с  тех  пор,  как  Володя поступил в
университет,  и чаще обыкновенного приходит обедать к бабушке.
Впрочем,  причина его веселья, как я узнал от Николая, состоит
в  том,  что  он  в последнее время выиграл чрезвычайно много.
Случается  даже,  что он вечером, перед клубом, заходит к нам,
садится за фортепьяно, собирает нас вокруг себя и, притоптывая
своими  мягкими  сапогами  (он  терпеть  не  может  каблуков и
никогда  не  носит  их), поет цыганские песни. И надобно тогда
видеть  смешной  восторг его любимицы Любочки, которая с своей
стороны  обожает  его. Иногда он приходит в классы и с строгим
лицом  слушает,  как я сказываю уроки, но по некоторым словам,
которыми  он  хочет  поправить  меня,  я замечаю, что он плохо
знает то, чему меня учат. Иногда он потихоньку мигает и делает
нам  знаки,  когда бабушка начинает ворчать и сердится на всех
без причины. "Ну, досталось же нам, дети", - говорит он потом.
Вообще   он   понемногу   спускается   в  моих  глазах  с  той
недосягаемой   высоты,   на   которую   его   ставило  детское
воображение.  Я  с  тем же искренним чувством любви и уважения
целую  его  большую  белую руку, но уже позволяю себе думать о
нем,  обсуживать  его  поступки, и мне невольно приходят о нем
такие  мысли,  присутствие  которых  пугает  меня.  Никогда не
забуду   я   случая,  внушившего  мне  много  таких  мыслей  и
доставившего мне много моральных страданий.
   Один  раз,  поздно вечером,  он,  в  черном фраке  и  белом
жилете,  вошел в  гостиную с  тем,  чтобы взять с собой на бал
Володю,  который в это время одевался в своей комнате. Бабушка
в  спальне дожидалась,  чтобы Володя пришел показаться ей (она
имела  привычку  перед  каждым  балом  призывать его  к  себе,
благословлять,  осматривать и  давать  наставления).  В  зале,
освещенной только одной лампой, Мими с Катенькой ходила взад и
вперед,  а  Любочка сидела за роялем и твердила второй концерт
Фильда, любимую пьесу maman.
   Никогда ни в  ком не встречал я такого фамильного сходства,
как между сестрой и  матушкой.  Сходство это заключалось не  в
лице, не в сложении, но в чем-то неуловимом: в руках, в манере
ходить, в особенности в голосе и в некоторых выражениях. Когда
Любочка сердилась и  говорила:  "целый век  не  пускают",  это
слово целый век,  которое имела тоже  привычку говорить maman,
она  выговаривала  так,   что,  казалось,  слышал  ее,  как-то
протяжно:  це-е-лый  век;  но  необыкновеннее всего  было  это
сходство в  игре ее на фортепьяно и  во всех приемах при этом:
она так же оправляла
   платье,  так же поворачивала листы левой рукой сверху,  так
же с досады кулаком била по клавишам,  когда долго не удавался
трудный пассаж,  и говорила: "ах, бог мой", и та же неуловимая
нежность и отчетливость игры, той прекрасной фильдовской игры,
так хорошо названной jeu perle *),  прелести которой не  могли
заставить забыть все фокус-покусы новейших пьянистов.
   ----------
   *) бисерной игрой (фр.)

   Папа вошел в комнату скорыми маленькими шажками и подошел к
Любочке, которая перестала играть, увидев его.
   - Нет,  играй,  Люба, играй, - сказал он, усаживая ее, - ты
знаешь, как я люблю тебя слушать...
   Любочка продолжала играть,  а папа долго,  облокотившись на
руку,  сидел  против нее;  потом,  быстро подернув плечом,  он
встал и стал ходить по комнате. Подходя к роялю, он всякий раз
останавливался и  долго  пристально  смотрел  на  Любочку.  По
движениям и  походке его я  замечал,  что он  был в  волнении.
Пройдя несколько раз  по  зале,  он,  остановившись за  стулом
Любочки,   поцеловал  ее  в  черную  голову  и  потом,  быстро
поворотившись,  опять продолжал свою прогулку.  Когда, окончив
пьесу,  Любочка подошла к  нему с вопросом:  "Хорошо ли?",  он
молча взял ее за голову и  стал целовать в лоб и глаза с такою
нежностию, какой я никогда не видывал от него.
   - Ах,  бог  мой!  ты  плачешь!  -  вдруг  сказала  Любочка,
выпуская из рук цепочку его часов и  уставляя на его лицо свои
большие удивленные глаза.  -  Прости  меня,  голубчик папа,  я
совсем забыла, что это мамашина пьеса.
   - Нет,  друг мой,  играй почаще,  -  сказал он  дрожащим от
волнения голосом, - коли бы ты знала, как мне хорошо поплакать
с тобой...
   Он  еще раз поцеловал ее и,  стараясь пересилить внутреннее
волнение,  подергивая плечом,  вышел  в  дверь,  ведущую через
коридор в комнату Володи.
   - Вольдемар!  скоро ли  ты?  -  крикнул он,  останавливаясь
посреди коридора.  В  это  самое  время  мимо  него  проходила
горничная Маша,  которая,  увидав барина,  потупилась и хотела
обойти его. Он остановил ее.
   - А ты все хорошеешь, - сказал он, наклонясь к ней.
   Маша покраснела и еще более опустила голову.
   - Позвольте, - прошептала она.
   - Вольдемар, что ж, скоро ли? - повторил папа, подергиваясь
и покашливая, когда Маша прошла мимо и он увидал меня...
   Я  люблю отца,  но ум человека живет независимо от сердца и
часто вмещает в себя мысли, оскорбляющие чувство, непонятные и
жестокие для  него.  И  такие мысли,  несмотря на  то,  что  я
стараюсь удалить их, приходят мне...

