ские  работники
посчитали, что это его образумит.
   - Мент, - прошел шелест, когда он переступил порог камеры.
   Один из  старейшин  камеры,  татуированный,  агрессивный,  психованный  -
типичная  уркаганская  образина,  развязной  походкой  подвaлил  к  нему   и
попытался выяснить  отношения  с  ментом.  Влад  просто  взял  его  за  шею,
удовлетворенно кивнул, когда увидел, что глаза уркагана начали закатываться
а потом  швырнул  его  о  стенку.  И  бросил  обалдевшим  от  Такого  напора
уголовникам:
   - Менты - сейчас в ментовке. А я задержанный за то, что  козлов,  которые
детей насилуют, давил. Кто против того, чтобы  козлов  давить?  -  он  обвел
хмурым взглядом своих сокамерников.
   Против никого не было. В добром уме связываться с разогнавшимся  на  всех
парах Бронепоездом не станет никто.
   Потом его перевели в другую камеру, где сидел помощник  прокурора  одного
из подмосковных районов, бравший взятки по делам о групповых изнасилованиях,
сотрудник налоговой  полиции,  погрязший  в  финансовых  махинациях,  и  три
милиционера из городского патруля,  грабившие  в  свободное  время  квартиры
новых русских, притом грабившие прямо в форме, сразу после смены.
   Оставшееся время Влад провел в  спокойной  обстановке,  предаваясь  своим
грустным  думам.  Его  постоянно  вызывал  следователь,  пытался  образумить
какими-то  показаниями  и   вещественными   доказательствами   сомнительного
происхождения, естественно, это ни к чему не приводило. Влад  демонстративно
отвечал ему, как отвечают учителя умственно недоразвитым детям, и  знал  при
этом, что кончится все это дело пшиком. Никаких доказательств  у  Мокроусова
не было и быть не могло.
   - А как вы объясните,  что,  выйдя  из  ИВС  и  обратившись  в  медпункт,
гражданин   Маничев   снял   многочисленные   телесные   повреждения.    Что
зафиксировано. Вот справочка, - Мокроусов протягивал справку.
   - Он чего, из офиса общества защиты тараканов вышел? - отвечал Влад. - Он
из ИВС вышел. Так что спрашивайте его сокамерников, кто ему массаж делал.
   - Спрашивали. Они  показывают,  что  Маничев  жаловался  на  избиения  со
стороны милиции.
   - А на жизнь он не  жаловался?  Уголовник  всегда  подтвердит,  что  мент
какую-то божью тварь затиранил. Мы же РУБОП, а не прокуратура. Нас  урки  не
любят.
   - Что вы имеете в виду?
   - А ты не знаешь? - усмехнулся Влад.
   Как и ожидалось, все закончилось ничем. Двери темницы распахнулись. Владу
вернули вещи, деньги, пистолет, удостоверение.
   Никто его не встречал. На улице было свежо - моросило м температура упала
до пятнадцати градусов.  Лето  выдалось  дождливое  и  промозглое.  Но  Влад
наслаждался  падающими  на  лицо  каплями,  резкими   порывами   ветра.   Он
наслаждался открытым пространством, тому, что его не сковывают тесные  стены
камеры.
   Добравшись своим ходом до работы, он зашел к  ребятам.  Ломова  не  было.
Балабин,  печатавший  на  машинке  документ  обернулся,  увидел  безвинного
сидельца и искренне обрадовался:
   - Мы звонили в  прокуратуру.  Думали,  ты  к  вечеру  выйдешь.  А  то  бы
встретили заранее.
   - Ничего, - отмахнулся Влад. - Как у нас тут?
   - Таскали всех в прокуратуру по твоему поводу.
   - И что?
   - А ничего...
   Потом Влад отправился к начальнику отдела  Казанчеву.  Тот  встретил  его
сухо и смотрел не в глаза, а куда-то в сторону.
   - Ну что, товарищ командир, давай начистоту. Что за  бульник  у  тебя  за
пазухой? - спросил Влад.
   - Ты не представляешь, какие тут битвы были. И из управления по борьбе  с
личным составом меня атаковали. И из министерства. Вот, -  показал  Казанчев
на пачку газет. - Это все статьи с описаниями страданий Маничева.
   - Я некоторые читал.
   - Вцепились они в тебя, - начальник  отдела  показал  глазами  наверх.  -
Казнить, нельзя помиловать... Ну, мы переставили запятую. Так что сегодня  -
казнить нельзя... Но и миловать тебя никто не собирается.
   - Ни войны, ни мира, как говаривал Лейба Бронштейн.
