ведет, то, я  уверена, он  устыдится своего
наряда и ему станет страшно, как бы какой-нибудь шутник не  сделал предметом
посмеяния этот величественный убор.

        ГЛАВА LVI

     А что сказать  о придворных вельможах? Нет, пожалуй, ничего раболепнее,
низкопоклоннее, пошлее и  гнуснее их,  а между  тем во  всех делах они хотят
быть первыми. В одном лишь они скромны  до крайности: довольствуясь тем, что
украшают себя  золотом,  дорогими  каменьями,  пурпуром  и прочими  внешними
знаками доблести и мудрости, самую суть этих двух вещей они целиком уступают
другим людям. Для счастья им с избытком хватает того, что они могут называть
короля  своим господином,  при всяком  удобном случае свидетельствовать  ему
свое  почтение, рассыпая в изобилии  пышные  титулы, вроде "ваша светлость",
"ваше великолепие",  "ваше  величество". Как  ловко выучились они стирать  с
лица краску стыда. Оба эти искусства как нельзя более приличествуют знатному
барину и придворному. Но всмотрись внимательнее и  увидишь,  что перед тобой
настоящие феаки, женихи Пенелопы, -- эхо подскажет вам окончание этого стиха
лучше, чем я1. Спят  они до полудня; наемный попик стоит наготове
возле постели и,  лишь только  господин  пробудится, тотчас же наспех правит
службу. Засим следует завтрак, по окончании  которого  почти  тут  же подают
обед.  Затем  кости,  бирюльки, пари, скоморохи,  шуты,  потаскухи, забавы и
потехи. В промежутках  -- раза два закуска с выпивкой. Затем наступает время
ужина,  за  которым  следует  попойка  с  многократными,  клянусь  Юпитером,
возлияниями. Таким  образом без малейшей  скуки проходят часы, дни,  месяцы,
годы, века. Даже я нередко  от души развлекаюсь, глядя на Этих долгохвостых:
вот юная дама, которая мнит себя рапной богиням, потому что таскает за собой
длиннейший шлейф, вот  здоровенный  детина, расталкивающий  локтями соседей,
чтобы все увидели его рядом с Юпитером, вот еще один, счастливый тем, что на
шее  у  него  красуется  тяжелейшая  цепь,  выставляющая  напоказ не  только
богатство, но и телесную силу своего владельца.

        ГЛАВА LVII

     Папы,  кардиналы  и  епископы  не  только соперничают  с  государями  в
пышности,  но  иногда и превосходят их. Вряд  ли  кто  помышляет о  том, что
белоснежное  льняное одеяние  означает беспорочную  жизнь.  Кому  приходит в
голову, что  двурогая  митра с  узлом, стягивающим  обе  верхушки, знаменует
совершеннейшее  знание  Ветхого  и  Нового завета?  Кто  помнит,  что  руки,
обтянутые перчатками, суть  символ чистого  и непричастного ко всему земному
совершения таинств,  что  посох  изображает  бдительную  заботу о пастве,  а
епископский крест  -- победу  над  всеми  страстями человеческими?  И  вот я
спрашиваю: тот,  кто поразмыслит  над  подразумеваемым  значением всех  Этих
предметов, не будет ли вынужден вести жизнь, исполненную забот и печалей? Но
почти все избрали благую часть и пасут только самих себя, возлагая заботу об
овцах  либо  на самого Христа,  либо  на странствующих  монахов  и  на своих
викариев.  И  не  вспомнит никто,  что самое  слово "епископ" означает труд,
заботу и прилежание: лишь об уловлении денег воистину  пекутся они  и здесь,
как подобает епископам, смотрят в оба.

        ГЛАВА LVIII

     А  если бы  кардиналы  в  свою  очередь  поразмыслили  о том,  что  они
унаследовали место апостолов и, стало быть, обязаны подражать их жизни? Если
бы  им  пришло  в  голову,  что  они  не  хозяева духовных  даров,  но  лишь
управители, которым рано или поздно придется дать  строжайший отчет во всем?
Если б они хоть  призадумались над значением отдельных частей своего наряда?
Что   означает  эта  белизна   нижнего   облачения,  если  не  высочайшую  и
совершеннейшую беспорочность  жизни?  Что такое  эта пурпуровая ряса, как не
символ  пламенной любви  к богу?  На что  указует  эта  мантия,  ниспадающая
широкими складками на спину  мула их высокопреосвященства  и столь обширная,
что ею  можно  было  бы прикрыть  даже  верблюда?  Не  есть ли она  знамение
всеобъемлющего   милосердия,   выражающегося    в    поучениях,   увещаниях,
наставлениях, обличениях, убеждениях,  в примирении воюющих, в сопротивлении
неправедным государям и  даже  в пролитии собственной крови  за христианскую
паству,  не  говоря уже о жертвах своим достоянием? Да и подобает ли богатое
достояние тем, кто  пришел на смену нищим  апостолам? Повторяю, если  б отцы
кардиналы  взвесили все это,  они  не добивались бы  высокого  своего сана и
покидали бы  его  с великой охотой, либо  вели жизнь, полную тяжких трудов и
забот, -- такую же, как некогда апостолы.