        Глава XXIII. БАБУШКА

   Бабушка со  дня на день становится слабее;  ее колокольчик,
голос ворчливой Гаши  и  хлопанье дверями чаще  слышатся в  ее
комнате,   и   она  принимает  нас  уже  не  в   кабинете,   в
вольтеровском  кресле,  а  в  спальне,  в  высокой  постели  с
подушками,  обшитыми кружевами. Здороваясь с нею, я замечаю на
ее  руке  бледно-желтоватую глянцевую  опухоль,  а  в  комнате
тяжелый запах,  который пять лет  тому назад слышал в  комнате
матушки.  Доктор три  раза в  день бывает у  нее,  и  было уже
несколько  консультаций.  Но  характер,  гордое  и  церемонное
обращение ее  со  всеми домашними,  а  в  особенности с  папа,
нисколько не  изменились;  она точно так же растягивает слова,
поднимает брови и говорит: "Мой милый".
   Но вот несколько дней нас уже не пускают к ней, и раз утром
St.-Jerome,  во время классов, предлагает мне ехать кататься с
Любочкой  и  Катенькой  Несмотря  на то, что, садясь в сани, я
замечаю,  что перед бабушкиными окнами улица устлана соломой и
что  какие-то  люди  в синих чуйках стоят около наших ворот, я
никак  не  могу понять, для чего нас посылают кататься в такой
неурочный  час.  В  этот  день,  во  все  время  катанья, мы с
Любочкой   находимся   почему-то   в   том   особенно  веселом
расположении  духа,  в  котором  каждый простой случай, каждое
слово, каждое движение заставляют смеяться.
   Разносчик,  схватившись за  лоток,  рысью  перебегает через
дорогу,  и  мы смеемся.  Оборванный ванька галопом,  помахивая
концами вожжей,  догоняет наши сани,  и мы хохочем.  У Филиппа
зацепился кнут  за  полоз саней;  он,  оборачиваясь,  говорит:
"Эх-ма",  -  и мы помираем со смеху.  Мими с недовольным видом
говорит, что только глупые смеются без причины, и Любочка, вся
красная от напряжения сдержанного смеха, исподлобья смотрит на
меня.   Глаза  наши  встречаются,   и   мы   заливаемся  таким
гомерическим хохотом,  что у  нас на глазах слезы,  и  мы не в
состоянии удержать порывов смеха,  который душит  нас.  Только
что мы немного успокоиваемся, я взглядываю на Любочку и говорю
заветное словечко, которое у нас в моде с некоторого времени и
которое уже всегда производит смех, и снова мы заливаемся.
   Подъезжая назад к дому, я только открываю рот, чтоб сделать
Любочке одну прекрасную гримасу, как глаза мои поражает черная
крышка гроба,  прислоненная к половинке двери нашего подъезда,
и рот мой остается в том же искривленном положении.
   - Votre  grand-mere  est  morte!*)  -  говорит St-Jerome  с
бледным лицом, выходя нам навстречу.
   ------------
   *) Ваша бабушка умерла! (фр.)

