,  мнит себя  Эвклидом.
Этот в музыке -- что осел, играющий на лире, и поет не лучше курицы, которую
оседлал петух,  а  воображает себя вторым Гермогеном2. А вот  еще
один, без всякого  сомнения приятнейший род помешательства, -- когда господа
тщеславятся  дарованиями  своих  слуг,  словно своими  собственными.  Таков,
например,  был   трижды  счастливый  богач,  описанный  Сенекой:   желал  оп
рассказать забавную  историю -- к его услугам были  рабы, подсказывавшие ему
все, чего он сам  не упомнил,  и хотя сам был так хил и бессилен,  что  едва
душа  держалась, он не боялся участвовать в кулачных боях, полагаясь на силу
своих многочисленных слуг.
     Нужно ли  поминать  здесь служителей свободных искусств?  Им  всем  так
близка  Филавтия, что иной скорей  откажется от отеческого достояния, нежели
признает себя лишенным таланта;  таковы в особенности актеры, певцы, ораторы
и поэты, из коих кто невежественнее других, тот и наглее в своем самомнении,
громче хвастается, больше пыжится. Но  на всякий товар свой купец  найдется,
и, мало того, чем бездарней  такой человек, тем больше у  него  почитателей;
самая   низкопробная  дрянь   всегда   приводит  толпу   в  восхищение,  ибо
значительное большинство людей, как уже сказано, заражено глупостью. Невежда
и сам собою  доволен,  и другие им  восторгаются, так зачем же  стремиться к
истинной учености, добываемой великими трудами, приносящей с собою робость и
застенчивость и, наконец, ценимой столь немногими?!

        ГЛАВА XLIII

     Но природа не только каждого смертного одарила личным тщеславием -- она
постаралась снабдить  народы и даже отдельные города некоей общей Филавтией.
Поэтому  британцы заявляют  исключительные  притязания на  телесную красоту,
музыкальное искусство и хороший стол. Шотландцы тешатся  своим благородством
и  родством  с  королями,  а  также  тонкостью  ума.  Французы  только  себе
приписывают  приятную обходительность. Парижане  уверены, будто  они превыше
всех стоят в науке богословия. Итальянцы присвоили себе первенство в изящной
литературе  и красноречии, а посему пребывают в таком сладостном обольщении,
что  из всех смертных  единственно  лишь  себя  не почитают варварами.  Этой
блаженной мыслью  более  всех  проникнуты  римляне,  которым  доселе  снятся
приятные  сны о древнем Риме. Венецианцы счастливы сознанием своего знатного
происхождения.  Греки  мнят  себя  творцами  всех  наук и  приписывают  себе
достохвальные деяния  древних героев. Турки, это скопище настоящих варваров,
притязают на обладание единственно истинной религией и смеются над суеверием
христиан. Но  куда слаще самообольщение иудеев, которые  доселе  упорно ждут
своего  Мессию и  цепко  держатся  за  Моисея.  Испанцы  никому не  согласны
уступить в том, что касается воинской славы, Немцы бахвалятся высоким ростом
и знанием магии.

        ГЛАВА XLIV

     Полагаю, что вам и без дальнейших  подробностей должно быть ясно, сколь
великую отраду доставляет и отдельным смертным  и  всему человечеству вообще
моя Филавтия, с  которой  весьма  схожа ее сестра --  Лесть.  В самом  деле,
Филавтия  есть не что  иное, как самообольщение. Льсти другому, и  это будет
Колакия. В наши дни лесть почитается чем-то постыдным, но так судят лишь те,
для  которых названия вещей имеют больше  значения, нежели  самые вещи.  Они
полагают,  что лесть несовместима с  верностью; но они заблуждаются  -- даже
животные служат  примером  обратного. Кто льстивее пса?  И  кто его  вернее?
Найдется ли  животное ласковее белки, и  кто так легко, как она,  становится
другом человека?  Или,  быть  может,  для  совместной  жизни  с людьми более
пригодны суровые львы, свирепые тигры,  неистовые леопарды? Есть, правда,  и
пагубный  вид лести,  при помощи которого  иные  коварные насмешники доводят
несчастных   до  гибели.   Но   моя   Колакия  рождается  от  добродушия   и
простосердечия  и  более сходствует  с  добродетелью,  нежели  противные  ей
суровость и угрюмство, столь несносные и докучливые, по слову Горациеву. Она
ободряет упадших духом, увеселяет  печальных, поднимает расслабленных, будит
оцепенелых,  больных   исцеляет,  свирепых  умягчает,  любящих  сближает,  а
сблизив, удерживает  в  единении. Она побуждает  отроков  к  усвоению  наук,
веселит старцев; под видом похвал и без обиды увещевает и научает государей.
В общем, благодаря ей каждый становится приятнее и милее самому себе, а ведь
в  этом  и состоит  наивысшее  счастье. Поглядите,  как  услужливо два  мула
почесывают  друг  другу   спины.  Не  в  этом  ли   состоит  главная  задача
красноречия, еще  в большей степени медицины и  всего более поэзии? Лесть --
это мед и приправа во всяком общении между людьми.

