увлечении откровенностью до самых бесстыдных признаний,
выдавая,  к своему стыду,  предположение, мечту за желание и чувство, как,
например,  то,  что  я  сейчас сказал ему;  и  эти признания не  только не
стягивали больше  связь,  соединявшую нас,  но  сушили  самое  чувство,  и
разъединяли нас;  а  теперь вдруг самолюбие не допустило его сделать самое
пустое признанье, и мы в жару спора воспользовались теми оружиями, которые
прежде сами дали друг другу и которые поражали ужасно больно.

Глава XLII. МАЧЕХА
 Несмотря на то,  что папа хотел приехать с  женою в Москву только после
нового года,  он приехал в  октябре,  осенью,  в то время,  когда была еще
отличная езда с  собаками.  Папа говорил,  что он  изменил свое намерение,
потому что дело его в сенате должно было слушаться;  но Мими рассказывала,
что  Авдотья Васильевна в  деревне так  скучала,  так  часто  говорила про
Москву  и  так  притворялась нездоровою,  что  папа  решился  исполнить ее
желание.
 - Потому что она никогда не  любила его,  а  только всем уши прожужжала
своею любовью,  желая выйти замуж за богатого человека, - прибавляла Мими,
задумчиво вздыхая,  как бы  говоря:  "Не то  бы сделали для него некоторые
люди, если бы он сумел оценить их".
 Некоторые люди  были несправедливы к  Авдотье Васильевне;  ее  любовь к
папа,  страстная,  преданная любовь самоотвержения,  была  видна в  каждом
слове, взгляде и движении. Но такая любовь не мешала ей нисколько вместе с
желанием  не  расставаться с  обожаемым  мужем  -  желать  необыкновенного
чепчика от мадам Аннет,  шляпы с необыкновенным голубым страусовым пером и
синего,   венецианского  бархата,  платья,  которое  бы  искусно  обнажало
стройную белую грудь и  руки,  до сих пор еще никому не показанные,  кроме
мужа и горничных.  Катенька,  разумеется, была на стороне матери, между же
нами и мачехой установились сразу,  со дня ее приезда,  какие-то странные,
шуточные отношения.  Как  только  она  вышла  из  кареты,  Володя,  сделав
серьезное лицо и  мутные глаза,  расшаркиваясь и раскачиваясь,  дошел к ее
руке и сказал, как будто представляя кого-то.
 - Имею честь поздравить с приездом милую мамашу и целовать ее ручку.
 - А,   милый  сынок!  -  сказала  Авдотья  Васильевна,  улыбаясь  своей
красивой, однообразной улыбкой.
 - И  второго сынка не забудьте,  -  сказал я,  подходя тоже к ее руке и
стараясь невольно перенять выражение лица и голоса Володи.
 Ежели  бы  мы  и  мачеха были  уверены во  взаимной привязанности,  это
выражение могло  бы  означать пренебрежение к  изъявлению признаков любви;
ежели бы мы уже были дурно расположены друг к другу, оно могло бы означать
иронию, или презрение к притворству, или желание скрыть от присутствующего
отца наши настоящие отношения и  еще много других чувств и  мыслей;  но  в
настоящем случае  выражение это,  которое очень  пришлось к  духу  Авдотьи
Васильевны,  ровно ничего не  значило и  только скрывало отсутствие всяких
отношений. Я впоследствии часто замечал и в других семействах, когда члены
их предчувствуют,  что настоящие отношения будут не совсем хороши,  такого
рода  шуточные,   подставные  отношения;   и   эти-то  отношения  невольно
установились между  нами  и  Авдотьей Васильевной.  Мы  почти  никогда  не
выходили  из  них,   мы  всегда  были  приторно  учтивы  с  ней,  говорили
по-французски,  расшаркивались и  называли ее  chere maman[*],  на что она
всегда отвечала шуточками в том же роде и красивой,  однообразной улыбкой.
Одна  плаксивая Любочка,  с  ее  гусиными ногами и  нехитрыми разговорами,
полюбила мачеху и  весьма наивно и иногда неловко старалась сблизить ее со
всем нашим семейством;  зато и единственное лицо во всем мире, к которому,
кроме  ее  страстной любви  к  папа,  Авдотья Васильевна имела хоть  каплю
привязанности, была Любочка. Авдотья Васильевна оказывала ей даже какое-то
восторженное удивление и робкое уважение, очень удивлявшее меня.
 [* дорогой мамой (фр.).]
