а) и пелагианство (сомнение в спасении верой,
в исключительной роли благодати). И хотя сам Эразм вполне искренне отстаивал
свою ортодоксальность, его убеждение в  бесплодности изощренных словопрений,
его  равнодушие  к  неразрешимым  противоречиям  в  вопросе  о  триединстве,
пресуществлении  и т. д., к спорам о спасении верой или добрыми делами,  его
ирония по адресу всяких окончательных и общеобязательных суждений -- все это
сеяло скепсис и подрывало основы церкви и христианства в целом.
     Влияние Эразма на современников было огромным. Его иногда сравнивают  с
влиянием  Вольтера в XVIII веке. Лучше всех других  гуманистов Эразм  оценил
могучую силу книгопечатания, и его деятельность неразрывно связана  с такими
известными типографами XVI века, как Альд  Мануций, Фробен, Бадий. С помощью
печатного  станка  --  "почти  божественного  инструмента",  как его называл
Эразм,  -- он  выпускал в  свет одно  произведение  за  другим  и  руководил
благодаря  живым  связям  с  гуманистами всех  стран (о чем  свидетельствуют
одиннадцать  томов  его переписки)  некоей  "республикой гуманитарных наук",
подобно тому, как в XVIII веке Вольтер возглавил просветительское  движение.
Десятки тысяч экземпляров книг  Эразма  были его  оружием в  борьбе с  целой
армией  монахов   и  теологов,  неустанно  против  него   проповедовавших  и
отправлявших на костер его последователей.
     Всей  своей деятельностью,  в  особенности  начиная с 1511 года,  когда
появляется  "Похвальное слово Глупости", Эразм способствовал тому, что в его
время "духовная диктатура церкви была сломлена" [Маркс и Энгельс, Сочинения,
т.  XIV, М.  -- Л. 1931, стр. 476]. В XVI  веке это сказалось прежде всего в
возникновении протестантской  церкви.  Поэтому,  когда в  Германии вспыхнула
реформация  (1517), ее  сторонники  были уверены, что  Эразм выступит  в  ее
защиту и своим всеевропейским авторитетом укрепит реформаторское движение.
     Несколько лет  Эразм  уклонялся от прямого  ответа  на этот волновавший
всех  современников  вопрос.  Но, наконец  (1524),  решительно  разошелся  с
Лютером, заняв  в  религиозных распрях нейтральную позицию, которую сохранил
до конца  дней. За  это он навлекает на себя обвинение в измене  делу веры и
насмешки  как  со стороны  католиков,  так и протестантов.  В позиции Эразма
впоследствии  усматривали  только  нерешительность  и  недостаток  смелости.
Несомненно,  личные качества Эразма,  на которые наложили отпечаток  условия
его  рождения и  обстоятельства  жизни  [Эразм был незаконнорожденным  сыном
бюргера. Пятно  "бастарда", положение почти беглого  монаха  и  скитания  по
чужим странам в известной мере определили его дипломатическую осторожность],
сыграли здесь  известную  роль.  Но так  же  несомненно, что идеалы Эразма и
Лютера  --  последний  во многом  остался до конца  питомцем схоластического
богословия -- были  слишком различны даже в  вопросах реформы  церкви, а тем
более в общих вопросах нравственности и понимания жизни.
     Об этом свидетельствует  уже  "Похвала Глупости",  где свободная  мысль
гуманизма выходит далеко за пределы узкой тенденции протестантизма.

     II

     Со  слов  самого Эразма  мы знаем, как возникла у  него  идея  "Похвалы
Глупости".
     Летом 1509 года он покинул  Италию, где провел три года, и направился в
Англию,  куда  его  приглашали друзья, так  как им  казалось, что в связи  с
восшествием на  престол  короля Генриха VIII открываются широкие перспективы
для расцвета наук.