        ГЛАВА XLV

     Но  ведь  заблуждаться  --  это  несчастье,  говорят мне; напротив,  не
заблуждаться  -- вот  величайшее из несчастий! Весьма неразумны  те, которые
полагают, будто  в  самих вещах заключается людское счастье. Счастье зависит
от  нашего  мнения о вещах, ибо  в жизни человеческой  все так  неясно и так
сложно, что здесь ничего нельзя  знать  наверное, как справедливо утверждают
мои академики1,  наименее  притязательные среди философов. А если
знание порой  и возможно, то оно  нередко  отнимает  радость  жизни.  Так уж
устроена человеческая душа, что  более прельщается обманами, нежели истиною.
Ежели кто потребует от  меня наглядных  и убедительных примеров, я посоветую
ему посетить храм или  общественное собрание. Когда речь ведется о предметах
важных,  все спят, зевают  и томятся. Но стоит  только  орущему (виновата, я
хотела сказать--ораторствующему) рассказать  какую-нибудь дурацкую,  смешную
историйку  (а  это  случается  нередко),  все   оживляются,  подбадриваются,
навостряют  уши.  Равным  образом,  чем больше  поэтических  выдумок  вокруг
святого, как, например, вокруг Георгия, Христофора или Варвары, тем усерднее
ему  поклоняются,  не то  что Петру, Павлу  или даже самому Христу. Впрочем,
здесь не место говорить об этом.
     Итак, счастье зависит не от самих вещей, но от того  мнения, которое мы
о  них  составили.  К  вещам  доступ  труден,  даже  к  самым  легким, вроде
грамматики,  а мнения усваиваются  легко и  просто, и их  одних-  с избытком
хватает для достижения счастья. Поглядите-ка на этого  обжору,  уписывающего
гнилую  солонину;  иной  запаха ее не стерпел бы,  а ему  она представляется
амброзией -- так  чего же недостает ему  для полного блаженства? И напротив,
ежели кого тошнит  от  осетра, то  что  ему  за радость  в этом  ястве? Если
супруга до крайности безобразна, но мужу своему кажется достойной соперницей
Венеры,  то  не  все  ли  это  равно,  как  если  бы   она   была   воистину
красавицей?Ежеликто,любуяськартиною,написанной негодным маляром, дивится ей,
считая созданием Зевксида или Апеллеса2, не блаженнее ли он того,
кто, купив  за дорогую цену  творения  этих  мастеров, быть  может,  гораздо
меньше  будет  наслаждаться  их созерцанием?  Знаю  я одного человека  моего
соименника3,   который  подарил  своей  молодой  жене  поддельные
дорогие камни, но при этом сумел уверить ее, будто они настоящие, подлинные,
воистину  единственные  в  своем   роде,   так  что  даже  цены   не  имеют.
Спрашивается: не все ли равно было этой девчонке -- тешить глаза свои и душу
стекляшками  или  хранить в  ларце  под  замком  действительно  несравненное
сокровище? А супруг между тем и расходов избег и жене своей обманутой угодил
не  меньше,  чем если бы  преподнес ей  богатый  подарок. Что скажете вы  об
узниках  Платоновой   пещеры,   дивящихся   теням   и   подобиям   вещей   и
довольствующихся этим зрелищем? Не счастливее  ли они того мудреца, который,
выйдя  из  пещеры,  созерцает  самые  вещи?  4  Лукианов  Микилл,
видевший себя во  сне богачом,  не пожелал бы  себе иного блаженства, если б
дано  ему было  вечно грезить5.  Итак, либо нет  никакой  разницы
между мудрецами и дураками,  либо положение  дураков  не  в пример выгоднее.
Во-первых,  их счастье, покоящееся на обмане  или  самообмане,  достается им
гораздо   дешевле,   а   во-вторых,  они  могут  разделить  свое  счастье  с
большинством других людей.