 Авдотья Васильевна в  первое время часто любила,  называя себя мачехой,
намекать на то,  как всегда дети и  домашние дурно и несправедливо смотрят
на мачеху и вследствие этого как тяжело бывает ее положение.  Но, предвидя
всю неприятность этого положения,  она ничего не  сделала,  чтобы избежать
его:  приласкать того,  подарить этого,  не быть ворчливой, что бы ей было
очень легко,  потому что она была от природы невзыскательна и очень добра.
И не только она не сделала этого,  но, напротив, предвидя всю неприятность
своего  положения,   она   без  нападения  приготовилась  к   защите,   и,
предполагая,   что   все   домашние  хотят   всеми  средствами  делать  ей
неприятности и  оскорбления,  она во  всем видела умысел и  полагала самым
достойным для  себя  терпеть молча  и,  разумеется,  своим бездействием не
снискивая  любви,  снискивала нерасположение.  Притом  в  ней  было  такое
отсутствие  той  в  высшей  степени  развитой  в  нашем  доме  способности
понимания,  о которой я уже говорил, и привычки ее были так противоположны
тем,  которые укоренились в нашем доме, что уже это одно дурно располагало
в ее пользу.  В нашем аккуратном,  опрятном доме она вечно жила, как будто
только  сейчас  приехала:  вставала и  ложилась то  поздно,  то  рано;  то
выходила,  то не выходила к обеду; то ужинала, то не ужинала. Ходила почти
всегда,  когда не было гостей, полуодетая и не стыдилась нам и даже слугам
показываться в белой юбке и накинутой шали,  с голыми руками.  Сначала эта
простота понравилась мне,  но  потом  очень скоро,  именно вследствие этой
простоты,  я потерял последнее уважение,  которое имел к ней. Еще страннее
было для нас то,  что в ней было,  при гостях и без гостей, две совершенно
различные  женщины:   одна,  при  гостях,  молодая,  здоровая  и  холодная
красавица,  пышно одетая,  не глупая,  не умная,  но веселая;  другая, без
гостей,  была уже немолодая,  изнуренная,  тоскующая женщина, неряшливая и
скучающая,  хотя и любящая.  Часто,  глядя на нее, когда она, улыбающаяся,
румяная   от   зимнего   холоду,   счастливая  сознанием  своей   красоты,
возвращалась с  визитов и,  сняв шляпу,  подходила осмотреться в  зеркало,
или,  шумя пышным бальным открытым платьем, стыдясь и вместе гордясь перед
слугами,  проходила в  карету,  или  дома,  когда у  нас  бывали маленькие
вечера, в закрытом шелковом платье и каких-то тонких кружевах около нежной
шеи,  сияла на все стороны однообразной,  но красивой улыбкой,  - я думал,
глядя на нее: что бы сказали те, которые восхищались ей, ежели б видели ее
такою,  как  я  видел  ее,  когда она,  по  вечерам оставаясь дома,  после
двенадцати часов  дожидаясь  мужа  из  клуба,  в  каком-нибудь  капоте,  с
нечесаными волосами,  как тень ходила по слабо освещенным комнатам. То она
подходила  к   фортепьянам  и  играла  на  них,   морщась  от  напряжения,
единственный вальс,  который  знала,  то  брала  книгу  романа  и,  прочтя
несколько строк из средины,  бросала его,  то,  чтоб не будить людей, сама
подходила к буфету,  доставала оттуда огурец и холодную телятину и съедала
ее,  стоя у окошка буфета,  то снова, усталая, тоскующая, без цели шлялась
из  комнаты в  комнату.  Но  более всего разъединяло нас с  ней отсутствие
понимания,   выражавшееся   преимущественно  в   свойственной  ей   манере
снисходительного  внимания,   когда  с  ней  говорили  о  вещах,  для  нее
непонятных.  Она  была  не  виновата в  том,  что  сделала бессознательную
привычку слегка  улыбаться одними  губами  и  наклонять голову,  когда  ей
рассказывали вещи, для нее мало занимательные (а кроме ее самой и ее мужа,
ничто  ее  не  занимало);   но  эта  улыбка  и  наклонение  головы,  часто
повторенные,  были  невыносимо  отталкивающие.  Ее  веселость,  как  будто
подсмеивающаяся над собой, над вами и над всем светом, была тоже неловкая,
никому не сообщавшаяся; ее чувствительность - слишком приторная. А главное
- она  не  стыдилась беспрестанно говорить всякому о  своей любви к  папа.
