концом. Неохота мне пилу мыть, забрызгает тут все, а, Кощей?
     Бурый, хоть и было ему больно, задрал голову и взглянул на лесника. Водитель и телохранитель стояли у машины, куря и наблюдая за происходящим во дворе. Ворота уже были закрыты, так что никто из посторонних не мог видеть того, что творится во дворе. Иногда к стеклу в доме прилипало женское лицо.
     - Ну ты тут разбирайся, Гриша, с ним, а я пойду, скажу своей, чтобы на стол собрала. Вот только хочу спросить...
     - О чем?
     - На сколько человек накрывать?
     - Правильный, а главное, своевременный вопрос. Как это на сколько: ты, баба твоя, я, эти двое. По всему выходит, на пять персон.
     - Ага, понял. Значит, на него не накрываем.
     - Почему не накрываем, стаканчик поставь, кусок хлеба на него положи - прикрой. Такой уж обычай, не мы с тобой, Лесник, его придумали, не нам и отменять, правда?
     - Правду говоришь, мил человек, - и Лесник на кривых ногах двинулся к дому.
     Скрипнула, а затем хлопнула дверь. А пила продолжала вращаться, правда, мотор уже не выл, работал ровно.
     Кощей нагнулся, поднял прутик, постучал им по колену, как хлыстом, затем сунул его в пилу.
     - Ого, кусается! - сказал Кощей и, подойдя к Бурому, толкнул его своим ковбойским сапогом в спину. Бурый, не сопротивляясь, растянулся на земле. - Вставай, что ли.
     Бурый медленно начал подниматься.
     - Выключи, - бросил Кощей.
     Бурый чуть ли не головой воткнулся в эбонитовую черную коробку и судорожно вдавил красную кнопку. Диск медленно замирал, наконец совершил последний оборот, и стали видны огромные зубья дисковой пилы. Каждый зуб сверкал.
     - Значит, хочешь жить?
     - Хочу, хочу, Гриша!
     - Тогда пошли в дом.
     Бурый бросился открывать дверь Кощею. Он был перепачкан, на глазах блестели слезы радости. Самое страшное миновало, теперь он действительно был готов на все.
     Сели за стол. Перед Бурым стояла рюмка, до половины наполненная водкой, сверху на ней лежал кусочек черного хлеба.
     - За что выпьем? - осклабился Лесник.
     - За него, - визгливым голосом произнесла баба Лесника.
     - Пей, Бурый, за свое же здоровье.
     Пить Бурому было страшно неудобно, но и не выпить он не мог. Снял хлеб и дрожащими пальцами поднес рюмку с водкой к гипсовому воротнику. Вытянул губы и стал отклоняться всем корпусом. Сделал несколько глотков, а затем его лицо исказила гримаса боли. Он схватился за горло, словно пытался разорвать гипсовый воротник.
     В рюмке была отрава, Бурый даже не успел доползти до ведра с водой.
     Хозяйка и хозяин дома смотрели на умирающего Бурого без сострадания.
     - Собаке - собачья смерть, - сказал Лесник и выпил свою водку.
     Не чокаясь выпили и остальные. Бурый уже не шевелился.
     - Прав ты был, с циркулярной крови много. А так, закопаем под муравейником, и дело с концом. Выбросите его пока во двор, чтобы в доме не лежал! - приказал Кощей, и телохранитель с шофером выбрались из-за стола, поволокли труп Бурого во двор.
     - Крут ты, - сказал Лесник.
     - Ты на моем месте поступил бы точно так.
     - Наверное. Дело наше такое.
     - Давайте-ка, мужчины, блинчики с мясом, - предложила женщина, ставя на стол большую тарелку зажаренных, еще дымящихся блинов.
     - А вот это с удовольствием. Крови не люблю.

Глава 14

     Марат Иванович Хазаров от природы был человеком крайне осторожным. Всякие мелочи и отклонения от намеченного плана, даже маленькие, раздражали его до чрезвычайности. Хотя, как всякий врач, тем более врач-психиатр, он умел глубоко прятать свое недовольство, и посторонний заметить его не мог.
     Так было и сейчас. Этот странный тип, которого приволок Грязнов, которого вместе с санитаром он пичкал наркотиками, вызывал у Хазарова не просто раздражение, а недовольство. Комбат стал головной болью врача. Утром, зайдя в госпиталь проведать немца, в общем-то удачно, можно сказать, талантливо прооперированного, Марат Иванович подошел к двери камеры и заглянул туда. Неопрятный, опустившийся человек, давным-давно не бритый, не чесанный, страшный, как сама смерть, сидел на полу и грязным ногтем что-то чертил на бетоне, выводил какие-то замысловатые фигуры.
