дет, а тут еще
вы с вашими щикатулками,  -  прибавил он,  приподняв фуражку и
утирая с загорелого лба крупные капли пота.
   Дворовые  мужчины,  в  сюртуках,  кафтанах,  рубашках,  без
шапок,  женщины,  в затрапезах, полосатых платках, с детьми на
руках,   и   босоногие   ребятишки   стояли   около   крыльца,
посматривали  на  экипажи и разговаривали между собой. Один из
ямщиков  - сгорбленный старик в зимней шапке и армяке - держал
в   руке  дышло  коляски,  потрогивал  его  и  глубокомысленно
посматривал  на  ход;  другой - видный молодой парень, в одной
белой  рубахе  с  красными  кумачовыми  ластовицами,  в черной
поярковой   шляпе  черепеником,  которую  он,  почесывая  свои
белокурые  кудри,  сбивал  то  на  одно,  то  на другое ухо, -
положил  свой  армяк  на  козлы,  закинул  туда  же  вожжи  и,
постегивая  плетеным  кнутиком, посматривал то на свои сапоги,
то   на   кучеров,   которые   мазали  бричку.  Один  из  них,
натужившись,  держал  подъем;  другой, нагнувшись над колесом,
тщательно  мазал  ось  и  втулку,  -  даже,  чтобы не пропадал
остальной  на  помазке  деготь,  мазнул  им  снизу  по  кругу.
Почтовые,  разномастные,  разбитые  лошади  стояли у решетки и
отмахивались  от  мух  хвостами.  Одни  из них, выставляя свои
косматые  оплывшие  ноги,  жмурили  глаза и дремали; другие от
скуки  чесали  друг  друга или щипали листья и стебли жесткого
темно-зеленого   папоротника,   который   рос  подле  крыльца.
Несколько  борзых  собак - одни тяжело дышали, лежа на солнце,
другие  в тени ходили под коляской и бричкой и вылизывали сало
около  осей.  Во  всем  воздухе  была  какая-то  пыльная мгла,
горизонт был серо-лилового цвета; но ни одной тучки не было на
небе.  Сильный западный ветер поднимал столбами пыль с дорог и
полей,  гнул макушки высоких лип и берез сада и далеко относил
падавшие  желтые листья. Я сидел у окна и с нетерпением ожидал
окончания всех приготовлений.
   Когда все собрались в гостиной около круглого стола,  чтобы
в  последний раз  провести несколько минут  вместе,  мне  и  в
голову  не  приходило,  какая  грустная минута  предстоит нам.
Самые  пустые мысли  бродили в  моей  голове.  Я  задавал себе
вопросы:  какой ямщик поедет в  бричке и какой в коляске?  кто
поедет с  папа,  кто с Карлом Иванычем?  и для чего непременно
хотят меня укутать в шарф и ваточную чуйку?
   "Что я за неженка?  авось не замерзну. Хоть бы поскорей это
все кончилось: сесть бы и ехать".
   - Кому прикажете записку о детском белье отдать?  - сказала
вошедшая,  с заплаканными глазами и с запиской в руке, Наталья
Савишна, обращаясь к maman.
   - Николаю  отдайте,   да   приходите  же  после  с   детьми
проститься.
   Старушка  хотела  что-то  сказать,  но  вдруг остановилась,
закрыла лицо платком и, махнув рукою, вышла из комнаты. У меня
немного  защемило  в  сердце,  когда я увидал это движение; но
нетерпение  ехать  было  сильнее  этого чувства, и я продолжал
совершенно  равнодушно  слушать  разговор отца с матушкой. Они
говорили  о вещах, которые заметно не интересовали ни того, ни
другого:  что нужно купить для дома? что сказать княжне Sophie
и madame Julie? и хороша ли будет дорога?