Хотя она нисколько не лгала, говоря про то, что вся жизнь ее заключается в
любви к мужу,  и хотя она доказывала это всей своей жизнью,  но, по нашему
пониманию,  такое беззастенчивое,  беспрестанное свержение про свою любовь
было отвратительно,  и  мы  стыдились за  нее,  когда она говорила это при
посторонних, еще более, чем когда она делала ошибки во французском языке.
 Она любила своего мужа более всего на свете,  и муж любил ее,  особенно
первое  время  и  когда  он  видел,  что  она  не  ему  одному  нравилась.
Единственная цель  ее  жизни была приобретение любви своего мужа;  но  она
делала,  казалось, нарочно все, что только могло быть ему неприятно, и все
с целью доказать ему всю силу своей любви и готовности самопожертвования.
 Она  любила  наряды,   отец  любил  видеть  ее   в   свете  красавицей,
возбуждавшей похвалы и удивление;  она жертвовала своей страстью к нарядам
для  отца и  больше и  больше привыкала сидеть дома в  серой блузе.  Папа,
считавший  всегда  свободу  и  равенство необходимым условием  в  семейных
отношениях,  надеялся,  что  его  любимица Любочка и  добрая  молодая жена
сойдутся искренно и  дружески;  но  Авдотья Васильевна жертвовала собой  и
считала  необходимым оказывать настоящей хозяйке дома,  как  она  называла
Любочку,  неприличное уважение, больно оскорблявшее папа. Он играл много в
эту зиму,  под конец много проигрывал и,  как всегда,  не  желая смешивать
игру  с  семейною жизнию,  скрывал свои  игорные дела  от  всех  домашних.
Авдотья Васильевна жертвовала собой и, иногда больная, под конец зимы даже
беременная,  считала  своей  обязанностью,  в  серой  блузе,  с  нечесаной
головой,  хоть в четыре или пять часов утра,  раскачиваясь, идти навстречу
папа,   когда  он,  иногда  усталый,  проигравшийся,  пристыженный,  после
восьмого штрафа, возвращался из клуба. Она спрашивала его рассеянно о том,
был ли он счастлив в игре, и с снисходительной внимательностью, улыбаясь и
покачивая головою, слушала, что он говорил ей о том, что он делал в клубе,
и о том,  что он в сотый раз ее просит никогда не дожидаться его.  Но хотя
проигрыш и выигрыш, от которого, по его игре, зависело все состояние папа,
нисколько не интересовали ее,  она снова каждую ночь первая встречала его,
когда он  возвращался из  клуба.  К  этим встречам,  впрочем,  кроме своей
страсти  к  самопожертвованию,  побуждала ее  еще  затаенная ревность,  от
которой она  страдала в  сильнейшей степени.  Никто в  мире не  мог бы  ее
убедить,  что папа возвращался поздно из  клуба,  а  не от любовницы.  Она
старалась прочесть на лице папа его любовные тайны;  и не прочтя ничего, с
некоторым  наслаждением горя  вздыхала  и  предавалась  созерцанию  своего
несчастия.
 Вследствие этих и  многих других беспрестанных жертв в обращении папа с
его женою в  последние месяиы этой зимы,  в  которые он много проигрывал и
оттого был  большей частью не  в  духе,  стало уже  заметно перемежающееся
чувство  тихой   ненависти,   того   сдержанного  отвращения  к   предмету
привязанности,  которое выражается бессознательным стремлением делать  все
возможные мелкие моральные неприятности этому предмету.

Глава XLIII. НОВЫЕ ТОВАРИЩИ
 Зима прошла незаметно, и уже опять начинало таять, и в университете уже
было прибито расписание экзаменов,  когда я вдруг вспомнил,  что надо было
отвечать из восемнадцати предметов,  которые я  слушал и  из которых я  не
слышал,  не записывал и не приготовил ни одного.  Странно, как такой ясный
вопрос:  как же держать экзамен?  -  ни разу мне не представился. Но я был
всю  зиму эту  в  таком тумане,  происходившем от  наслаждения тем,  что я
большой и что я comme il faut, что, когда мне и приходило в голову: как же
держать экзамен?  -  я сравнивал себя с своими товарищами и думал: "Они же
будут держать, а большая часть их еще не comme il faut, стало быть, у меня
еще лишнее перед ними преимущество,  и я должен выдержать".  Я приходил на
лекции только потому,  что уж  так привык и  что папа усылал меня из дома.