     Услышав движение за дверью, заточенный вдруг ожил, вскочил на ноги, прильнул к толстому стеклу, буквально завыл:
     - Эй, эй, доктор! Или кто ты там, мать твою... Ты, наверное, мне дозу принес? Так давай же, чего медлишь!
     - Какую еще дозу? - с негодованием выкрикнул Хазаров и показал узнику кулак.
     Того это не удивило и тем более не испугало. Он расхохотался как безумный и показал в ответ Хазарову два огромных кулака в ссадинах и шрамах. Некоторые ссадины кровоточили, мужчина за дверью слизывал с них кровь, плевался, хохотал и подмигивал Марату Ивановичу. Психов, алкоголиков, всевозможных шизофреников Марат Иванович видел за свою жизнь великое множество. Как-никак он являлся автором трех книг, одна из которых даже использовалась в медицинских учреждениях как учебное пособие.
     - Тебя как зовут? - спросил главврач.
     - Рублев, Рублев Борис Иванович, - Комбат четко, словно перед ним был генерал, вытянулся во фронт, прижал руки по швам и заговорил, вскинув голову. Но возбуждение узника было недолгим.
     - За что ты здесь сидишь, Рублев, а? - спросил психиатр.
     - Мне здесь хорошо, меня здесь кормят.
     "Да, он точно конченый", - решил Хазаров, глядя в пустые, без блеска мысли безумные глаза узника.
     - А кто тебя здесь держит?
     - Как это кто - капитан Советской Армии Валерий Грязной.
     - Какой еще капитан? - уточнил Марат Иванович.
     - Капитан десантных войск четырнадцатой бригады специального назначения.
     - Какой к черту бригады? - громко крикнул Хазаров.
     - Десантной, десантной, - дважды произнес Комбат вялым, бесцветным голосом.
     Марат Иванович услышал гулкие шаги, а затем, обернувшись, увидел, что к нему бежит с перекошенным от ярости лицом Валерий Грязнов.
     - Слушай, Марат Иванович, об этом мы с тобой не договаривались.
     - Да, не договаривались, - закричал Хазаров, - но и я с тобой, Грязнов, об этом не договаривался. Ты этого урода сюда приволок, ты с ним и разбирайся, как можно скорее! Мне все это надоело, вот здесь уже твои причуды и выдумки! Вот здесь! Вот здесь! - и главврач ребром ладони провел по собственной шее.
     - Не кипятись, Марат Иванович, пара дней, может, пара-тройка, и этого придурка здесь не будет. Ты же видишь, он конченый.
     - А если он убежит, кому-нибудь расскажет, что тогда, Грязнов?
     - Эй, ты знаешь, где находишься? - постучал по стеклу костяшками пальцев Грязнов.
     - Никак нет, - услышал он в ответ голос Рублева. Тот сидел под дверью и, задрав голову, смотрел на светящееся стекло.
     - Вот видишь, Марат Иванович, а ты волнуешься. Он ни хрена не знает, даже, наверное, забыл собственное имя и фамилию.
     - Нет, Валерий, свое имя он помнит. Кстати, твое тоже помнит. Я вот, поверь, даже и не знал, что ты - отставной капитан десантных войск.
     Грязнов немного побледнел, а затем, отвернувшись, сплюнул под ноги и растер собственный плевок.
     - И что из того? У каждого в биографии есть хорошие страницы и не очень.
     - Ну ладно, о хороших и плохих страницах в биографии поговорим в другой раз, а сейчас послушай меня, Валерий, убери его отсюда. И чем быстрее ты это сделаешь, тем будет лучше для нас. Кстати, жена Шнайдера скандалит, говорит, твой пленник и возня вокруг него действуют на нервы Шнайдеру, что не дает ему никак выздороветь.
     - Ладно, уберу. Что ты меня пилишь, Марат Иванович, словно я чурбан, а ты циркулярка? Трахать ее некому, вот и скандалит.
     - Я бы тебе и слова не сказал, но ты же сам должен понимать, дело налаживается, я еще клиентов на операции нашел. Все люди богатые, два клиента с Востока, один голландец и один швед. И с обоих азиатов и с европейцев можно сорвать хорошие деньги. На круг миллион долларов получится, а как тебе такая перспектива?