     Эразму уже исполнилось  сорок лет. Два издания его "Поговорок", трактат
"Руководство христианскому  воину", переводы древних  трагедий доставили ему
европейскую   известность,  но   его   материальное   положение   оставалось
по-прежнему   шатким  (пенсии,   которые   он  получал  от  двух  меценатов,
выплачивались  крайне  нерегулярно).  Однако скитания по  городам  Фландрии,
Франции  и  Англии  и в особенности  годы пребывания  в Италии расширили его
кругозор и  освободили от педантизма  кабинетной учености, присущего раннему
германскому  гуманизму.  Он  не только изучил  рукописи богатых  итальянских
книгохранилищ, но и увидел  жалкую изнанку пышной культуры Италии начала XVI
века.  Гуманисту Эразму приходилось  то и дело  менять свое местопребывание,
спасаясь  от  междоусобиц,  раздиравших Италию,  от соперничества городов  и
тиранов,  от  войн  папы  с  вторгшимися  в  Италию  французами.  В Болонье,
например, он  был свидетелем того, как воинственный  папа Юлий II, в военных
доспехах,  сопровождаемый кардиналами,  въезжал в  город  после  победы  над
противником через брешь в стене  (подражая римским цезарям), и это  зрелище,
столь  неподобающее  сану  наместника  Христа,  вызвало у  Эразма  скорбь  и
отвращение. Впоследствии он недвусмысленно зафиксировал  эту  сцену  в своей
"Похвале Глупости" в конце главы о верховных первосвященниках.
     Впечатления  от  пестрой  ярмарки  "повседневной жизни  смертных",  где
Эразму  приходилось  выступать в  роли наблюдателя  и "смеющегося"  философа
Демокрита,  теснились в его душе  на  пути  в  Англию, чередуясь с картинами
близкой встречи с друзьями -- Т.  Мором, Фишером и Колетом. Эразм  вспоминал
свою  первую поездку в Англию, за двенадцать лет перед  этим научные  споры,
беседы об античных писателях и шутки, которые так любил его друг Т. Мор.
     Так возник необычайный замысел этого произведения, где непосредственные
жизненные  наблюдения как бы пропущены через призму античных  реминисценций.
Чувствуется, что госпожа  Глупость,  произносящая  автопанегирик, уже читала
"Поговорки",  вышедшие  за  год  до   этого  новым  расширенным  изданием  в
знаменитой типографии Альда Мануция в Венеции.
     В доме  Мора,  где Эразм остановился по приезде в Англию, за  несколько
дней, почти  как импровизация, было написано Это вдохновенное  произведение.
"Мория, -- по  выражению одного  нидерландского критика, -- родилась подобно
ее мудрой сестре Минерве-Палладе": она вышла  во всеоружии из  головы своего
отца.
     Как  и  во  всей  гуманистической  мысли  и  во  всем  искусстве  Эпохи
Возрождения -- той ступени развития европейского  общества, которая отмечена
влиянием  античности--в  "Похвале   Глупости"   встречаются   и  органически
сливаются две традиции, -- и это видно уже в самом названии книги.
     С одной стороны, сатира написана в форме  "похвального  слова", которую
культивировали  античные писатели. Гуманисты возродили  эту форму и находили
ей довольно разнообразное применение.  Иногда их толкала к этому зависимость
от меценатов, и сам Эразм не  без отвращения, как  он признается,  написал в
1504 г. такой панегирик Филиппу Красивому, отцу будущего императора Карла V.
В то же время,  еще  в  древности  искусственность этих  льстивых упражнений
риторики --  "нарумяненной девки", как  называл ее  Лукиан, -- породила жанр
пародийного похвального слова, образец  которого оставил  нам, например, тот
же  Лукиан  ("Похвальное  слово  мухе").  К  жанру  иронического  панегирика
(наподобие  известной  в свое  время  "Похвалы  Подагре" нюрнбергского друга
Эразма В. Пиркгеймера) внешне примыкает и "Похвальное слово Глупости".
     Но  гораздо   более   существенно  влияние  Лукиана   на   универсально
критический  дух  этого произведения.  Лукиан  был  самым любимым  писателем
гуманистов, и Эразм, его  почитатель, переводчик  и  издатель,  не  случайно
заслужил у  современников репутацию нового Лукиаиа,  что означало для  одних
остроумного врага предрассудков, для  других  --  опасного  безбожника.  Эта
слава закрепилась за ним после опубликования "Похвального слова".