   - Точно говаривал. Выторговали мы тебя, понимаешь,  с  условием,  что  не
будешь больше мозолить глаза.
   - Что сие означает?
   - - Что твое место - вакантное.
   - Ну?
   - Собирайся на землю. Притом не в оперативную  службу,  отдел  участковых
инспекторов. Я нашел тебе местечко.
   -  Мне  больше  нравится  пропуска  у  входа  проверять.  Прекрасно  себя
чувствуешь, - усмехнулся Влад.
   - Чего смеешься?
   - Потому что смешно... Давай листок. Рапорт буду писать.
   Казанчев  протянул  Владу  листок  и  авторучку,  и   тот   вывел   своим
неразборчивым, куриным почерком:
   "Прошу уволить из органов внутренних дел".
   - Не дури, Влад. Через год-другой мы тебя выдернем обратно.  Полови  пока
пьяниц.
   - Ты не представляешь, как мне все это надоело.
   - Что тебе надоело?
   - Бить бандформирования по хвостам, а  не  по  голове.  Извиняться  перед
насильниками детей. Ползать на  брюхе  перед  ворами,  которые  стали  вдруг
властями предержащими. Я устал. Эта война, где против нас - пушки, а у нас -
рогатки.
   - Брось, Влад. Все не совсем так.
   - Все еще хуже... Пока, - Влад поставил размашистую роспись и поднялся.
   - Влад, подождем до завтра, - завел Казанчев. - Подумай спокойно...
   - Привет Политику, - Влад вышел из кабинета... Но если уж началась черная
полоса, то тянуться ей и тянуться. Кто-то на небесах  будто  решил  испытать
Влада на прочность...
   После визита на работу Влад отправился в давно приглянувшийся ему бар  на
Ленинградском  проспекте.  Там  он  немножко  поднагрузился,  что,  впрочем,
настроение не подняло, и двинул до дома.
   - Значит, из командировки? - посмотрела  Люся  на  него  зло.  После  его
задержания Николя, чтобы не беспокоить жену погоревшего товарища, позвонил и
наплел что-то о срочной командировке.
   - Ага. Из командировки, - усмехнулся Влад.
   - И где же ты был?
   - В Пензе.
   - И не мог две недели позвонить?
   - Не поверишь - ни секунды времени не было.
   - Значит, летал без чемодана, без вещей...
   - Срочно надо было. Один бандит авторитетный там нарисовался.
   - Ты все врешь... Ты все врешь... Ты мне постоянно врешь...
   - Да? - Он озадаченно уставился на нее.
   Тысяча первая серия "Рабыни  Изауры":  "Ты  подлый  изменщик,  нечестивый
лжец, а я на тебя всю жизнь положила!"
   - Ты мне все время врешь... Твои шлюхи...
   - Где это ты видела моих шлюх? Может, я и гулял бы со шлюхами, но у  меня
нет на это времени. Я сутками на работе.
   - Ты сутками неизвестно где. У тебя на пиджаке женские волосы.
   - Один раз было. Тогда рейд по притонам проводили.
   - Ты врешь, ты все врешь опять! - крикнула Люся яростно. Нельзя  сказать,
чтобы Влад не заруливал иногда налево и что он знать  не  знает,  что  такое
супружеская  измена.  Не  стеснялся  он  и  использовать   отговорки   типа:
"Участвовал в операции... Был на захвате".  Но  сейчас,  честно  отсидев  на
нарах все это время, ему было обидно слышать подобные упреки.
   - И ты пьян. Ты опять пьян...
   - В меру, - буркнул Влад.
   - Цветы не даришь. О любви когда в последний раз мне говорил?
   Тут его и потянуло за язык:
   - Дорогая, ты что, больше со своей головой  не  дружишь?  Двенадцать  лет
живем. О какой любви?
   - Вот! - торжествующе воскликнула Люся. - Так и скажи  -  нашел  какую-то
шлюху!
   - Не нашел.
   - Ты врешь... Все ты врешь...
   - Да, я все вру, - вздохнув, кивнул он.
   - Что?
   - Я все вру!
   Тут и начался разбор по понятиям.  Люся  сноровисто  собрала  чемодан,  с
трудом закрыла его, не обращая внимания,  что  Влад  устало  смотрит  на  ее
труды.
   - Далеко? - полюбопытствовал он. -- Найду кого-нибудь получше.  Кто  меня
как женщину будет воспринимать, - язвительно произнесла она.
   - Хотя бы скажи, кого найдешь. Я его по картотеке проверю.
   - Что?!
   - Вдруг брачным аферистом окажется.
   - Мерзавец. Какой же мерзавец. Двенадцать лет...