        ГЛАВА LIX

     А  верховные первосвященники,  которые  заступают место самого  Христа?
Если бы они  попробовали  подражать  его жизни,  а именно бедности,  трудам,
учительству, крестной  смерти, презрению к  жизни,  если  бы  задумались над
значением своих титулов -- "папы", иначе  говоря,  отца и "святейшества", --
чья  участь  в целом свете  оказалась бы  печальнее? Кто  стал бы добиваться
этого  места любой  ценою или, однажды добившись, решился бы  отстаивать его
посредством меча, яда  и всяческого  насилия? Сколь многих выгод лишился  бы
папский  престол,  если  б  на него хоть  раз  вступила  Мудрость? Мудрость,
сказала я? Пусть  не  Мудрость даже,  а  хотя бы крупица той соли, о которой
говорил Христос. Что осталось  бы  тогда от всех  этих  богатств,  почестей,
владычества,    побед,    должностей,    диспенсаций1,    сборов,
индульгенций,  коней,  мулов,  телохранителей,  наслаждений?  (В  нескольких
словах я  изобразила  вам  целую ярмарку, целую гору,  целый океан всяческих
благ.)  Их место  заняли  бы  бдения,  посты, слезы,  проповеди, молитвенные
собрания,  ученые  занятия,  покаянные  вздохи  и  тысяча  других  столь  же
горестных  тягот. Не следует также  забывать  об участи, которая постигла бы
бесчисленных  чиновников,  копиистов,   нотариусов,  адвокатов,  промоторов,
секретарей, погонщиков мулов, конюших, банкиров, сводников... Прибавила бы я
еще словечка два покрепче, да боюсь оскорбить  ваши  уши... В общем, вся эта
огромная  толпа, которая отягощает, -- или нет, прошу  прощения, --  которая
украшает римский престол, была бы  обречена на голод. Но  еще бесчеловечнее,
еще  ужаснее, еще  нестерпимее  было  бы  пожелание, чтобы  верховные князья
церкви, эти истинные светочи мира, снова взялись за суму и посох.
     Ныне же, напротив, все труды возлагаются  на  Петра и Павла, --  у  них
ведь довольно досуга,  -- а  блеск и наслаждение  папы берут себе. При  моем
содействии  никому  в  целом  роде  людском  не  живется   так  привольно  и
беззаботно, как им. Они мнят,  будто в совершенстве исполняют закон Христов,
если, надев  на себя мистический  и почти театральный  убор, присвоив титулы
"блаженнейшего", "преподобнейшего"  и "святейшего", раздавая благословения и
проклятия, разыгрывают роль верховных епископов. Смешно, старомодно и совсем
не ко времени в наши  дни творить чудеса. Поучать народ -- трудно; толковать
священное писание  --  схоластично; молиться --  бесполезно;  лить слезы  --
некрасивои женоподобно; жить в бедности -- грязно; оказаться побежденным  --
постыдно  и  недостойно  того, кто и  королей  едва допускает лобызать  свои
блаженные  стопы; наконец, умирать -- неприятно, а быть распятым -- позорно.
Остается одно лишь оружие да те сладкие словеса, о которых упоминает апостол
Павел2 и которых никогда  не  жалели папы  в своем милосердии, и,
наконец,   интердикты,   временные   отрешения   от  бенефициев3,
повторные  отлучения,  анафемы,  картинки,  изображающие  муки грешников,  и
грозные молнии, при помощи которых папы  единым своим  мановением низвергают
души  смертных в самую глубину  Тартара. Охотнее всего  святейшие  во Христе
отцы  и Христовы  наместники  поражают  этими молниями тех,  кто,  наущаемый
дьяволом,  пытается умалить  или  расхитить достояние  св.  Петра. Хотя,  по
свидетельству Евангелия,  Петр сказал: "Вот мы оставили все и последовали за
тобою",4 однако его достоянием именуются поля,  города,  селения,
налоги,  пошлины,  права владения.  Ревнуя  о  Христе,  папы  огнем  и мечом
отстаивают "наследие Петрово", щедро проливают христианскую кровь и при Этом
свято веруют, что они  по завету апостольскому охраняют невесту Христову  --
церковь, доблестно сокрушая ее врагов. Как  будто могут быть у церкви  враги
злее,  нежели нечестивые первосвященники, которые  своим  молчанием о Христе
позволяют забывать о нем, которые связывают  его  своими  гнусными законами,
искажают его учение своими за уши притянутыми  толкованиями  и  убивают  его
своей  гнусной  жизнью.  Поскольку  христианская церковь  основана на крови,
кровью  скреплена  и  кровью  возвеличилась,  они  по  сей  день  продолжают
действовать  мечом, словно  нет больше  Христа,  который сам защищает  своих
верных.  И хотя война есть дело до того жестокое, что подобает скорее хищным
зверям, нежели людям,  до  того безумное, что  поэты  считают ее порождением
фурий, до того зловредное, что разлагает нравы  с быстротою моровой язвы, до
того несправедливое,  что лучше всего предоставить заботу о  ней отъявленным
разбойникам,  до того нечестивое, что ничего общего не имеет  с Христом,  --
однако папы, забывая обо всем на свете, то и дело затевают войны.
     Порой  увидишь  даже  дряхлых  старцев5,  одушевленных чисто
юношеским  пылом, которых  никакие  расходы  не страшат  и никакие труды  не
утомляют,  которые, ни минуты  не колеблясь,  перевернут вверх дном  законы,
религию, мир и спокойствие и все вообще дела человеческие. И находятся у них
ученые  льстецы,   которые  именуют  это  явное  безумие  святой  ревностью,
благочестием,  мужеством,  которые,  пускаясь   во  всевозможные   тонкости,
доказывают,  что можно, обнаживши губительный  меч, пронзать железом  утробу
брата своего, нисколько  не погрешая в то же время  против  высшей  заповеди
Христа о любви к ближнему.

