя. Маленькая такая, щупленькая, но с лисой на шее
и в шикарной заграничной шляпке. "Прошу извинить, пан шеф, я, прошу  пана,
по педагогическому вопросу", - "Что же, садитесь, пожалуйста, слушаю".
   Садится на  краешек  кресла,  поправляет  свою  великолепную  шляпку  и
начинает сыпать почти  сплошь  по-польски  -  едва  разбираю.  Все  манеры
изысканно воспитанной паненки, а самой лет за пятьдесят, такое сморщенное,
хитренькое личико. Что же  оказывается?  Оказывается,  имеет  конфликт  со
своим шефом  в  Сельце,  коллегой  Морозом.  Оказывается,  этот  Мороз  не
поддерживает дисциплины, как равный  ведет  себя  с  учениками,  учит  без
необходимой строгости, не выполняет программ наркомата и самое  главное  -
говорит ученикам, что не надо ходить в костел, пусть туда ходят бабушки.
   Ну насчет костела я, естественно,  не  слишком  обеспокоился,  подумал:
правильно  делает  Мороз,  если  так  советует.   А   вот   что   касается
панибратства, дисциплины, игнорирования наркоматовских программ, это  меня
встревожило. Но кто этот самый Мороз, понятия не имею, в  Сельце  ни  разу
еще не был. Ладно, думаю, при первой же возможности махну, посмотрю, что у
него там за порядки.
   Случай для этого подвернулся, однако, не скоро, но все же недели  через
две  как-то  вырвался,  взял  у  хозяина,  у  которого  квартировал,   его
велосипед, ровар по-здешнему, и рванул по этому вот шоссе. Шоссе, конечно,
было не то что нынче - булыжник. Ехать по нему на подводе или на роваре  -
все равно кишки вытрясешь. Но поехал. Поднажал как  следует  на  педали  и
через час прикатил в ту самую аллейку под вязами. Хотел попасть  на  урок,
но опоздал - занятия уже закончились. Еще издали вижу  -  на  дворе  полно
детворы, думаю, игра какая, но нет, не игра, - оказывается,  идет  работа.
Заготавливают дрова. Бурей повалило то самое заморское  дерево  во  дворе,
вот теперь его пилят, колют и сносят в сарайчик. Мне это понравилось. Дров
тогда не хватало, каждый день жалобы из школ насчет топлива, а  транспорта
в районе никакого - где взять, откуда привезти? А эти, вишь, сообразили  и
не ждут, когда там в районо надумают обеспечить их топливом, - сами о себе
заботятся.
   Слез я с велосипеда, все на меня смотрят, я на них: где же  заведующий?
"Я заведующий", - говорит один, которого я не сразу и заметил, потому  что
стоял он за толстенным  комлем  -  пилил  его  с  парнишкой,  должно  быть
переростком,  ладным  таким  мальцом  лет  Пятнадцати.  Ну  бросает  пилу,
подходит. И сразу замечаю: хромает. Одна нога как-то вывернута в сторону и
вроде не разгибается, поэтому он здорово на нее припадает и кажется как бы
ниже ростом. А так  ничего  парень  -  плечистый,  лицо  открытое,  взгляд
смелый, уверенный. Наверно, догадывается, кто перед ним,  но  никакой  там
растерянности или замешательства. Представляется:  Мороз  Алесь  Иванович.
Руку пожимает так, что сразу понимаешь: силен. Ладонь  шершавая,  твердая,
должно быть, такая работа ему не впервой. А напарник его стоит  там  же  и
пробует водить пилой. Но пила ни с места - попала  на  сук,  а  толщина  в
комле больше метра. Мороз извинился, вернулся, чтобы закончить зарез, но и
вдвоем, гляжу, не очень управятся - пилу чем дальше, тем сильней  зажимает
в распиле. Попятное дело: надо что-нибудь подложить. Чтобы подложить, надо
сперва приподнять. Мороз бросил  пилу,  стал  приподнимать  комель,  да  в
одиночку разве поднимешь.  Тут  ребятишки,  кто  постарше,  тоже  облепили
бревно, а оно ни с места. Короче говоря, положил на траву я свой  ровар  и
тоже за тот комель взялся. Силились, силились, кажется, приподняли, еще бы
на сантиметр - и можно палку подсунуть, да этот последний  сантиметр,  как
всегда, самый трудный. И тут, как на грех, из-за угла выплывает  та  самая
пани Ядя. Увидела ровар, меня возле комля, да так и остолбенела.
   Потом, когда я говорил с ней, понять  ничего  не  могла,  все  поминала
матку боску и недоумевала: что за учителя у Советов,  имеют  ли  они  хоть
малейшее понятие о педагогическом такте и  авторитете  старших?  Не  беда,
говорю, пани Ядя, авторитета от того не убавится, а дрова в школе будут. В
тепле работать будете. Но это потом. А  тогда  все  же  распилили  мы  эту
чертову  колоду,  и  я  уже  почти  забыл,  зачем  приехал,  скинул   свой
единственный пиджачок и пилил на пару с  Морозом,  потом  кололи.  Попотел
вволю. Дети перенесли дрова в сарайчик, и Мороз отпустил всех по домам.
   Ночевать пришлось там же, в школе. Мороз жил в  боковушке  при  классе,
спал на роскошной, в стиле барокко, панской кушетке с выгнутыми  наподобие
львиных лап ножками. Накрывался пальто, одеяла, конечно, не  было.  На  ту
ночь кушетка досталась мне, укрылся я своим пиджачком. Перед тем как лечь,
поели бульбочки, мать одного ученика ради такого случая принесла с  хутора
кусок колбасы и крынку простокваши.  Ужинали  и  знакомились.  Хотя,  пока
пилили дрова, мне казалось, что  знаю  его  всю  жизнь.  Родом  он  был  с
Могилевщины, уже пять лет  учительствовал  после  окончания  педтехникума.
Нога такая с детства, долго болела да  так  и  осталась.  Я  осторожненько
завел речь о наших обычных делах: программах, успеваемости, дисциплине.  И
тогда услышал от него такое, что сначала  вызвало  во  мне  несогласие.  А
потом я стал допускать, что, возможно, он в  чем-то  и  прав.  Как  теперь
погляжу с высоты моего пенсионного возраста, так был он абсолютно прав.
   Да, он был прав, так как смотрел шире  и,  возможно,  дальше,  чем  это
принято смотреть, ограничивая  свой  кругозор  профессиональными  нормами.
Нормы, они, брат,  хорошая  вещь,  если  не  закостенели,  не  засохли  от
времени, не пришли в противоречие с жизнью. Словом, применять  их,  как  и
всякие нормы, надо с умом, смотря по обстоятельствам. А у нас как  бывает?
Теперь  к  каждой  науке  приставлен   специалист-предметник,   и