   Вошел Фока и  точно тем же  голосом,  которым он докладывал
"кушать готово",  остановившись у притолоки,  сказал:  "Лошади
готовы". Я заметил, что maman вздрогнула и побледнела при этом
известии, как будто оно было для нее неожиданно.
   Фоке приказано было затворить все двери в комнате. Меня это
очень забавляло, "как будто все спрятались от кого-нибудь".
   Когда все  сели,  Фока  тоже  присел на  кончике стула;  но
только что он это сделал, дверь скрипнула, и все оглянулись. В
комнату торопливо вошла Наталья Савишна и,  не  поднимая глаз,
приютилась около двери на одном стуле с Фокой. Как теперь вижу
я  плешивую  голову,   морщинистое  неподвижное  лицо  Фоки  и
сгорбленную добрую фигурку в чепце,  из-под которого виднеются
седые волосы. Они жмутся на одном стуле, и им обоим неловко.
   Я  продолжал быть беззаботен и  нетерпелив.  Десять секунд,
которые просидели с закрытыми дверьми, показались мне за целый
час.  Наконец все  встали,  перекрестились и  стали прощаться.
Папа обнял maman и несколько раз поцеловал ее.
   - Полно,  мой  дружок,  -  сказал папа,  -  ведь  не  навек
расстаемся.
   - Все-таки  грустно!  -  сказала  maman  дрожащим  от  слез
голосом.
   Когда  я  услыхал этот  голос,  увидал ее  дрожащие губы  и
глаза,  полные слез,  я забыл про все и мне так стало грустно,
больно и страшно, что хотелось бы лучше убежать, чем прощаться
с  нею.  Я  понял в  эту минуту,  что,  обнимая отца,  она уже
прощалась с нами.
   Она столько раз принималась целовать и крестить Володю, что
- полагая, что она теперь обратится ко мне - я совался вперед;
но  она  еще  и  еще  благословляла  его  и прижимала к груди.
Наконец я обнял ее и, прильнув к ней, плакал, плакал, ни о чем
не думая, кроме своего горя.
   Когда мы  пошли садиться,  в  передней приступила прощаться
докучная дворня.  Их  "пожалуйте ручку-с",  звучные  поцелуи в
плечико и  запах сала от  их  голов возбудили во  мне чувство,
самое  близкое  к  огорчению  у  людей  раздражительных.   Под
влиянием этого чувства я чрезвычайно холодно поцеловал в чепец
Наталью Савишну, когда она вся в слезах прощалась со мною.
   Странно то,  что я  как теперь вижу все лица дворовых и мог
бы нарисовать их со всеми мельчайшими подробностями; но лицо и
положение maman  решительно ускользают из  моего  воображения:
может быть,  оттого,  что во  все это время я  ни  разу не мог
собраться с духом взглянуть на нее. Мне казалось, что, если бы
я  это  сделал,  ее  и  моя  горесть должны бы  были  дойти до
невозможных пределов.
   Я  бросился прежде всех в коляску и уселся на заднем месте.
За  поднятым верхом  я  ничего  не  мог  видеть,  но  какой-то
инстинкт говорил мне, что maman еще здесь.
   "Посмотреть ли на нее еще или нет?..  Ну, в последний раз!"
- сказал я  сам себе и  высунулся из коляски к крыльцу.  В это
время  maman,  с  тою  же  мыслью,  подошла с  противоположной
стороны коляски и  позвала меня  по  имени.  Услыхав ее  голос
сзади  себя,  я  повернулся к  ней,  но  так  быстро,  что  мы
стукнулись головами;  она грустно улыбнулась и крепко,  крепко
поцеловала меня в последний раз.
   Когда мы отъехали несколько сажен,  я  решился взглянуть на
нее.   Ветер  поднимал  голубенькую  косыночку,  которою  была
повязана ее голова;  опустив голову и закрыв лицо руками,  она
медленно всходила на крыльцо. Фока поддерживал ее.