     ГЛАВА LX

     Я не берусь сказать наверное, с пап ли взяли пример или, напротив, сами
послужили для  них  примером иные германские епископы, которые действуют еще
проще:  скинув свой  святой  убор,  отказавшись  от  благословений и  прочих
обрядов, они живут  настоящими  сатрапами  и  почитают  неприличным  и  даже
позорным для  епископа  отдать богу доблестную  душу  где-либо в ином месте,
кроме  ратного поля. Что касается обычных  священников, то им,  конечно,  не
подобает уступать в святости жизни своему церковному начальству,  а потому и
они  сражаются по-военному,  мечами,  копьями,  каменьями и  прочим  оружием
отстаивая  свое право  на десятину1. Люди весьма глазастые, они с
величайшим тщанием выискивают в старинных грамотах все, чем можно  напустить
страху на  простой  народ и заставить  его вносить более  чем десятую  часть
урожая. И не приходит ни одному из них в голову,  что по должности своей, --
как о том написано в разных  книгах,  -- они  в  свою очередь обязаны многое
делать для  паствы. Даже  бритая макушка  не напоминает  им,  что священнику
надлежит  быть  свободным  от  всех мирских  страстей и помышлять  только  о
небесном. Эти милые люди полагают,  будто честно правят свою должность, если
бормочут кое-как свои  молитвы, которых,  клянусь Гераклом, не  слышит  и не
понимает ни  один бог, ибо они и  сами-то не слышат и не понимают того,  что
слетает  с  их  уст.  И еще  одно уподобляет  священников  мирянам: все  они
неусыпно следят за  сбором своей жатвы и превосходно  знают относящиеся сюда
законы. Что касается обязанностей, то они благоразумно  перелагают это бремя
на чужие плечи  или передают из рук в руки, словно мячик.  Подобно  тому как
светские  государи   посылают   для   управления  областями  наместников,  а
наместники  в  свою  очередь  поручают  это  дело  своим  помощникам, так  и
духовенство,  по смирению своему, предоставляет труды  благочестия  простому
народу.  Но  и  простой люд  спешит  свалить  эти труды  на  так  называемых
"церковнослужителей", как будто сам он  ничего общего  не имеет с церковью и
обряд крещения вовсе над ним не совершался. Священники, именуемые светскими,
--  словно посвятили себя  миру, а  не Христу,  -- возлагают груз пастырских
обязанностей  на регулярное духовенство2. Регулярное  духовенство
прибегает к содействию монахов; монахи, живущие по легкому уставу, призывают
монахов  устава  строгого;  последние обращаются к  нищенствующим орденам, а
нищенствующая  братия  уповает  на  картезианцев3, среди  которых
единственно и  скрывается благочестие,  но так  хорошо  скрывается, что  его
почти никогда и не увидишь.  Равным образом верховные первосвященники, столь
усердные   в    собирании   денежной   жатвы,   препоручают   эти    тяжкие,
сверхапостольские  труды  епископам,  епископы  --  приходским  священникам,
приходские  священники  --  викариям,  викарии   --  нищенствующим  монахам.
Последние же в свою очередь обращаются к услугам тех, кто умеет стричь овец.
Впрочем, я не  намерена разбирать здесь  во  всех подробностях жизнь  папы и
остальных  духовных лиц: ведь я не  сатиру сочиняю,  а  произношу похвальное
слово. И да  не  подумает кто, будто я порицаю хороших государей, превознося
дурных. Я лишь стремлюсь доказать в немногих словах, что ни один смертный не
может жить с приятностью, не будучи посвящен в мои  таинства и не  пользуясь
моим благоволением.