Притом  же  знакомых у  меня  было  много,  и  мне  было  часто  весело  в
университете.  Я любил этот шум,  говор.  хохотню по аудиториям;  любил во
время  лекции,   сидя  на  задней  лавке,  при  равномерном  звуке  голоса
профессора мечтать о  чем-нибудь  и  наблюдать товарищей;  любил  иногда с
кем-нибудь сбегать к Матерну выпить водки и закусить и,  зная,  что за это
могут распечь после профессора,  робко скрипнув дверью, войти в аудиторию;
любил участвовать в  проделке,  когда курс  на  курс с  хохотом толпился в
коридоре. Все это было очень весело.
 Когда  уже  все  начали ходить аккуратнее на  лекции,  профессор физики
кончил  свой  курс  и  простился до  экзаменов,  студенты  стали  собирать
тетрадки и  партиями готовиться,  я  тоже  подумал,  что  надо готовиться.
Оперов,  с  которым мы  продолжали кланяться,  но  были  в  самых холодных
отношениях,  как я  говорил уже,  предложил мне не  только тетрадки,  но и
пригласил  готовиться  по  ним  вместе  с  ним  и  другими  студентами.  Я
поблагодарил его  и  согласился,  надеясь этой честью совершенно загладить
свою  бывшую  размолвку с  ним,  но  просил  только,  чтоб  непременно все
собирались у меня всякий раз, так как у меня квартира хорошая.
 Мне отвечали,  что будут готовиться по  переменкам,  то  у  того,  то у
другого,  и  там,  где ближе.  В  первый раз собрались у Зухина.  Это была
маленькая комнатка за перегородкой в  большом доме на Трубном бульваре.  В
первый назначенный день я  опоздал и пришел,  когда уже читали.  Маленькая
комнатка была вся закурена,  даже не вакштафом,  а махоркой, которую курил
Зухин. На столе стоял штоф водки, рюмка, хлеб, соль и кость баранины.
 Зухин, не вставая, пригласил меня выпить водки и снять сюртук.
 - Вы, я думаю, к такому угощенью не привыкли, - прибавил он.
 Все  были  в  грязных  ситцевых  рубашках  и  нагрудниках.  Стараясь не
выказывать своего к  ним презрения,  я снял сюртук и лег по-товарищески на
диван. Зухин, изредка справляясь по тетрадкам, читал, другие останавливали
его, делая вопросы, а он объяснял сжато, умно и точно. Я стал вслушиваться
и, не понимая многого, потому что не знал предыдущего, сделал вопрос.
 - Э,  батюшка, да вам нельзя слушать, коли вы этого не знаете, - сказал
Зухин,  -  я вам дам тетрадки,  вы пройдите это к завтраму; а то что ж вам
объяснять.
 Мне  стало совестно за  свое незнание,  и  вместе с  тем,  чувствуя всю
справедливость замечания Зухина, я перестал слушать и занялся наблюдениями
над этими новыми товарищами.  По подразделению людей на comme il faut и не
comme il faut они принадлежали,  очевидно, ко второму разряду и вследствие
этого возбуждали во мне не только чувство презрения, но и некоторой личной
ненависти, которую я испытывал к ним за то, что, не быв comme il faut, они
как  будто  считали  меня  не  только  равным  себе,  но  даже  добродушно
покровительствовали меня.  Это чувство возбуждали во мне их ноги и грязные
руки с  обгрызенными ногтями,  и  один отпущенный на  пятом пальце длинный
ноготь у Оперова, и розовые рубашки, и нагрудники, и ругательства, которые
они  ласкательно обращали друг к  другу,  и  грязная комната,  и  привычка
Зухина беспрестанно немножко сморкаться,  прижав одну ноздрю пальцем,  и в
особенности  их  манера  говорить,  употреблять  и  интонировать некоторые
слова. Например, они употребляли слова: глупец вместо дурак, словно вместо
точно,  великолепно вместо пре красно,  движучи и т.  п., что мне казалось
книжно и  отвратительно непорядочно.  Но  еще более возбуждали во  мне эту
комильфотную ненависть интонации,  которые они делали на некоторые русские
и  в  особенности иностранные слова:  они  говорили машина  вместо машина,
деятельность вместо деятельность,  нарочно вместо нарочно, в камине вместо
в камине, ШЕкспир вместо ШекспИр, и т. д., и т. д.
 Несмотря,   однако,   на  эту,   в   то  время  для  меня  непреодолимо
отталкивающую,  внешность,  я,  предчувствуя что-то хорошее в этих людях и
завидуя тому веселому товариществу,  которое соединяло их, испытывал к ним
влеченье и  желал сблизиться с  ними,  как  это  ни  было для меня трудно.