     С другой стороны, тема  Глупости,  царящей  над  миром,-- не  случайный
предмет  восхваления, как обычно бывает  в  шуточных  панегириках.  Сквозной
линией проходит  эта  тема  через поэзию, искусство и народный театр XV--XVI
века. Любимое  Зрелище  позднесредневекового  и ренессансного города --  это
карнавальные  "шествия  дураков",  "беззаботных ребят"  во  главе  с  Князем
Дураков, Папой-Дураком  и Дурацкой Матерью,  процессии ряженых, изображавших
Государство, Церковь,  Науку,  Правосудие, Семью. Девиз этих  игр --  "Число
глупцов неисчислимо".  Во  французских  "соти"  ("дурачествах"), голландских
фарсах  или  немецких  "фастнахтшпилях"  (масленичных  играх) царила  богиня
Глупость: глупец и его собрат шарлатан  представляли,  в различных обличиях,
все разнообразие  жизненных положений и состояний. Весь мир  "ломал дурака".
Эта же тема  проходит и через литературу. В 1494  году вышла поэма  "Корабль
Дураков"  немецкого  писателя  Себастьяна Брандта  -- замечательная  сатира,
имевшая громадный успех и  переведенная на ряд языков  (в латинском переводе
1505 г. за 4  года  до создания "Похвального слова Глупости"  ее  мог читать
Эразм).  Эта  коллекция свыше  ста видов  глупости  своей  энциклопедической
формой  напоминает   произведение   Эразма.   Но  сатира  Брандта   --   еще
полусредневековое,   чисто  дидактическое  произведение.   Намного  ближе  к
"Похвальному  слову"  тон свободной  от  морализации жизнерадостной народной
книги  "Тиль  Эйленшпигель"  (1500). Ее  герой под  видом дурачка, буквально
исполняющего все, что ему говорят,  проходит  через все сословия,  через все
социальные  круги,  насмехаясь над всеми слоями  современного общества.  Эта
книга уже знаменует рождение нового мира.  Мнимая глупость Тиля Эйленшпигеля
только   обнажает   Глупость,   царящую   над   жизнью,  --   патриархальную
ограниченность и отсталость сословного и  цехового строя.  Узкие  рамки этой
жизни стали тесны для лукавого и жизнерадостного героя народной книги.
     Гуманистическая мысль,  провожая  уходящий мир  и оценивая  рождающийся
новый, в самых  живых и великих своих  созданиях часто близко стоит  к  этой
"дурачествующей" литературе  --  и  не только в германских  странах, но и во
всей  Западной  Европе.  В  великом романе Рабле мудрость одета в  шутовской
наряд.  По  совету шута  Трибуле пантагрюэлисты отправляются  за разрешением
всех  своих  сомнений  к  оракулу  Божественной  Бутылки,  ибо, как  говорит
Пантагрюэль, часто  "иной дурак и умного научит". Мудрость  трагедии "Король
Лир" выражает  шут,  а  сам  герой  прозревает лишь тогда,  когда впадает  в
безумие. В  романе Сервантеса  идеалы старого общества и мудрость  гуманизма
причудливо переплетаются в голове полубезумного идальго.
     Конечно, то,  что разум  вынужден выступать под  шутовским  колпаком  с
бубенчиками,   --   отчасти  дань   сословно-иерархическому  обществу,   где
критическая мысль должна надеть маску шутки, чтобы "истину  царям с  улыбкой
говорить".  Но эта  форма  мудрости имеет вместе  с  тем  глубокие  корни  в
конкретной исторической почве переходной эпохи.
     Для  народного сознания  периода величайшего прогрессивного переворота,
пережитого  до того  человечеством, не только многовековая мудрость прошлого
теряет  свой  авторитет,  поворачиваясь   "глупой"  своей  стороной,  но   и
складывающаяся  буржуазная   культура  еще  не   успела  стать  привычной  и
естественной.  Откровенный   цинизм   внеэкономического  принуждения   эпохи
первоначального   накопления   (вспомним   близкую   во   многих  отношениях
"Похвальному  слову Глупости" "Утопию" друга Эразма  Т. Мора, опубликованную
через пять  лет после "Похвального слова") [Современники чувствовали идейную
и стилевую  связь "Утопии" с  "Похвальным словом Глупости", и многие склонны
были  даже  приписывать  авторство критической  первой  части "Утопии",  где
разоблачена "глупость"  нового порядка вещей,  Эразму.  Литературными своими
корнями  гуманистическое произведение  Мора восходит, как известно, также  к
античности, но не к Лукиану, а к диалогам Платона и к коммунистическим идеям
его  "Государства".   Но  всем  своим   содержанием   "Утопия"   связана   с
современностью -- социальнымипротиворечиями  аграрного переворота в  Англии.