   - Коту под хвост, - закончил Влад. - Ладно, или иди, или оставайся... Она
ушла.
   Папашка у Люси - бизнесмен, у него под Москвой коттедж, машина с шофером,
и зятя он  считает  никчемным  дураком,  не  способным  заработать  себе  на
пропитание. Люся поехала к нему изливать слезы.
   - Ну и хрен с тобой, красная шапочка, - махнул рукой  Влад,  когда  дверь
захлопнулась, полез в портфель и выудил оттуда бутылку беленькой.
   Да, Зима уважал холодную сталь. Свой "клык" -  заточенный  острый  нож  с
выкидным лезвием - таскал с собой всегда. И погиб он,  как  волк,  -  не  от
выстрела в спину, не от удавки, а от  разорвавших  плоть  таких  же  волчьих
клыков. На его теле эксперты насчитали восемнадцать ножевых ран.
   Чем провинился Зима, чем не угодил, в  каких  таких  воровских  разборках
кому-то стал поперек - Художник так и не узнал. Слухи ходили разные. И что с
его наводки кто-то прибрал воровской общак, и что он стучал милиции,  сдавая
корешей. Неважно. Важно, что его, как в старые добрые  времена,  приговорили
на сходке на  окраине  Ахтумска  к  смерти  и  там  же  привели  приговор  в
исполнение.
   Это было через три года после их знакомства. За это  время  Зима  многому
научил Художника, превратил его в правильного пацана, которому не грех и  на
зоне перед людьми предстать. Научил играть в карты не проигрывая и вычислять
все шулерские фокусы - без умения играть в карты на зоне  ты  никто.  Научил
стоять на стреме, вскрывать замки и металлические ящики - правда, тут успехи
у ученика были не ахти какие, тонкие пальцы,  привыкшие  держать  кисть,  не
годились для того, чтобы ломать железо. Научил, как голыми руками взять лоха
в поезде, подмешав в водку клофелин. Научил как вести базар с братками, кому
идти на поклон, когда приехал на гастроли в другой город. Научил, что нельзя
жалеть денег для общака, поскольку из общака кормится зона.  А  зона  -  это
место, где, как он говорил, "все будем"...
   - Без зоны - ты не человек. Только там поймешь, кто ты есть.  Только  там
поставишь себя перед людьми. Только там или  взлетишь,  или  упадешь...  Еще
годик, и собираться тебе туда пора...
   Только с Зимой Художник начал понимать,  что  такое  сытая  жизнь,  когда
мамаша не пропьет зарплату и не будет потом бухаться перед тобой на колени и
умолять: "Прости, сынок прости". Он привык  к  теплоте  денег,  греющих  ему
грудь. Привык к доступным женщинам, пусть и  старше  его  намного,  но  зато
готовым сделать по твоей просьбе все, и еще научился их презирать.
   Узнал однажды Художник и что такое настоящий, безжалостный разбор. Как-то
прямо у подъезда дома  расстреляли  вора  в  законе,  старого  и  уважаемого
братвой Пантелея, жившего без роскоши и показухи, как положено по должности.
В него всадили семь пуль из  пистолета,  когда  он  выгуливал  свою  собаку.
Восьмая пуля досталась его дворняге.  Кто  это  сделал  -  гадать  долго  не
пришлось.  Гога  -  шестерка  на  зоне,  сидевший  за  изнасилование,  после
освобождения сколотил первую в  городе  бригаду  настоящих  отморозков.  Они
прикупили оружие и сначала полезли на рынок с нахальным требованием  платить
им  дань.  Потом  взялись  за  кооперативы.  Тех,  кто  отказывался  с  ними
разговаривать, или тыкали ножом, или просто стреляли. Пантелей  дал  понять,
чтобы они уняли свой пыл. Тогда пришла и его очередь.
   Гога по виду был просто пацаном - в свои двадцать пять  лет  выглядел  на
восемнадцать. Его с двумя помощниками заманили в ловушку - им предложили  по
дешевке три пистолета  "ТТ"  с  войскового  склада,  и  они  клюнули.  Двоих
порезали на месте, а Гогу повезли в лес на разбор. Заправлял всем в ом  деле
приземистый,  кряжистый,  с  кустистыми  бровями  и  низким  лбом  воровской
авторитет Тимоха.
   Зима и еще один парень вытащили Гогу из багажника  машины  и  бросили  на
землю. Тот съежился, издавая какие-то нераздельные звуки - то ли хрюкая,  то
ли постанывая.
   - Ты хоть понял, на кого руку поднял? - спросил  Тимоха,  глядя  тяжелым,
злобным взором на пленного. - Ты допер, что натворил?