Кроткого и  честного Оперова я уже знал;  теперь же бойкий,  необыкновенно
умный Зухин,  который,  видимо,  первенствовал в этом кружке,  чрезвычайно
нравился мне.  Это  был  маленький плотный брюнет  с  несколько оплывшим и
всегда глянцевитым,  но чрезвычайно умным,  живым и независимым лицом. Это
выражение особенно  придавали ему  невысокий,  но  горбатый над  глубокими
черными глазами лоб,  щетинистые короткие волоса  и  частая черная борода,
казавшаяся всегда небритой.  Он, казалось, не думал о себе (что всегда мне
особенно нравилось в  людях),  но  видно  было,  что  никогда  ум  его  не
оставался без работы.  У него было одно из тех выразительных лиц,  которые
несколько часов  после  того,  как  вы  их  увидите в  первый  раз,  вдруг
совершенно изменяются в  ваших глазах.  Это случилось под конец вечера,  в
моих глазах,  с лицом Зухина.  Вдруг на его лице показались новые морщины,
глаза ушли глубже, улыбка стала другая, и все лицо так изменилось, что я с
трудом бы узнал его.
 Когда кончили читать,  Зухин,  другие студенты и я,  чтоб доказать свое
желание быть товарищем,  выпили по рюмке водки,  и в штофе почти ничего не
осталось. Зухин спросил, у кого есть четвертак, чтоб еще послать за водкой
какую-то старую женщину,  которая прислуживала ему. Я предложил было своих
денег,  но Зухин, как будто не слыхав меня, обратился к Оперову, и Оперов,
достав бисерный кошелек, дал ему требуемую монету.
 - Ты смотри не запей, - сказал Оперов, который сам ничего не пил.
 - Небось, - отвечал Зухин, высасывая мозг из бараньей кости (я помню, в
это время я думал: от этого-то он так умен, что ест много мозгу).
 - Небось,  -  продолжал Зухин,  слегка улыбаясь,  а  улыбка у него была
такая,  что вы невольно замечали ее и были ему благодарны за эту улыбку, -
хоть и запью, так не беда; уж теперь, брат, посмотрим, кто кого собьет, он
ли меня,  или я его. Уж готово, брат, - добавил он, хвастливо щелкнув себя
по лбу. - Вот Семенов не провалился бы, он что-то сильно закутил.
 Действительно,  тот самый Семенов с  седыми волосами,  который в первый
экзамен меня так  обрадовал тем,  что  на  вид был хуже меня,  и  который,
выдержав вторым вступительный экзамен, первый месяц студенчества аккуратно
ходил на лекции,  закутил еще до репетиций и под конец курса уже совсем не
показывался в университете.
 - Где он? - спросил кто-то.
 - Уж и я его из виду потерял, - продолжал Зухин, - в последний раз мы с
ним  вместе Лиссабон разбили.  Великолепная штука вышла.  Потом,  говорят,
какая-то история была...  Вот голова!  Что огня в этом человеке!  Что ума!
Жаль,  коли пропадет.  А  пропадет наверно:  не такой мальчик,  чтоб с его
порывами он усидел в университете.
 Поговорив  еще  немного,   все  стали  расходиться,  условившись  и  на
следующие дни собираться к  Зухину,  потому что его квартира была ближе ко
всем прочим.  Когда все вышли во двор,  мне стало несколько совестно,  что
все шли пешком,  а я один ехал на дрожках, и я, стыдясь, предложил Оперову
довезти его.  Зухин вышел вместе с нами и, заняв у Оперова шелковый, пошел
на  всю  ночь куда-то  в  гости.  Дорогой Оперов рассказал мне  многое про
характер и образ жизни Зухина, и, приехав домой, я долго не спал, думая об
этих новых,  узнанных мною людях.  Я долго, не засыпая, колебался, с одной
стороны,  между уважением к  ним,  к  которому располагали меня их знания,
простота,  честность и  поэзия молодости и  удальства,  с другой стороны -
между  отталкивающей меня  их  непорядочной внешностью.  Несмотря  на  все
желание,  мне было в  то время буквально невозможно сойтись с  ними.  Наше
понимание было совершенно различно. Была бездна оттенков, составлявших для
меня всю  прелесть и  весь смысл жизни,  совершенно непонятных для них,  и
наоборот.   Но   главною