        ГЛАВА LXI

     Да   и  может   ли   быть  иначе,   если   сама   Рамнуэия1,
управительница всех дел человеческих, до  того согласно  со мною мыслит, что
вечно пылает враждой к мудрецам, а  дураков, напротив, даже во  сне  осыпает
благодеяниями?    Слыхали   вы   про    знаменитого   Тимофея,   прозванного
Счастливым2, о котором сложили пословицу: счастье валит к  нему и
во сне. Напротив, о мудрецах говорится,  что  родятся  они  на ущербе  луны,
ездят   на   Сеевом   коне,   а   в  карманах   у   них   гремит   тулузское
золото3. Но хватит  с меня пословиц,  не  то, пожалуй,  подумают,
будто    я   украла   их    из   сборника,   составленного    моим    другом
Эряз-мом4.  Итак,   к   делу!  Фортуна  любит  людей  не  слишком
благоразумных, но  зато отважных,  таких, которые привыкли повторять:  "Будь
что  будет". А мудрость делает людей робкими, и потому на каждом шагу видишь
мудрецов, живущих  в  бедности, в  голоде,  в  грязи и в небрежении, повсюду
встречающих  лишь  презрение  и  ненависть. К дуракам же плывут деньги,  они
держат в  своих  руках кормило государственного правления  и вообще всячески
процветают.
     Если счастье состоит  в  том,  чтобы  угождать  государям и блистать  в
нарядной  толпе моих  богоравных  любимцев, то  что может  быть  бесполезнее
мудрости,  что  губительнее  ее для рода человеческого?  Если речь  зайдет о
накоплении богатств,  какого  прибытка  дождется  купец, следующий внушениям
мудрости?  Ведь он избегает ложных клятв, краснеет, когда его уличат во лжи,
придает  великое значение  всем  тем  пустякам,  которые  мудрецы нагородили
относительно  воровства  и  ростовщичества.  Если  прельщают  тебя церковные
почести  и доходы, то знай, что осел  или буйвол скорей достигнут их, нежели
мудрец.  Если манит  тебя сладострастие, то  помни, что  молодые  женщины, о
которых мы так много говорили сегодня, всем сердцем преданы дуракам, мудреца
же  боятся и  избегают,  словно скорпиона. Наконец, все желающие пожить хоть
немного  приятнее  и  веселее  обыкновенного  первым  долгом  спешат изгнать
мудреца и готовы принять любого скота на его место. Да и вообще к кому ты ни
обратишься: к первосвященникам ли, монархам, судьям, чиновникам, друзьям или
врагам, к великим или малым мира сего, -- повсюду требуются наличные деньги;
а поскольку мудрец презирает деньги, то все дружно от него отворачиваются.
     Но  если  похвалам,  кои  мне  причитаются, не  может быть ни  меры, ни
предела, то всякая  речь по необходимости должна иметь свой конец. Поэтому я
кончаю и  лишь предварительно укажу в нескольких словах, что многие изрядные
авторы прославили меня и в писаниях своих и на деле. Не то вы, чего доброго,
решите, будто я одна только и восхищаюсь  собою, словно дура какая-нибудь, а
жалкие  крючкотворы  станут  клеветать,  утверждая,  что  мне  не  на   кого
сослаться.  Итак,  последую  их собственному  примеру,  иначе  говоря,  буду
цитировать вкривь и вкось.