        ГЛАВА XLVI

     Далее известно, что никакие житейские блага не будут нам приятны, ежели
мы пользуемся ими одни,  без товарищей.  Но  каждый  знает  и  другое:  если
существуют  на свете мудрецы, то  лишь в  самом  малом числе.  3я
столько  веков  греки  насчитали их всего  семь, да и то,  клянусь Гераклом,
ежели перетряхнуть хорошенько этих семерых, то -- помереть мне на этом самом
месте -- не найдется среди них даже половины настоящего мудреца,  а пожалуй,
так и одной трети. Много похвал воздают Вакху, но особенно славят его за то,
что он снимает с души всякие  заботы, -- впрочем, лишь на самое малое время:
как проспишься  с похмелья,  тотчас словно  на четверке подкатывают  к  тебе
тяжелые думы. Сколь полнее и прочнее моя благостыня, ибо я вечным опьянением
ублажаю  и  веселю душу, и притом без  всяких хлопот! Сверх  того, я наделяю
моими  дарами всех  смертных  без изъятия, тогда  как  щедроты прочих  богов
распределяются отнюдь  не  поровну.  Далеко  не  во  всех  землях  рождается
благородное,   тонкое  вино,  прогоняющее  заботы   и   вливающее  в  сердце
безграничную  надежду.  Редко  кому  достается  в  удел  красота,  милостиво
ниспосланная Венерой, еще реже  -- красноречие, дар Меркурия.  Лишь немногим
удалось обогатиться  при помощи  Геракла.  Не  каждому  дает  власть Гомеров
Юпитер.  Марс  сплошь  да  рядом  отказывает  в   своем  благоволении  обоим
сражающимся воинствам. Сколь многие печально обращаются вспять от треножника
Аполлонова. Сын Сатурнов часто мечет молнии  на  Землю, а Феб  посылает чуму
своими стрелами. Нептун больше  губит людей, нежели спасает. Лишь  мимоходом
упомяну  здесь  о  Вейовисах, Плутонах,  Атах, Пенах,  Фебрах1  и
прочих -- не богах, а палачах. Единственно я, Глупость, всех равно и с такой
готовностью жалую моей благостыней.

        ГЛАВА XLVII

     Я  не  требую  даров и  обетов,  не  гневаюсь и  не  жду  искупительных
приношений,  ежели в обряд  вкралась  какая погрешность. Я не  переворачиваю
вверх дном небо и землю, когда  прочих богов  приглашают обонять  благовоние
жертв, а меня забывают, и я остаюсь дома. Между тем другие боги отличаются в
этих делах  столь  великою  строгостью, что  лучше и  безопаснее  даже и  не
вспоминать  о  них, нежели  служить  им.  Таковы же  и  многие  люди,  столь
капризные и чувствительные  к обидам, что лучше  с  ними вовсе  не  знаться,
нежели дружить. Но, скажут мне, ведь никто не приносит жертв Глупости, никто
не   воздвигает  ей  храмов.   Я   уже  говорила,   что   дивлюсь   подобной
неблагодарности.  Впрочем,  по  снисходительности  моей,  я  смотрю  на  это
добродушно, да, по правде говоря, совсем и не желаю,  чтоб  мне служили, как
прочим  богам. Чего ради  стану я требовать  ладана или  муки, козленка  или
борова, когда смертные всякого рода и звания и без того правят мой обряд при
полном  одобрении богословов? Разве  что Диане позавидовать, которую потчуют
человеческой кровью? Я полагаю, что мне  служат с великим благоговением, ибо
всегда и  всюду носят меня в  своих сердцах и подражают мне в  жизни.  Такое
почитание святых  не  часто  встретишь  и среди  христиан.  Как много  людей
возжигают  свечи  богородице  даже среди  бела дня,  когда в том нет никакой
нужды! Но  сколь малое  число их  стремится  подражать  ей  чистотою  жизни,
кротостью и любовью ко всему небесному. А ведь в этом-то и состоит истинное,
самое  отрадное  для небожителей служение. Зачем мне храмы,  когда весь круг
земной --  мой храм,  прекраснее которого, по-моему,  ничего быть не  может.
Таинства мои не останутся без причастников, доколе существуют люди. Я не так
глупа, чтобы домогаться икон и статуй -- они  нередко вредят чистоте культа,
ибо  дураки и тупицы чтут  иконы усерднее, чем изображенных на них святых, а
тем  временем  мы,  боги, терпим то же, что священник, которого выгоняет  из
прихода его  же  викарий.  Я  считаю, что  мне  воздвигнуто столько  статуй,
сколько есть  на свете  людей,  воспроизводящих  вживе мой  образ, хотя бы и
вопреки  своей  воле. Итак, нечего мне завидовать прочим богам, если иные из
них в определенные дни чтутся в том  или ином уголке земли, например  Феб на
Родосе, Венера на Кипре, Юнона в Аргосе, Минерва в Афинах, Юпитер на Олимпе,
Нептун в  Таренте, Приап в Лампсаке, ибо  мне весь мир усердно  и непрерывно
приносит несравненно лучшие жертвы.