Более  разительно  сходство  основной  мысли:  и  здесь и  там  своего  рода
"мудрость   наизнанку",   сравнительно  с  господствующими  представлениями.
Всеобщее благоденствие и  счастье разумного строя в "Утопии" достигается  не
благоразумным накоплением богатства, а отменой частной собственности, -- это
звучало не меньшим парадоксом, чем речь Мории.  Известно, что Эразм принимал
участие  в  первых  изданиях  "Утопии",  которую  он снабдил  предисловием],
разложение  естественных  связей  между   людьми   представляется  народному
сознанию, как и гуманистам, тем же царством "неразумия".  Глупость царит над
прошлым и  будущим.  Современная жизнь  --  их  стык  --  настоящая  ярмарка
дураков. Но и природа и разум также должны, -- если хотят, чтоб их голос был
услышан, --  напялить на себя шутовскую маску. Так возникает тема "глупости,
царящей над миром". Она означает для эпохи Возрождения здоровое недоверие ко
всяким  отживающим  устоям  и  догмам,  насмешку  над  всяким  претенциозным
доктринерством  и  косностью,  как  залог  свободного  развития  человека  и
общества.
     В  центре этой "дурачествующей литературы" как ее наиболее значительное
произведение в лукиановской форме стоит книга Эразма. Не только содержанием,
но и манерой освещения она передает колорит своего времени и его угол зрения
на жизнь.

     III

     Композиция  "Похвалы  Глупости"   отличается   внутренней  стройностью,
несмотря  на  некоторые отступления  и  повторения,  которые разрешает  себе
Мория, выкладывая в  непринужденной импровизации,  как и подобает  Глупости,
то, "что  в  голову  взбрело". Книга  открывается  большим вступлением,  где
Глупость  сообщает тему  своей  речи  и представляется  аудитории.  За  этим
следует первая  часть, доказывающая  "общечеловеческую", универсальнуювласть
Глупости,  коренящуюся в  самой  основе жизни и  в природе  человека. Вторую
часть  составляет  описание   различных   видов  и   форм  Глупости  --   ее
дифференциация в обществе от низших слоев  парода до высших кругов знати. За
этими основными  частями, где  дана  картина жизни, как  она  есть,  следует
заключительная  часть, где идеал блаженства -- жизнь, какою она должна быть,
-- оказывается тоже высшей формой безумия вездесущей Мории [В первоначальном
тексте "Похвального слова" нет никаких  подразделений:  принятое деление  на
главы не принадлежит Эразму и появляется впервые в издании 1765 года].
     Для  новейшего  читателя,   отделенного  от  аудитории  Эразма  веками,
наиболее  живой интерес  представляет, вероятно, первая  часть  "Похвального
слова",  покоряющая неувядаемой свежестью парадоксально заостренной мысли  и
богатством едва уловимых оттенков.  Глупость неопровержимо  доказывает  свою
власть над всей жизнью  и  всеми ее благами. Все возрасты и все чувства, все
формы связей  между  людьми и всякая достойная деятельность обязаны ей своим
существованием и  своими  радостями.  Она  --  основа всякого процветания  и
счастья. Что это -- в шутку  или всерьез? Невинная игра  ума для развлечения
друзей или пессимистическое "опровержение веры в  разум"? Если это шутка, то
она,  как сказал бы  Фальстаф, зашла слишком далеко, чтобы быть забавной.  С
другой стороны, весь облик Эразма не только как писателя, но и как  человека
-- общительного,  снисходительного  к  людским  слабостям, хорошего друга  и
остроумного  собеседника,  человека,  которому ничто  человеческое  не  было
чуждо, любителя хорошо поесть и тонкого ценителя книги, -- весь облик  этого
гуманиста, во многом как бы прототипа Пантагрюэля Рабле [Рабле переписывался
со своим старшим современником Эразмом  и  в письме к нему от 30 ноября 1532
года  --  это год  создания  "Пантагрюэля"!  -- называл его  своим  "отцом",
"источником  всякого  творчества  нашего  времени"], исключает  безрадостный
взгляд на жизнь, как на сцепление глупостей, где мудрецу остается только, по
примеру Тимона, бежать в пустыню (гл. XXV).