   Все время,  покуда тело бабушки стоит в  доме,  я испытываю
тяжелое чувство страха смерти,  то  есть  мертвое тело  живо и
неприятно  напоминает  мне  то,   что  и   я   должен  умереть
когда-нибудь,  чувство, которое почему-то привыкли смешивать с
печалью.  Я не жалею о бабушке, да едва ли кто-нибудь искренно
жалеет  о  ней.   Несмотря  на  то,  что  дом  полон  траурных
посетителей,  никто не  жалеет о  ее  смерти,  исключая одного
лица,  которого неистовая горесть невыразимо поражает меня.  И
лицо это -  горничная Гаша.  Она уходит на чердак,  запирается
там, не переставая плачет, проклинает самое себя, рвет на себе
волосы, не хочет слышать никаких советов и говорит, что смерть
для  нее  остается единственным утешением после потери любимой
госпожи.
   Опять повторяю,  что неправдоподобность в деле чувства есть
вернейший признак истины.
   Бабушки уже нет,  но еще в  нашем доме живут воспоминания и
различные толки о ней.  Толки эти преимущественно относятся до
завещания, которое она сделала перед кончиной и которого никто
не  знает,  исключая ее  душеприказчика,  князя Ивана Иваныча.
Между бабушкиными людьми я  замечаю некоторое волнение,  часто
слышу толки о том, кто кому достанется, и, признаюсь, невольно
и с радостью думаю о том, что мы получаем наследство.
   После  шести  недель  Николай,  всегдашняя газета  новостей
нашего дома, рассказывает мне, что бабушка оставила все имение
Любочке, поручив до ее замужества опеку не папа, а князю Ивану
Иванычу.

        Глава XXIV. Я

   До  поступления  в  университет  мне  остается  уже  только
несколько месяцев. Я учусь хорошо. Не только без страха ожидаю
учителей, но даже чувствую некоторое удовольствие в классе.
   Мне  весело -  ясно и  отчетливо сказать выученный урок.  Я
готовлюсь в математический факультет,  и выбор этот, по правде
сказать,  сделан мной единственно потому,  что слова:  синусы,
тангенсы,   дифференциалы,   интегралы  и  т.  д.  чрезвычайно
нравятся мне.
   Я   гораздо   ниже  ростом  Володи,  широкоплеч  и  мясист,
по-прежнему  дурен  и  по-прежнему  мучусь  этим.  Я  стараюсь
казаться  оригиналом.  Одно утешает меня: это то, что про меня
папа  сказал  как-то, что у меня умная рожа, и я вполне верю в
это.
   St.-Jerome доволен мною,  хвалит меня,  и  я  не  только не
ненавижу его,  но,  когда  он  иногда  говорит,  что  с  моими
способностями,  с  моим  умом  стыдно  не  сделать  того-то  и
того-то, мне кажется даже, что я люблю его.
   Наблюдения  мои  в  девичьей  давно  уже  прекратились, мне
совестно  прятаться  за  двери,  да притом и убеждение в любви
Маши   к   Василью,   признаюсь,   несколько   охладило  меня.
Окончательно  же  исцеляет  меня  от  этой  несчастной страсти
женитьба   Василья,   для  которой  я  сам,  по  просьбе  его,
испрашиваю у папа позволения.
   Когда молодые,  с  конфетами на  подносе,  приходят к  папа
благодарить его, и Маша, в чепчике с голубыми лентами, тоже за
что-то  благодарит  всех  нас,  целуя  каждого  в  плечико,  я
чувствую только  запах  розовой помады  от  ее  волос,  но  ни
малейшего волнения.
   Вообще,  я  начинаю понемногу исцеляться от моих отроческих
недостатков,  исключая,  впрочем,  главного,  которому суждено
наделать  мне  еще  много  вреда  в  жизни,   -  склонности  к
умствованию.

        Глава XXV. ПРИЯТЕЛИ ВОЛОДИ

   Хотя  в обществе знакомых Володи я играл роль, оскорблявшую
мое  самолюбие,  я  любил  сидеть  в его комнате, когда у него
бывали  гости,  и  молча наблюдать все, что там делалось. Чаще
других  приходили  к  Володе  адъютант  Дубков и студент князь
Нехлюдов-Дубков  был  маленький жилистый брюнет, уже не первой
молодости  и  немного  коротконожка, но недурен собой и всегда
весел. Он был один из тех ограниченных людей, которые особенно
приятны  именно  своей ограниченностью, которые не в состоянии
видеть предметы с различных сторон и которые вечно увлекаются.
Суждения  этих людей бывают односторонни и ошибочны, но всегда
чистосердечны  и  увлекательны.  Даже  узкий эгоизм их кажется
почему-то простительным и милым. Кроме того, для Володи и меня
Дубков  имел  двоякую  прелесть  -  воинственной наружности и,
главное,  возраста,  с  которым  молодые  люди почему-то имеют
привычку смешивать понятие порядочности (comme il faut), очень
высоко  ценимую в эти года. Впрочем, Дубков и в самом деле был
тем,  что  называют "un homme comme il faut"*). Одно, что было
мне неприят но, - это то, что Володя как будто стыдился иногда
перед ним за мои самые невинные поступки, а всего более за мою
молодость.
   --------------
   *) благовоспитанный человек (фр.).