   Папа сидел со мной рядом и ничего не говорил;
   я же захлебывался от слез, и что-то так давило мне в горле,
что  я  боялся  задохнуться...  Выехав на  большую дорогу,  мы
увидали белый платок,  которым кто-то махал с балкона.  Я стал
махать  своим,  и  это  движение  немного  успокоило  меня.  Я
продолжал плакать,  и  мысль,  что  слезы  мои  доказывают мою
чувствительность, доставляла мне удовольствие и отраду.
   Отъехав с версту, я уселся попокойнее и с упорным вниманием
стал  смотреть на  ближайший предмет  перед  глазами -  заднюю
часть пристяжной,  которая бежала с  моей стороны.  Смотрел я,
как махала хвостом эта пегая пристяжная, как забивала она одну
ногу о другую, как доставал по ней плетеный кнут ямщика и ноги
начали прыгать вместе;  смотрел,  как прыгала на ней шлея и на
шлее кольца,  и смотрел до тех пор,  покуда эта шлея покрылась
около хвоста мылом.  Я  стал смотреть кругом:  на  волнующиеся
поля спелой ржи,  на темный пар,  на котором кое-где виднелись
соха,   мужик,  лошадь  с  жеребенком,  на  верстовые  столбы,
заглянул даже на козлы, чтобы узнать, какой ямщик с нами едет;
и еще лицо мое не просохло от слез,  как мысли мои были далеко
от матери,  с которой я расстался,  может быть,  навсегда.  Но
всякое воспоминание наводило меня на мысль о ней. Я вспомнил о
грибе,  который нашел накануне в  березовой аллее,  вспомнил о
том,  как  Любочка с  Катенькой поспорили -  кому сорвать его,
вспомнил и о том, как они плакали, прощаясь с нами.
   Жалко их!  и  Наталью Савишну жалко,  и березовую аллею,  и
Фоку жалко!  Даже злую Мими -  и ту жалко!  Все,  все жалко! А
бедная  maman?  И  слезы  опять  навертывались  на  глаза;  но
ненадолго.

Глава XV. ДЕТСТВО

   Счастливая,  счастливая, невозвратимая пора детства! Как не
любить,  не  лелеять  воспоминаний  о  ней?  Воспоминания  эти
освежают,  возвышают мою  душу  и  служат для  меня источником
лучших наслаждений.
   Набегавшись  досыта,  сидишь,  бывало, за чайным столом, на
своем  высоком  креслице;  уже  поздно, давно выпил свою чашку
молока с сахаром, сон смыкает глаза, но не трогаешься с места,
сидишь   и  слушаешь.  И  как  не  слушать?  Maman  говорит  с
кем-нибудь, и звуки голоса ее так сладки, так приветливы. Одни
звуки   эти  так  много  говорят  моему  сердцу!  Отуманенными
дремотой  глазами  я пристально смотрю на ее лицо, и вдруг она
сделалась  вся  маленькая,  маленькая  -  лицо  ее  не  больше
пуговки;  но  оно  мне  все  так  же ясно видно: вижу, как она
взглянула  на  меня  и  как улыбнулась. Мне нравится видеть ее
такой крошечной. Я прищуриваю глаза еще больше, и она делается
не  больше  тех  мальчиков,  которые  бывают  в  зрачках; но я
пошевелился  -  и  очарование  разрушилось;  я  суживаю глаза,
поворачиваюсь, всячески стараюсь возобновить его, но напрасно.
Я встаю, с ногами забираюсь и уютно укладываюсь на кресло.
   - Ты опять заснешь,  Николенька,  - говорит мне maman, - ты
бы лучше шел на верх.
   - Я не хочу спать,  мамаша,  -  ответишь ей,  и неясные, но
сладкие  грезы  наполняют воображение,  здоровый  детский  сон
смыкает веки,  и  через минуту забудешься и  спишь до тех пор,
пока не разбудят.  Чувствуешь,  бывало, впросонках, что чья-то
нежная рука трогает тебя; по одному прикосновению узнаешь ее и
еще  во  сне  невольно  схватишь эту  руку  и  крепко,  крепко
прижмешь ее к губам.