     Сам автор  (в предисловии и в  позднейших письмах)  дает на этот вопрос
противоречивый   и  уклончивый  ответ,  считая,   очевидно,   что   sapienti
sat--"мудрому  достаточно" и читатель сам в состоянии  разобраться. Но  если
кардиналы  забавлялись "Похвальным  словом", как шутовской выходкой,  а папа
Лев  Х с удовольствием  отмечал:  "Я рад,  что наш  Эразм тоже иногда  умеет
дурачиться", то некоторые схоласты сочли нужным выступить "в защиту" разума,
доказывая, что раз бог  создал  все науки, то "Эразм,  приписывая эту  честь
Глупости, кощунствует". (В ответ Эразм  иронически посвятил этому "защитнику
разума",  некоему  Ле  Куртурье,  две  апологии.) Даже  среди друзей кое-кто
советовал  Эразму для ясности написать  "палинодию" (защиту противоположного
тезиса),  что-нибудь вроде "Похвалы  Разуму" или  "Похвалы Благодати"...  Не
было недостатка, разумеется, и  в  читателях  вроде Т. Мора,  оценивших юмор
мысли Эразма. Любопытно, что и новейшая буржуазная  критика на западе  стоит
перед  той  же дилеммой,  но  --  в соответствии  с реакционными тенденциями
истолкования   культуры    гуманизма   и   Возрождения,   характерными   для
модернистских  работ -- "Похвала Глупости" все чаще интерпретируется  в духе
христианской мистики и прославления иррационализма.
     Однако   заметим,   что  эта   дилемма   никогда  не  существовала  для
непредубежденного читателя, который всегда видел в  произведении Эразма  под
лукавой пародийной формой защиту жизнерадостного свободомыслия, направленную
против невежества во славу человека и его разума. Именно поэтому "Похвальное
слово  Глупости" и не нуждалось в  дополнительной  "палинодии" типа "Похвалы
Разуму" [Любопытно заглавие одного французского перевода "Слова",  вышедшего
в  1715 году: "Похвальное  слово Глупости" -- произведение, которое правдиво
представляет, как человек  из-за глупости потерял свой облик,  и в  приятной
форме показывает, как вновь обрести здравый смысл и разум"].
     Через всю первую "философскую"  часть речи проходит  сатирический образ
"мудреца",  и черты этого антипода Глупости оттеняют основную мысль  Эразма.
Отталкивающая и  дикая  внешность,  волосатая  кожа, дремучая борода,  облик
преждевременной старости (гл. XVII).  Строгий,  глазастый, на пороки  друзей
зоркий, в дружбе пасмурный, неприятный (гл. XIX).  На пиру  угрюмо  молчит и
всех смущает неуместными  вопросами. Одним своим видом портит публике всякое
удовольствие. Если  вмешается в разговор, напугает  собеседника не хуже, чем
волк. Гели надо что-либо купить или  сделать -- это тупой чурбан, ибо  он не
знает  обычаев. В  разладе  с  жизнью  рождается у  него ненависть  ко всему
окружающему (гл. XXV). Враг  всяких природных чувствований, некое  мраморное
подобие  человека, лишенное  всех людских  свойств.  Не то чудовище,  не  то
привидение,  не  знающее ни любви, ни жалости,  подобно холодному камню.  От
него якобы ничто  не ускользает,  он никогда не  заблуждается, все тщательно
взвешивает, все знает, всегда собой доволен; один он свободен, он -- все, но
лишь в собственных  помышлениях. Все, что случается в жизни, он порицает, во
всем  усматривая безумие. Не печалится о друге, ибо  сам никому не друг. Вот
он  каков, этот совершенный мудрец! Кто не предпочтет  ему последнего дурака
из простонародья (гл. XXX) и т. д.
     Это  законченный образ  схоласта,  средневекового кабинетного  ученого,
загримированный -- согласно литературной традиции этой речи -- под античного
мудреца-стоика.  Это рассудочный педант, ригорист  и  аскет,  принципиальный
враг  человеческой  природы.  Но  с точки зрения  живой  жизни  его  книжная
обветшалая мудрость -- скорее абсолютная глупость.
     Все многообразие конкретных человеческих  интересов никак не сведешь  к
одному только  знанию,  а  тем  более  к отвлеченному, оторванному  от жизни
книжному  знанию.  Страсти,  желания,  поступки,  стремления,  прежде  всего
стремление к счастью, как основа жизни, более первичны,  чем рассудок и если
рассудок противопос