   - Это не я! Это они...
   - Твоя команда...
   - Да!.. Это не я... Я не виноват.
   Он пытался оправдаться, умолял оставить в живых, понимая, что никто его в
живых не оставит. Художнику он напомнил Бузу, и к горлу  подкатила  знакомая
тошнота. Стало муторно, как тогда,  с  Бузой.  Художник  разом  возненавидел
стоящего на коленях человека. И эта ненависть требовала удовлетворения.
   - Понял, что ты тля,  а  не  человек?  -  спросил  Тимоха,  нагнувшись  и
поигрывая финкой, иногда касаясь шеи пленника.
   - Да... сука я был! Простите!
   - Нет тебе прощения...
   Неожиданно  Тимоха  оглянулся,  уставился  на  Художника,  усмехнулся   с
каким-то злым задором и протянул ему финку:
   - На.
   - Что? - не понял Художник.
   - Э, Тимоха, - попытался возразить Зима.
   - Пусть пацан  человеком  становится,  -  поднял  руку  Тимоха.  -  Падлу
раздавить - это почет. Художник взял финку.
   Глаза у Гоги были жалобные, как у побитого пса.
   - Нет! - вдруг заорал он.
   Как и с Бузой, Художник не испытал и следа жалости. Раздавить падлу...
   - Молодец, пацан, - с  удовлетворением  кивнул  Тимоха,  когда  все  было
кончено.
   А Зима посмотрел на Художника задумчиво, как-то по-новому.
   - Отморозки! Гангстеры хреновы! Кто вы против нас? Вот вы где! -  Тимоха,
наступив на труп, сжал кулак и громко рассмеялся.
   Но Художник в глубине души понимал, что Тимоха ошибается. И  что  будущее
именно за ними - за теми, у кого шикарные машины, стволы за поясом, кто,  не
оглядываясь по сторонам, мчится вперед. В этой удали и  была  волчья  хищная
поступь, а воры все  больше  напоминали  стаю  псов,  сидящих  на  ошейниках
воровских традиций и предубеждений.
   И еще раз он убедился в этом, когда разорвала-таки  собачья  свора  Зиму.
Разорвала в клочья. И, по большому счету, ни за что. Ни в стукачество своего
учителя, ни тем более в то, что он залез в общак, поверить было невозможно.
   Когда Зиму  приговорили,  Художник  почувствовал,  что  в  груди  сначала
закололо, а  потом  образовалась  пустота.  Он  успел  привыкнуть  к  своему
учителю, и, может быть, даже полюбил его, хотя и не признавал  самого  этого
слова. После этой дурной смерти Художник еще раз убедился  в  справедливости
излюбленного выражения Зимы - человек человеку волк.
   Интересно, что вскоре Тимоху сильно прижали именно  те,  кого  он  считал
пылью у своих ног - те самые "хреновы отморозки-гангстеры".  Правда,  ребята
были  не  чета  покойному  Гоге.  Новая  ахтумская   бригада   состояла   из
спортсменов, предводительствовал в ней  мастер  спорта  по  боксу  Гладышев,
носил кличку Боксер. Они быстро стали подминать вещевые рынки, где торговали
челноки. А когда схлестнулись с Тимохой, то просто взорвали  его  ближайшего
помощника Крота. Это был первый взрыв в городе. Гранату привязали к калитке.
Убийцы знали, что каждое утро жертва выходит обтереться снегом и пробежаться
по улице.
   Тогда Художник в очередной раз подумал,  что  по  правилам  живут  только
дураки. Наступает время игр без правил. Он  вспомнил  безумные  глаза  Гоги,
который с ужасом смотрел на него, нависшего с ножом. И определил  для  себя,
что истинная власть над людьми - это власть смерти.
   Кстати, после того взрыва Боксер пробыл  на  свободе  недолго.  Во  время
очередной разборки его повязали, и он сидел в изоляторе, ему грозила  статья
о  злостном  хулиганстве.  Но  созданная  им  команда  продолжала   работать
достаточно четко.
   Художнику стукнуло восемнадцать, и на следующий же  день  он  залетел.  С
тремя пацанами решил очистить оптовый  склад  на  юге  Ахтумска,  снабжавший
кооперативы области.
   Были видики, импортные звуковые центры - для восемьдесят пятого года один
видик уже был огромным богатством.
   Потом уже Художник додумался, как оказалась  милиция  на  месте  как  раз
тогда, когда они заталкивали в угнанный грузовик вещи, - кто-то заложил.