   Все  уже  разошлись;  одна  свеча  горит  в гостиной; maman
сказала,  что  она  сама  разбудит  меня;  это  она присела на
кресло,  на  котором  я  сплю,  своей  чудесной  нежной ручкой
провела по моим волосам, и над ухом моим звучит милый знакомый
голос!
   - Вставай,  моя душечка: пора идти спать. Ничьи равнодушные
взоры не  стесняют ее:  она не  боится излить на меня всю свою
нежность и любовь. Я не шевелюсь, но еще крепче целую ее руку.
   - Вставай же, мой ангел.
   Она другой рукой берет меня за  шею,  и  пальчики ее быстро
шевелятся и щекотят меня. В комнате тихо, полутемно; нервы мои
возбуждены щекоткой и пробуждением;  мамаша сидит подле самого
меня;  она трогает меня;  я  слышу ее запах и  голос.  Все это
заставляет меня вскочить, обвить руками ее шею, прижать голову
к ее груди и, задыхаясь, сказать:
   -  Ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю! Она улыбается
своей  грустной,  очаровательной  улыбкой, берет обеими руками
мою голову, целует меня в лоб и кладет к себе на колени.
   - Так ты меня очень любишь?  -  Она молчит с минуту,  потом
говорит:  - Смотри, всегда люби меня, никогда не забывай. Если
не  будет  твоей  мамаши,  ты  не  забудешь ее?  не  забудешь,
Николенька?
   Она еще нежнее целует меня.
   - Полно!  и не говори этого,  голубчик мой,  душечка моя! -
вскрикиваю я,  целуя ее колени, и слезы ручьями льются из моих
глаз - слезы любви и восторга.
   После этого,  как,  бывало, придешь на верх и станешь перед
иконами,  в  своем  ваточном халатце,  какое  чудесное чувство
испытываешь,  говоря:  "Спаси,  господи, папеньку и маменьку".
Повторяя молитвы,  которые в  первый раз лепетали детские уста
мои за любимой матерью,  любовь к  ней и  любовь к богу как-то
странно сливались в одно чувство.
   После  молитвы  завернешься,  бывало,  в  одеяльце; на душе
легко,  светло  и отрадно; одни мечты гонят другие, - но о чем
они? Они неуловимы, но исполнены чистой любовью и надеждами на
светлое  счастие.  Вспомнишь,  бывало,  о  Карле Иваныче и его
горькой  участи  -  единственном  человеке,  которого  я  знал
несчастливым,  -  и  так  жалко  станет, так полюбишь его, что
слезы  потекут  из  глаз, и думаешь: "Дай бог ему счастия, дай
мне  возможность  помочь ему, облегчить его горе; я всем готов
для  него  пожертвовать".  Потом  любимую фарфоровую игрушку -
зайчика  или  собачку  -  уткнешь  в  угол  пуховой  подушки и
любуешься,  как  хорошо,  тепло  и  уютно  ей  там лежать. Еще
помолишься  о  том, чтобы дал бог счастия всем, чтобы все были
довольны  и  чтобы  завтра  была  хорошая  погода для гулянья,
повернешься   на  другой  бок,  мысли  и  мечты  перепутаются,
смешаются, и уснешь тихо, спокойно, еще с мокрым от слез лицом.
   Вернутся  ли   когда-нибудь  та  свежесть,   беззаботность,
потребность любви и  сила веры,  которыми обладаешь в детстве?
Какое  время  может  быть   лучше  того,   когда  две   лучшие
добродетели -  невинная веселость и  беспредельная потребность
любви - были единственными побуждениями в жизни?