     - Нормальная перспектива, - Грязнов потер ладонь о ладонь, словно бы они говорили о какой-то пустяковой сделке, не связанной с человеческими жизнями, словно договаривались о продаже четырех ящиков кока-колы.
     - Видишь, перспективы, можно сказать, прекрасные.
     А ты занимаешься черт знает чем, лучше бы доноров подбирал. Я тебе все расскажу, дам параметры, данные, занялся бы этим делом!
     - Конечно займусь, Марат Иванович, работа прежде всего. А это просто мой старый должник.
     - Сдается мне, Валерий, что не он твой должник, а ты его.
     - Можно и так сказать. От перемены слов значение не меняется, смысл остается прежним. Он мой враг.
     - Не люблю я таких дел. Ты же знаешь, я врач, человек гуманной профессии...
     - Марат Иванович, ты еще скажи...
     - И скажу, Грязнов, клятву Гиппократа давал, - мужчины, глядя в глаза друг другу, рассмеялись, и рассмеялись не злобно. - Но и ты присягу давал, так что его убери, убери. У меня, кстати, дела, пойду гляну на Шнайдера, поговорю с хирургом.
     - Давай, - Грязнов припал к стеклу и принялся рассматривать своего пленника.
     Лицо Грязнова стало как у ребенка, который рассматривает пойманного и посаженного им же самим жука в стеклянную банку, накрытую капроновой крышкой. Комбат в его понимании уже не был человеком, он являлся букашкой, козявкой, которая стоит только любопытства, ножками перебирает, ручками машет, даже говорить умеет.
     - Еще неделю, и ты говорить перестанешь. Ты все забудешь, все!

***

     Хазаров вошел в подземный госпиталь, прикрыв за собой дверь. А по коридору быстрым шагом двигался к камере, где был заточен Борис Рублев, санитар Хер Голова.
     Уже второй день он был счастлив, ему удавалось сохранить часть наркотика из выданного Грязновым. Валерий следил за руками своего подручного уже не так тщательно, как раньше. Хер Голова научился прикрывать низ ампулы пальцами, пряча часть дозы. И после укола Комбату он делал инъекцию себе.
     - Иди сюда, - завидев его, махнул рукой Грязнов. - Как ты думаешь, Хер Голова, сейчас ему дозу двинуть или подождем немного?
     Лысый санитар выпятил толстую, мокрую от слюны губу, почти коснувшись ею кончика носа.
     - Сейчас надо, уже страдает, - гримасничая, как огромная жаба, произнес он, пытаясь через плечо Грязнова заглянуть в камеру.
     - А я думаю, подождать надо.
     - Нет, не надо, а то окочурится. Вон как его скрутило, вон как ломает. Сейчас по стене поползет червяком...
     - Комбат лежал в углу, свернувшись, как говорится, в бараний рог, заплетя ногу за ногу, поджав их к груди и обхватив колени руками. Все его тело тряслось, голова билась о стену.
     - Точно, ломает, - философски заметил Грязнов, опуская руку в карман куртки. - Что ж, тогда вколи.
     Дрожащими руками Хер Голова принял ампулу.
     - А шприц у тебя есть?
     - Есть, есть, а то как же. В прошлый раз иголка сломалась.
     - Как сломалась? - буркнул Грязнов.
     - Ну не сломалась, согнулась. Вены у него уже поуходили, я, наверное, в кость ткнул.
     - Смотри мне, Хер Голова, а то твою башку откручу.
     - Не надо, не надо, что вы!
     - Смотри, чтобы все было тихо. Он уже на тебя не бросается?
     - Да нет, он мне руки лизать готов, совсем стал ручным, как та собака.
     - Это хорошо, это очень хорошо. А такой был сильный, такой резкий, но я его обломал, - чувство собственного достоинства, чувство превосходства буквально распирало Валерия Грязнова.
     Он раздувался, как жаба на кочке. Он шел по коридору с высоко поднятой головой, словно на параде перед строем, словно вот-вот ему должны вручить орден за подвиги на поле брани.
     А Хер Голова на этот раз, слыша, что Грязнов ушел, решил и себя не обделить, не со дна собрать капельки, а уколоть себе почти на четверть шприца.
     "Но вначале надо сделать укол этому счастливчику.
     Это ж целое состояние Грязнов на него перевел. Можно было бы продать, столько денег ухлопали!"