   Переливчатый свисток, истошный крик: "Стоять, милиция!" Предупредительный
выстрел. Толчок в спину. Грязь набившаяся  в  рот.  Наручники  на  руках  за
спиной. Все заняло минуту - не больше. И Художник отправился  туда,  куда  с
такой тщательностью готовил его Зима.
   Сперва были десять суток  в  изоляторе  временного  содержания.  Потом  -
следственный изолятор в Ахтумске.
   Порог камеры он переступил с некоторой внутренней дрожью. В "доме" -  так
называют тюрьму - бывает всякое. Хорошо, если попадешь в нормальную  "хату",
где люди сидят. Ведь Художник -  человек  по  всем  понятиям  правильный.  И
статья у него правильная, восемьдесят девятая  Уголовного  кодекса  -  кража
общественного имущества. Это не позорная сто семнадцатая - изнасилование,  с
которой могут возникнуть  проблемы.  И  не  сто  восемнадцатая  -  растление
малолетних, тогда лучше сразу повеситься. Вор -  в  тюрьме  это  звучит  как
дворянский титул. Но если в камере заправляют беспределыцики  -  тут  всякое
может случиться.
   Новичок - это радость в тоскливых  буднях  следственно-арестованных.  Это
обязательно прописка типа "ныряй с верхних нар". Кто  прыгает,  того  ловят.
Кто нет - того бьют, могут и опустить, если беспределыцики царят.
   Художника встретили старой как мир шуточкой:
   - Давай отметель его, - гыкнули братки, рассевшиеся на  нарах,  показывая
на  плакат  со  Шварценеггером  на  стене.  Художник  подошел   к   плакату,
прицелился.
   - Ну, въ...и ему, чтоб мало не показалось, - доносились советы.
   Новички, пытаясь вписаться в камерную жизнь, метелят изображения,  сбивая
кулаки в кровь.
   - Пускай он первым ударит, - хмыкнул Художник.
   - Ха, - донеслось уважительное...
   - Это для фраеров прикол. А я человек, - сказал Художник.
   Тут в камеру привели  еще  одного.  Дверь  распахнулась,  зашел  высокий,
жилистый парень, и будто повисло напряжение. Он не был новеньким. Он тут был
главшпаном.
   - Художник! - воскликнул он. - Етить-крутить, -  хлопнул  в  присядке  по
бокам и обнял его. Потом кивнул одному на нарах:
   - Выматывайся, Никола. Тут Художник спать будет.
   - Хоша, - кивнул Художник, без особого доброго чувства обняв его.
   - Ха, - широко улыбнулся  Хоша  и  вдруг  обернулся  и  ударил  ногой  по
физиономии, высунувшейся из-под кровати. Под нарами жил опущенный, козел. По
ночам любители "приходовали" его, а остальное время он не имел права смущать
своим непотребным козлиным видом приличную публику.
   - По какой статье  влетел,  Художник?  -  спросил  Хоша,  когда  один  из
шестерок заваривал чай.
   - Сто сорок четвертая, часть третья.
   - Хорошая статья. Хорошие люди. Почти как у меня.
   - Сто сорок пять, - кивнул Художник.
   - Она, драгоценная. Грабеж. Я вообще жертва желторожих, - хмыкнул Хоша.
   С Хошей Художник встречался несколько раз на ахтумских  малинах.  Тот  не
был блатным, скорее приблатненным. Прозвище это он получил  благодаря  вождю
вьетнамского народа Хо Ши Мину. Но пацанва с трудом представляла, кто  такой
Хо Ши Мин, поэтому прозвали его коротко Хоша.
   А кличка привязалась после  того,  как  Хоша  сколотил  шайку  из  своего
родного поселка городского типа Рудня, что в десяти километрах от  Ахтумска,
и с энтузиазмом взялся за раскулачивание вьетнамцев.
   В то время в Ахтумске было  полно  вьетнамцев-лимитчиков,  работавших  на
текстильной фабрике и химическом заводе. Впрочем, они не  столько  работали,
сколько спекулировали. Перестройка как раз  достигла  своего  апогея,  полки
магазинов были девственно чисты - с них  исчезли  телевизоры,  фотоаппараты,
мыло - все. Самолет же на Хо  Ши  Мин  еле  отрывался  от  взлетной  полосы,
переполненный барахлом - утюгами, градусниками, одеждой, лекарствами. В СССР
это все было дешевле, чем там. И конвейер работал.
   Вьетнамцы жили в общагах, но многие снимали квартиры,  набиваясь  в  одну
комнату  по  десять  человек,  да  еще  устраивая  склады.   Вот   по   этим
жилищам-складам и работал Хоша с его братвой.
   Звонок в дверь. Тонкий вьетнамски