        ГЛАВА XLVIII

     Иному из вас, быть может, покажется, что в словах моих больше дерзости,
нежели правды, но  приглядимся чуть  повнимательнее к  жизни  людской  --  и
тотчас увидим, сколь многие у меня в долгу, как  усердно чтут меня и великие
и малые мира сего. Я не стану разбирать здесь одно за другим все состояния и
сословия, -- это было  бы  слишком долго, -- а буду говорить лишь о тех, кто
поважней; об остальных  вы  легко и  сами рассудите. В самом  деле,  к  чему
заниматься  чернью,  которая,  без   всякого   сомнения,  вся  целиком   мне
подвластна?  Люди простого  звания  сообщают  глупости  столь  разнообразные
формы,  они ежедневно  изобретают по  этой  части такие  новшества, что  для
осмеяния  их  не  хватило  бы  и  тысячи  Демокритов, тем  более  что  самим
Демокритам этим понадобился бы новый Демокрит.
     Вы  не поверите,  какое  развлечение, какую потеху, какое  удовольствие
доставляют  ежедневно  людишки   богам!  Трезвые  предполуденные  часы  боги
привыкли посвящать выслушиванию людских  споров и обетов, но  когда, хлебнув
нектара, они теряют охоту к предметам важным, то забираются повыше на небо и
оттуда  глядят  вниз.  Нет  зрелища  приятнее!  Боже  бессмертный,  что   за
представление эта шутовская возня  глупцов! (Я и сама люблю посидеть здесь в
одном ряду с богами поэзии.) Вот человек,  который  сохнет  по  какой-нибудь
бабенке  и тем  сильнее  влюбляется, чем  меньше встречает  взаимности.  Вот
другой  берет себе  приданое,  а не  жену. Один посылает на блуд собственную
невесту; другой ревниво, как Аргус,  следит за  нею. Этот, по случаю траура,
каких  только глупостей не говорит и не делает! Призывает, например, наемных
лицедеев, чтобы они изобразили  в  лицах  его печаль. Тот плачет над могилою
мачехи. Этот  пихает себе в глотку все, что только удастся раздобыть,  хотя,
быть может, вскоре ему придется голодать. Этот ничего не знает приятнее  сна
и досуга. Есть и такие, которые вечно шумят и волнуются по поводу чужих дел,
своими  же пренебрегают.  Иной -- весь в долгах, накануне  разорения, а мнит
себя  богатеем.  Для  другого нет высшего  блаженства,  как жить всю жизнь в
нищете,  лишь  бы наследнику досталось побольше. Этот ради малой  и неверной
прибыли  рыщет по  морю,  вверяя волнам и ветрам свою жизнь,  которую нельзя
купить  ни за какие  деньги. Другой предпочитает  искать сокровищ  на войне,
вместо  того  чтобы  дома  наслаждаться покоем и  безопасностью,  Найдутся и
такие, которые удобнейший путь к обогащению видят в том, чтобы подольститься
к одиноким старичкам, в то время как иные, стремясь к той же цели, обольщают
богатых  старушек.  Какая потеха  для богов-зрителей, когда  и те  и  другие
бывают одурачены теми, кого хотели надуть.
     Но  глупее и гаже всех купеческая  порода, ибо  купцы ставят себе самую
гнусную цель и достигают  ее наигнуснейшими средствами: вечно лгут, божатся,
воруют, жульничают, надувают и при всем том мнят себя первыми людьми в  мире
потому  только, что пальцы  их украшены золотыми перстнями.  Вертятся вокруг
них  льстивые  братцы-монахи,  которые ими  восхищаются,  громко именуют  их
достопочтенными,  в  надежде  получить малую  толику  от неправедно  нажитых
богатств. Зато в другом месте увидишь подчас неких пифагорейцев, которым все
блага земные представляются до того общими, что они  все лежащее без  охраны
тащат  с легким сердцем,  словно законное  наследство  получили'.  Немало  и
таких, что  богаты лишь  в мечтах:  услаждаясь  приятными снами, они  бывают
вполне  довольны и  счастливы.  Иные на людях  разыгрывают  богачей,  а дома
усердно постятся. Один расточает все, что имеет, другой приумножает правдами
и неправдами.  Этот домогается у  народа почетной  должности, тот сидит весь
век  у себя за  печкой. Многие  ведут нескончаемые тяжбы, наперебой обогащая
судью-волокитчика и его пособника --  адвоката. Одинзамышляетгосударственный
переворот,  другой   лелеет  честолюбивые   замыслы.   Иной  отправляется  в
Иерусалим,  Рим или Сант-Яго2,  где нет у  него никакого  дела, а
дома покидает  жену и ребят... В  общем, ежели поглядеть с луны, по  примеру
Мениппа3,  на людскую сутолоку,  то можно подумать, будто  видишь
стаю   мух   или   комаров,  дерущихся,   воюющих,  интригующих,   грабящих,
обманывающих,   блудящих,   рождающихся,  падающих,  умирающих.   Нельзя   и
представить  себе,  сколько   движения,   сколько  трагедий  в   жизни  этих
недолговечных тварей, ибо сплошь да  рядом  военная  буря или  чума губит  и
уничтожает их целыми тысячами.