   Где те  горячие молитвы?  где лучший дар -  те чистые слезы
умиления? Прилетал ангел-утешитель, с улыбкой утирал слезы эти
и навевал сладкие грезы неиспорченному детскому воображению.
   Неужели жизнь оставила такие тяжелые следы в  моем  сердце,
что  навеки  отошли от  меня  слезы  и  восторги эти?  Неужели
остались одни воспоминания?

Глава XVI. СТИХИ

   Почти месяц после того,  как мы переехали в Москву, я сидел
на  верху  бабушкиного  дома,  за  большим  столом,  и  писал;
напротив  меня   сидел  рисовальный  учитель  и   окончательно
поправлял  нарисованную черным  карандашом  головку  какого-то
турка  в  чалме.  Володя,  вытянув шею,  стоял сзади учителя и
смотрел ему через плечо.  Головка эта была первое произведение
Володи черным карандашом и  нынче же,  в  день ангела бабушки,
должна была быть поднесена ей.
   - А сюда вы не положите еще тени?  - сказал Володя учителю,
приподнимаясь на цыпочки и указывая на шею турка.
   - Нет,  не нужно,  -  сказал учитель, укладывая карандаши и
рейсфедер в задвижной ящичек,  - теперь прекрасно, и вы больше
не прикасайтесь.  Ну, а вы, Николенька, - прибавил он, вставая
и продолжая искоса смотреть на турка,  -  откройте наконец нам
ваш секрет:  что вы  поднесете бабушке?  Право,  лучше было бы
тоже головку.  Прощайте,  господа,  -  сказал он,  взял шляпу,
билетик и вышел.
   В  эту  минуту я тоже думал, что лучше бы было головку, чем
то,  над  чем  я трудился. Когда нам объявили, что скоро будут
именины  бабушки  и  что  нам  должно  приготовить к этому дню
подарки, мне пришло в голову написать ей стихи на этот случай,
и  я  тотчас  же  прибрал  два стиха с рифмами, надеясь так же
скоро прибрать остальные. Я решительно не помню, каким образом
вошла мне в голову такая странная для ребенка мысль, но помню,
что  она  мне  очень  нравилась  и  что на все вопросы об этом
предмете я отвечал, что непременно поднесу бабушке подарок, но
никому не скажу, в чем он будет состоять.
   Против моего ожидания оказалось,  что,  кроме двух  стихов,
придуманных мною сгоряча,  я,  несмотря на все усилия,  ничего
дальше не мог сочинить.  Я  стал читать стихи,  которые были в
наших книгах;  но  ни  Дмитриев,  ни Державин не помогли мне -
напротив,  они  еще  более убедили меня в  моей неспособности.
Зная,   что  Карл  Иваныч  любил  списывать  стишки,   я  стал
потихоньку  рыться  в   его   бумагах  и   в   числе  немецких
стихотворений нашел одно русское,  принадлежащее, должно быть,
собственно его перу.

             Г-же Л. ...Петровской. 1828, 3 июни.
   Помните близко,
   Помните далеко,
   Помните моего
   Еще отныне и до всегда,
   Помните еще до моего гроба,
   Как верен я любить имею.
                                                    Карл Мауер

   Стихотворение это,  написанное красивым круглым почерком на
тонком  почтовом  листе,   понравилось  мне  по  трогательному
чувству,  которым оно  проникнуто;  я  тотчас  же  выучил  его
наизусть и решился взять за образец. Дело пошло гораздо легче.
В  день именин поздравление из  двенадцати стихов было готово,
и,  сидя за столом в классной,  я переписывал его на веленевую
бумагу.
   Уже два листа бумаги были испорчены...  не потому,  чтобы я
думал  что-нибудь  переменить  в   них:   стихи  мне  казались
превосходными; но с третьей линейки концы их начали загибаться
кверху все больше и больше,  так что даже издалека видно было,
что это написано криво и никуда не годится.