   Нехлюдов  был   нехорош  собой:   маленькие  серые   глаза,
невысокий крутой лоб,  непропорциональная длина рук  и  ног не
могли  быть  названы красивыми чертами.  Хорошего было  в  нем
только  -  необыкновенно высокий  рост,  нежный  цвет  лица  и
прекрасные зубы.  Но  лицо  это  получало такой оригинальный и
энергический   характер   от    узких,    блестящих   глаз   и
переменчивого,    то   строгого,   то   детски-неопределенного
выражения улыбки, что нельзя было не заметить его
   Он,  казалось, был очень стыдлив, потому что каждая малость
заставляла его краснеть до самых ушей; но застенчивость его не
походила  на  мою.  Чем больше он краснел, тем больше лицо его
выражало  решимость.  Как  будто он сердился на самого себя за
свою слабость.
   Несмотря на то,  что он казался очень дружным с  Дубковым и
Володей,  заметно было, что только случай соединил его с ними.
Направления их были совершенно различны:  Володя и  Дубков как
будто боялись всего,  что было похоже на серьезные рассуждения
и чувствительность; Нехлюдов, напротив, был энтузиаст в высшей
степени и часто,  несмотря на насмешки, пускался в рассуждения
о  философских вопросах и  о чувствах.  Володя и Дубков любили
говорить о  предметах своей  любви (и  бывали влюблены вдруг в
нескольких и оба в одних и тех же); Нехлюдов, напротив, всегда
серьезно сердился, когда ему намекали на его любовь к какой-то
рыженькой.
   Володя и  Дубков часто позволяли себе,  любя,  подтрунивать
над своими родными; Нехлюдова, напротив, можно было вывести из
себя, с невыгодной стороны намекнув на его тетку, к которой он
чувствовал какое-то  восторженное обожание.  Володя  и  Дубков
после  ужина  ездили  куда-то  без  Нехлюдова и  называли  его
красной девушкой...
   Князь  Нехлюдов  поразил  меня  с  первого  раза  как своим
разговором,  так  и  наружностью. Но несмотря На то, что в его
направлении  я находил много общего с своим - или, может быть,
именно  поэтому,  -  чувство, которое он внушил мне, когда я в
первый раз увидал его, было далеко не приязненное.
   Мне не нравились его быстрый взгляд,  твердый голос, гордый
вид,  но  более всего совершенное равнодушие,  которое он  мне
оказывал.   Часто  во  время  разговора  мне  ужасно  хотелось
противоречить  ему;  в  наказание  за  его  гордость  хотелось
переспорить его, доказать ему, что я умен, несмотря на то, что
он  не  хочет обращать на меня никакого внимания.  Стыдливость
удерживала меня.