     Хер Голова, как ни пытался, так и не смог сосчитать, сколько денег можно было выручить за все те ампулы с очень дорогим наркотиком, который он извел на мужика по фамилии Рублев и по кличке Комбат, ведь именно так иногда называл его Валерий Грязнов. Да и сам опустившийся, исколотый наркоман время от времени произносил, как какой-то загадочный пароль, слово "Комбат".
     - Ну, Комбат, - произнес Хер Голова, я тебе дозу двину.
     Комбат задрожал, на потрескавшихся губах появилась растерянная загадочная улыбка.
     - Да, да, родной, давай же, давай... Давно жду.
     - Много не вколю, - прошептал Хер Голова, - не ты один дозу хочешь.
     - Очень хочу! - даже не сказал, а промычал Комбат. - Очень хочу!
     Хер Голова распаковал шприц, обломил головку ампулы и, сладострастно сунув иглу в маленькое отверстие, начал втягивать наркотик в шприц. Он делал это так медленно, так осторожно, словно каждая капелька, каждый грамм были для него дороже жизни.
     - Давай-ка сюда лапу.
     Жгут туго перетянул предплечье. Колоть уже фактически было некуда, сгибы рук стали темные - сплошные синяки.
     - Ну где тут твои вены? - ощупывая руку, бормотал Хер Голова. - Ну сжимай, сжимай!
     Комбат принялся сжимать пальцы. Вены тем не менее не появлялись.
     - Скорее сжимай, сильнее, а то все высохнет!
     Но все попытки оказались безуспешными, тогда санитар принялся тыкать иглой, пороть куда ни попадя.
     Наконец ему показалось, что он нашел вену. И действительно, руки санитара не ошиблись, он не промахнулся, и игла оказалась в вене, об этом засвидетельствовала кровь, поступившая в шприц.
     - Ну вот, слава Богу, - очень медленно, но в то же время проворно санитар сделал инъекцию.
     Комбат сел, прижавшись спиной к шершавому бетону, и задрожал Лицо было довольным, глаза - прикрытыми.
     - Открой глаза, а то еще сдохнешь тут, буду я за тебя потом отвечать. Грязнов этого мне не простит.
     - Хороший человек Грязнов, очень хороший, - прошептал Комбат.
     - Да сволочь этот Грязнов, ублюдок, - прошептал Хер Голова.
     - Сам ты такой.
     - Если скажешь на меня что-нибудь плохое, больше укольчики делать не стану, ясно?
     - Так точно! Ты хороший, хороший, добрый, - как ребенку или собаке, говорил Комбат.
     - Ну побалдей немного, а я пошел.
     Со жгутом в руке Хер Голова покинул камеру, надежно закрыл дверь, спрятал ручку в карман. О том, что заключенный убежать отсюда не сможет, да и не захочет, Хер Голова был уверен. Да и кто же это станет убегать, если ему по три раза в день дают наркотики? Кто же это от такого счастья откажется?
     Хер Голова зашел в свою комнатку, где в металлических шкафчиках висела всякая одежда, устроился там за закрытой дверью и сделал себе инъекцию. На стене был телефон, старый, черный, по этому телефону куда-либо позвонить было невозможно, телефон был внутренний, на диске даже не имелось номеров.
     Марат Иванович в это время расхаживал по своему кабинету, иногда останавливаясь у окна и глядя в парк - туда, где прогуливались психи, которых вывели на улицу санитары. Психи ходили под деревьями в серых больничных халатах, вялые и умиротворенные. Они смотрели на деревья, на небо в прозрачных белых облаках, боясь приближаться к санитарам, у каждого из которых на поясе поблескивала дубинка-электрошокер.
     Марат Иванович подошел к умывальнику и принялся тщательно, как это делают хирурги, мыть руки. Лишь после того как руки были вымыты, он вызвал по телефону к себе в кабинет Катю. Та появилась минуты через две.
     - Что-то ты давно не заходишь. Катя? - сказал Марат Иванович.
     - Надоело все, - произнесла девушка.
     - Что значит надоело, дорогая? Ты неплохо зарабатываешь, все идет как положено вроде.
     - Да уж, как положено-- сказала Катя, ожидая, когда хозяин кабинета разрешит ей сесть или хотя бы предложит.
     Хазаров это понял.
     - Ты присаживайся, присаживайся. Может, кофе выпьешь?
     - Не хочу я кофе.
     - Тогда чаю?
     - И чаю не хочу.
     - А чего же ты хочешь?
     - Марат Иванович, отпустите меня.