   Третий лист был так же крив, как и прежние; но я решился не
переписывать  больше.   В  стихотворении  своем  я  поздравлял
бабушку, желал ей много лет здравствовать и заключал так:

   Стараться будем утешать
   И любим, как родную мать.

   Кажется,  было бы  очень недурно,  но последний стих как-то
странно оскорблял мой слух.
   - И лю-бим,  как родну-ю мать,  - твердил я себе под нос. -
Какую бы рифму вместо мать?  играть? кровать?.. Э, сойдет! все
лучше карл-иванычевых!
   И я написал последний стих.  Потом в спальне я прочел вслух
все  свое  сочинение,   с  чувством  и  жестами.   Были  стихи
совершенно  без  размера,  но  я  не  останавливался  на  них;
последний же еще сильнее и  неприятнее поразил меня.  Я сел на
кровать и задумался...
   "Зачем я написал:  как родную мать?  ее ведь здесь нет, так
не нужно было и поминать ее;  правда, я бабушку люблю, уважаю,
но  все она не  то...  зачем я  написал это,  зачем я  солгал?
Положим, это стихи, да все-таки не нужно было".
   В это самое время вошел портной и принес новые полуфрачки.
   - Ну,  так и  быть!  -  сказал я  в  сильном нетерпении,  с
досадой  сунул  стихи  под   подушку  и   побежал  примеривать
московское платье.
   Московское   платье   оказалось   превосходно:   коричневые
полуфрачки с  бронзовыми пуговками были сшиты в  обтяжку -  не
так,  как в деревне нам шивали, на рост, - черные брючки, тоже
узенькие,  чудо  как  хорошо  обозначали мускулы и  лежали  на
сапогах.
   "Наконец-то и у меня панталоны со штрипками,  настоящие!" -
мечтал я,  вне себя от радости, осматривая со всех сторон свои
ноги.  Хотя мне было очень узко и  неловко в  новом платье,  я
скрыл это от всех,  сказал, что, напротив, мне очень покойно и
что ежели есть недостаток в этом платье,  так только тот,  что
оно немножко просторно.  После этого я очень долго, стоя перед
зеркалом,  причесывал свою  обильно  напомаженную голову;  но,
сколько ни  старался,  я  никак  не  мог  пригладить вихры  на
макушке:   как  только  я,   желая  испытать  их   послушание,
переставал прижимать их  щеткой,  они поднимались и  торчали в
разные стороны, придавая моему лицу самое смешное выражение.
   Карл  Иваныч  одевался  в  другой комнате, и через классную
пронесли   к   нему   синий   фрак   и   еще   какие-то  белые
принадлежности.  У  двери, которая вела вниз, послышался голос
одной  из  горничных  бабушки;  я  вышел, чтобы узнать, что ей
нужно.  Она  держала  на  руке  туго  накрахмаленную манишку и
сказала  мне, что она принесла ее для Карла Иваныча и что ночь
не спала для того, чтобы успеть вымыть ее ко времени. Я взялся
передать манишку и спросил, встала ли бабушка.
   - Как же-с!  уж кофе откушали,  и протопоп пришел. Каким вы
молодчиком!  -  прибавила она с  улыбкой,  оглядывая мое новое
платье.
   Замечание это заставило меня покраснеть;  я перевернулся на
одной ножке, щелкнул пальцами и припрыгнул, желая ей этим дать
почувствовать,  что  она  еще  не  знает  хорошенько,  какой я
действительно молодчик.
   Когда я принес манишку Карлу Иванычу, она уже была не нужна
ему:   он   надел  другую  и,   перегнувшись  перед  маленьким
зеркальцем, которое стояло на столе, держался обеими руками за
пышный бант своего галстука и  пробовал,  свободно ли входит в
него  и  обратно его  гладко выбритый подбородок.  Обдернув со
всех сторон наши платья и попросив Николая сделать для него то
же самое,  он повел нас к бабушке.  Мне смешно вспомнить,  как
силь