        Глава XXVI. РАССУЖДЕНИЯ

   Володя лежал с  ногами на диване и,  облокотившись на руку,
читал  какой-то  французский роман,  когда  я,  после вечерних
классов,  по своему обыкновению, вошел к нему в комнату. Он на
секунду приподнял голову,  чтобы взглянуть на  меня,  и  снова
принялся за чтение - движение самое простое и естественное, но
которое заставило меня  покраснеть.  Мне  показалось,  что  во
взгляде его выражался вопрос, зачем я пришел сюда, а в быстром
наклонении головы желание скрыть от меня значение взгляда. Эта
склонность  придавать  значение   самому   простому   движению
составляла во  мне  характеристическую черту того возраста.  Я
подошел к столу и тоже взял книгу; но, прежде чем начал читать
ее,  мне  пришло в  голову,  что  как-то  смешно,  что мы,  не
видавшись целый день, ничего не говорим друг другу.
   - Что, ты дома будешь нынче вечером?
   - Не знаю, а что?
   - Так, - сказал я и, замечая, что разговор не клеится, взял
книгу и начал читать.
   Странно,  что  с  глазу на глаз мы по целым часам проводили
молча  с  Володей,  но достаточно было только присутствия даже
молчаливого третьего лица, чтобы между нами завязывались самые
интересные  и  разнообразные  разговоры.  Мы  чувствовали, что
слишком  хорошо  знаем друг друга. А слишком много или слишком
мало знать друг друга одинаково мешает сближению.
   - Володя дома? - послышался в передней голос Дубкова.
   - Дома,  -  сказал Володя,  спуская ноги  и  кладя книгу на
стол. Дубков и Нехлюдов, в шинелях и шляпах, вошли в комнату.
   - Что ж, едем в театр, Володя?
   - Нет, мне некогда, - отвечал Володя, краснея.
   - Ну, вот еще! поедем, пожалуйста.
   - Да у меня и билета нет.
   - Билетов сколько хочешь у входа.
   - Погоди,  я  сейчас приду,  -  уклончиво отвечал Володя и,
подергивая плечом, вышел из комнаты.
   Я знал,  что Володе очень хотелось ехать в театр,  куда его
звал Дубков;  что он отказывался потому только,  что у него не
было денег,  и что он вышел затем,  чтобы у дворецкого достать
взаймы пять рублей до будущего жалованья.
   - Здравствуйте,  дипломат!  -  сказал  Дубков,  подавая мне
руку.
   Приятели Володи называли меня дипломатом,  потому что  раз,
после  обеда  у   покойницы  бабушки,   она  как-то  при  них,
разговорившись о нашей будущности,  сказала,  что Володя будет
военный,  а что меня она надеется видеть дипломатом,  в черном
фраке и  с  прической a  la coq,  составлявшей,  по ее мнению,
необходимое условие дипломатического звания.
   - Куда это ушел Володя? - спросил меня Нехлюдов.
   - Не знаю,  - отвечал я, краснея при мысли, что они, верно,
догадываются, зачем вышел Володя.
   - Верно,  у него денег нет! правда? О! дипломат! - прибавил
он  утвердительно,  объясняя мою  улыбку.  -  У  меня тоже нет
денег, а у тебя есть, Дубков?
   - Посмотрим, - сказал Дубков, доставая кошелек и ощупывая в
нем   весьма   тщательно   несколько   мелких   монет   своими
коротенькими пальцами.  - Вот пятацок, вот двугривеницик, а то
ффффю! - сказал он, делая комический жест рукою.
   В это время Володя вошел в комнату.
   - Ну что, едем?
   - Нет.
   - Как ты смешон! - сказал Нехлюдов, - отчего ты не скажешь,
что у тебя нет денег. Возьми мой билет, коли хочешь.
   - А ты как же?
   - Он поедет к кузинам в ложу, - сказал Дубков.
   - Нет, я совсем не поеду.
   - Отчего?
   - Оттого, что, ты знаешь, я не люблю сидеть в ложе.
   - Отчего?
   - Не люблю, мне неловко.
   - Опять старое!  не понимаю, отчего тебе может быть неловко
там, где все тебе очень рады. Это смешно, mon cher*).
   -------
   *) мой дорогой (фр.).

   - Что ж  делать,  si e  suis timide!*) Я уверен,  ты в жизни
своей никогда не  краснел,  а  я  всякую минуту,  от  малейших
пустяков! - сказал он, краснея в это же время.
   ----------
   *) если я застенчив! (фр.)

   - Savez  vous,  d'ou  vient  vorte timidite?..  d'un  exces
d'amour propre, mon cher*), - сказал Дубков покровительственным
тоном.
   --------
   *)  Знаете,  отчего  происходит  ваша  застенчивость?..  от
избытка самолюбия, мой дорогой (фр.).

   - Какой  тут  exces  d'amour  propre!  -  отвечал Нехлюдов,
задетый за живое.  -  Напротив,  я стыдлив оттого,  что у меня
слишком мало amour propre;  мне все кажется,  напротив, что со
мной неприятно, скучно... от этого...
   - Одевайся же,  Володя!  -  сказал Дубков, схватывая его за
плечи и снимая с него сюртук. - Игнат, одеваться барину!
   - От этого со мной часто бывает... - продолжал Нехлюдов.
   Но Дубков уже не слушал его.  "Трала-ла та-ра-ра-ла-ла",  -
запел он какой-то мотив.
   - Ты не отделался,  - сказал Нехлюдов, - я тебе докажу, что
стыдливость происходит совсем не от самолюбия.
   - Докажешь, ежели поедешь с нами.
   - Я сказал, что не поеду.
   - Ну,  так  оставайся  тут  и  доказывай  дипломату,  а  мы
приедем, он нам расскажет.
   - И докажу,  -  возразил Нехлюдов с детским своенравием,  -
только приезжайте скорей.
   - Как вы думаете: я самолюбив? - сказал он, подсаживаясь ко
мне.
   Несмотря на то,  что у  меня на этот счет бы