     - Ну вот видишь, я так и знал, что ты именно с этого начнешь. И куда же ты уйдешь? В стране кризис, врачи везде бастуют. Вот вчера по телевизору показывали, и во Владимире, и на Дальнем Востоке и в Новосибирске врачи вышли на забастовку. На Дальнем Востоке даже "Скорая помощь" не работает, а ты хочешь уйти. Место у тебя, я понимаю, не очень, но большинство врачей радовались бы и такому месту.
     Зарплата у тебя регулярная, да еще в конвертируемой валюте. Надеюсь, на это у тебя жалоб нет?
     - Нет, Марат Иванович, на зарплату я не жалуюсь, зарплата хорошая. Во многих институтах и директора такую не получают.
     - Вот видишь, а ты собираешься уйти. Разве так можно, Катя! Мы же с тобой уже не первый день работаем. Ты, кстати, сама согласилась.
     Девушка вытащила из кармана халата крахмальный платок и принялась вытирать вспотевшие ладони. Она волновалась.
     Марат Иванович смотрел на нее с чувством превосходства, понимал, что и на этот раз смог уговорить Катю не делать опрометчивых шагов и пока повременить с уходом.
     - А знаешь, дорогая, со временем здесь в клинике будет большое дело. Ты станешь зарабатывать еще больше.
     - А зачем мне деньги, - вдруг сказала Катя, - ведь я без вашего ведома даже уехать никуда не могу, сижу в клинике, словно в тюрьме.
     - Работа у нас такая. Понимаешь, Катерина, мы, можно сказать, на осадном положении. Многие желают, чтобы нас не было, а вот нам остановиться ну никак нельзя. Никак, понимаешь?
     - Понимаю, - невнятно пробормотала Катя.
     И Марат Иванович понял, что самое время не просто предложить кофе, а сварить, налить девушке чашечку, поговорить еще более душевно, и тогда она, может быть, растает и согласится продолжить работу. А расставаться с ней Хазарову не хотелось, ведь Катя в клинике была незаменимым человеком. Немногословная, исполнительная, никогда не лезет не в свои дела, а делает лишь то, что необходимо.
     "Ну да, не сложились у нее как-то отношения с Грязновым, ну так ведь и я Грязнова недолюбливаю. Слишком уж гнусный тип Валера." Но без таких, как понимал Хазаров, тоже нельзя. Тем более вот и сейчас Грязнов затеял новую операцию с детьми и уже собрал дюжину на специально отведенной территории за высоким забором, тщательно охраняемой.
     - Знаете, Марат Иванович, почему я хочу уйти из клиники?
     - Ну скажи, голубушка, - Хазаров говорил так, как любящий отец говорит с молоденькой дочерью.
     - Мне страшно.
     - Страшно? - улыбнулся Хазаров.
     - Да, очень страшно.
     - И чего же ты боишься, Катерина?
     - Всего боюсь: Грязнова боюсь, психов боюсь.
     - Зачем ты так говоришь - психов? Это больные люди, душевнобольные, Катя.
     - Я даже себя боюсь.
     - Ты просто перенервничала, волнуешься. Вот уедет Шнайдер, и тогда, пожалуйста, дам тебе отпуск, и не двадцать четыре рабочих дня, а месяца полтора. Даже, если пожелаешь, куплю тебе путевку куда-нибудь в теплые края.
     Можешь поехать в Турцию, в Тунис, в Египет или куда-нибудь на острова. Представляешь, пальмы, синее-синее море, чайки белые... В общем, красота такая, что, как говорится, и за деньги не купишь.
     Катя улыбнулась с недоверием. Кто-кто, а она понимала, что навряд ли когда-нибудь словам Хазарова суждено сбыться. А главврач заливался, расхаживая по кабинету:
     - Ты молодая, красивая, с деньгами. Поедешь куда-нибудь на Гавайи. Я там никогда не был, но по телевизору видел: море чистое, волны, пляж и пальмы. Все люди загорелые, и ты побудешь среди них, а не среди наших больных. Поедешь, отдохнешь, и все у тебя сложится хорошо, все забудется.
     - Ой, Марат Иванович, хотелось бы в ваши слова поверить, но мне страшно даже в этот подземный коридор заходить. А как шаги Грязнова услышу, сразу же к стене хочется прижаться.
     - Так тебя что, Катя, Грязной пугает?
     - Нет, не столько Грязнов, Марат Иванович, сколько то, чем мы здесь занимаемся.
     - А чем же мы таким плохим здесь занимаемся? Вот господину Шнайдеру операцию сделали, так что же з