     ГЛАВА XLIX

     Но я  сама была бы всех глупее и вполне достойна  того, чтобы  Демокрит
хохотал  надо мной  во  все  горло,  если бы  вздумала исчислять  здесь  все
разновидности глупости и безумства, существующие в народе. Обращаюсь поэтому
к тем, которые почитаются у смертных За мудрецов  и  держат, как  говорится,
златую ветвь в руках1. Среди них первое место занимают грамматики
-- порода людей, несчастнее которой, злополучнее и ненавистнее богам не было
бы на  свете,  если б я в своем  4милосердии не  скрашивала тягот их ремесла
неким сладким  безумием.  Не пяти  проклятиям,  о  которых гласит  греческая
эпиграмма2, они обречены, но целой тысяче, ибо вечно они голодны,
грязны и проводят всю жизнь свою в  училищах, --  "в училищах" сказала я? --
нет, в размышляльнях3, или, вернее, на мельницах, в застенках для
пыток;  окруженные  толпами   мальчишек,  они  преждевременно   стареют   от
непосильных трудов, глохнут от криков, чахнут  от грязи и  смрада и, однако,
по  моей  милости,  мнят  себя  первыми  среди смертных.  Чрезвычайно  собой
довольные,  они устрашают  робкую  стаю  ребятишек  своим  грозным  видом  и
голосом; они полосуют бедняжек прутьями, розгами, плетьми и свирепствуют, по
своему благоусмотрению,  на  все  лады, точь-в-точь  как  известный  кумский
осел4.   Зато  грязь   представляется   им  чистотой,   смрад  --
майорановым  благовонием,  а  собственное  жалкое   рабство  --  царственной
властью,  так  что тирании своей  они не променяли бы на могущество Фаларида
или Дионисия5.
     Но  особенно  счастливы они сознанием своей  необычайной  учености. Они
пичкают мальчуганов всякою  чушью, и, однако, боги великие, где  тот Палемон
или Донат6,  на которого  они  не  глядели  бы  с презрением! При
помощи  какого-то неведомого  колдовства  они  ухитряются внушить глупеньким
матушкам  и  отцам-идиотам  то  же  высокое  понятие  о  себе,  какого  сами
придерживаются.  Присовокупите  сюда  удовольствие  отыскать  иной  раз   на
полуистлевшем   листе   имя  матери  Анхиза7   или   какое-нибудь
полузабытое словечко,  например, "меево", "жупа" или  "должея", или выкопать
где-нибудь обломок  древнего камня с полустертою надписью. О,  Юпитер, какой
поднимается тогда шум, какое ликование, какие хвалы  -- можно  подумать, что
человек  Африку покорил  или овладел Вавилоном!  Иной,  читая  повсюду  свои
холодные,  вялые  вирши  и  находя  дураков,  готовых восхищаться,  начинает
верить, будто душа самого Вергилия Марона вселилась в его грудь. Но забавнее
всего наблюдать, как они на началах взаимности прославляют и восхваляют друг
друга и почесывают один другому за ушами. Зато, случись им уличить в ошибке,
хотя бы  и самой пустячной, кого-нибудь из посторонних -- Геракл великий! --
какая  тотчас  разыграется трагедия,  какие