        ГЛАВА LXII

     Начать с того,  что все соглашаются с общеизвестной пословицей: "И будь
без хвоста, да не кажись кургуз". Ту же самую истину преподают  детям в виде
стишка:
     Вовремя  глупым  умей  притвориться  --  всех  будешь   мудрее.

     Вы сами теперь понимаете, какое великое благо  --  глупость, если  даже
обманчивая  тень  ее  и простое  подражание  удостоились таких похвал из уст
людей ученых. Еще откровеннее высказался этот толстый и холеный поросенок из
Эпикурова   стада1,   посоветовав  "с   трезвой   мыслью   мешать
глупость"2.  Он,  правда, добавляет:  "на краткий срок",  но  эта
поправка не делает ему чести.
     У него же в другом месте сказано:
     Сладко мудрость забыть порой3.
     И далее:
     Лучше   безумцем    прослыть   и    болваном,    чем    умником
хмурым4.
     Уже у  Гомера Телемах, всячески восхваляемый  поэтом, не  раз именуется
неразумным  дитятей, и  тем же  прозвищем  постоянно награждают  мальчиков и
отроков трагики, словно желая им счастья и удачи. А что такое сама священная
"Илиада", как не повествование о ссорах глупых царей и народов? Наконец, что
может  быть  возвышеннее  той хвалы,  которую воздал мне Цицерон? "Весь  мир
полон глупцов" 5, -- сказал он. Но кому не известно, что чем шире
распространено какое-либо благо, тем оно драгоценнее?

        ГЛАВА LXIII

     Но, быть  может,  для христиан все эти  язычники не  указ?  Обратимся в
таком случае к свидетельствам Священного писания и постараемся с его помощью
обосновать  или,  как  говорят  ученые,   апрофондировать  мои  восхваления;
испросим разрешения у богословов и приступим к этому трудному делу. Пожалуй,
неприлично будет снова  взывать к  Музам Геликонским, поскольку  вопрос этот
для них  посторонний,  а так  как я разыгрываю теперь богослова и продираюсь
сквозь  тернии теологии,  то  лучше всего  воззвать к душе  Скота,  колючей,
словно еж или дикобраз,  и попросить, чтобы  она переселилась хоть  на малое
время  из  любезной своей Сорбонны1  в  мою грудь, а  потом пусть
убирается  куда угодно,  хотя к  свиньям.  Вот если б  только  позволили мне
нацепить другую личину и облечься в богословские одежды! Боюсь, впрочем, как
бы, увидя во мне столько богословской учености, не притянули меня к суду  за
то,  что я  обчистила исподтишка сундуки "наставников  наших". Но не следует
удивляться  тому,   что,  вращаясь   так  долго   в   кругу   моих   близких
друзей-теологов,  я  позаимствовалась  у  них кое-чем,  подобно тому как эта
дубина  Приап вытвердил  и запомнил несколько греческих  слов, слушая чтение
своего  хозяина2.  Петух  в диалоге Лукиана от долгого  общения с
людьми тоже выучился говорить человечьим языком.
     Но перейдем к самому делу, с помощью божией. Екклезиаст написал в главе
первой:  "Бесконечно  число  глупцов"3.  Вещая  о  бесчисленности
глупцов, не  хотел  ли  сказать  мудрец,  что  все  люди  вообще  глупы,  за
ничтожными изъятиями, на  которые не стоит,  пожалуй, обращать внимания. Еще
яснее то же утверждает Иеремия в главе десятой: "Безумствует, -- говорит он,
-- всякий человек  в своем знании"4.  Пророк приписывает мудрость
одному  богу, а  людям оставляет в удел глупость.  Он  же утверждает немного
выше:  "Да  не  хвалится  мудрый  мудростью  своею"5.  Почему  не
позволяешь ты человеку хвалиться своей мудростью, добрейший Иеремия? Потому,
ответит он, что человек вовсе лишен мудрости. Но возвращаюсь к  Екклезиасту.
"Суета сует, -- восклицает он, -- все суета!"6  Как вы полагаете,
не  разумел ли он этим, что