та.  Лишь  Целому
позволено претендовать  на истину, на понимание,  на  любовь. Как бы нагло я
себя  ни вел, от себя-то мне не скрыть, что я  "больше"  не пуп Вселенной. И
этого  предостаточно,  чтобы отравить мое  самодовольство. Мне-то  известно,
что, как ни пыжься, я далеко не все, что только есть. И пускай мне и удастся
пустить кому-нибудь пыль в глаза, перед  собой я не в силах не признать факт
наличия  Целого,  которое выше меня.  Я буду постоянно держать  в уме взгляд
возможного наблюдателя,  для которого я  чертовски жалок и  смешон  в  своих
поползновениях. Нет, зная, что ты -- часть, нельзя оставаться эгоцентристом.
Какие могут  быть амбиции,  когда сам понимаешь, что  ущербен? Вот  и берешь
остальной  мир в долю, расширяешь границы своего "я"  до границ  всего,  что
только есть.  А прежнее "я" - это  утлое суденышко --  пускай плавает себе в
безбрежном и  извечном океане с глаз долой.  Возможно, скоро оно  пойдет  ко
дну. И что с того?
     Унизили   ли   мы  достоинство  человека,  наплевательски   отнесясь  к
возможности его скорой гибели? Отнюдь. Ведь  в том случае  (но и только -- в
том  случае!),  когда  я  живу  интересами  Целого,  от   меня   уже  нельзя
отпихнуться,  мною уже нельзя пренебречь. Ибо в свете  Целого и я становлюсь
самоценностью. Но это -- для других, сам же перед собой я по-прежнему  отдаю
приоритет  самоценностям  или  Целому,  если  исходить  из  второго  способа
рассуждения. А  значит имею шанс излечиться,  если до этого, предположим,  я
успел заболеть алкоголизмом.
     Отказываться  от  одного  удовольствия ради  другого  можно лишь в  том
случае,  когда,  если  другое  несет  большее  удовольствие.  Как  же  тогда
избавиться  от того, что, принося максимум удовольствия, привело к страшному
заболеванию? Никак. Ведь  у нас больше нет козыря под названием "еще большее
удовольствие". Отказаться от удовольствия можно лишь  ради того,  что важнее
удовольствия.  Важнее  не  того  или   иного  конкретного  удовольствия,   а
удовольствия  в  принципе.  Без  иного  мира  (без  самоценностей)  здесь не
обойтись.
     Иной мир загадочен. Обращенный  к нему поступает, казалось бы,  в ущерб
себе.  Есть  возможность заняться  сексом  (забавная штука,  кто посмеет это
отрицать?),  а он  говорит,  что,  видите ли, будет  ждать возвращения своей
любимой.  Кто-то отворачивается  от вкуснейшего блюда, а все из-за того, что
помнит, как плохо  сейчас кому-то  из его знакомых. Кто-то  отказывается  от
состояния,  нажитого  на  чужих бедах.  "Блин, да  что  за  фигня такая?  --
негодует этот мир. -- Жри, трахайся, отрывайся, покуда есть возможность"!
     При  всей  незримости  и  "тихости"  своих благ  (ну  что это,  скажите
пожалуйста  за удовольствия  -- сдержать слово или  поступить  по совести?),
иной мир оказывается более предпочтительным.  Он держится на более  прочном,
чем "мне хорошо".  Так же, как в случаях секса  без любви и денег без чести,
обстоит  дело и с наркотиками.  "Брось колоться  во имя  того, что полагаешь
более важным, чем ты сам". И это работает.
     Бог и любовь принадлежат иному миру. Они помогают вспомнить  (и помнить
дальше), что ты пришел в мир "зачем-то". Не для  того,  чтобы попользоваться
его  благами, а с  миссией. И в  философски понимаемом "конце"  (который уже
наступил, какой бы момент времени мы  ни взяли) тебе будет велено отчитаться
о ее выполнении.

45

     Когда Герман Крабов еще не был священником, в его жизни  имелся период,
когда он много и тяжело работал. Работа была нервной, суматошной и поглощала
Крабова целиком. Курьез в том, что  блаженные моменты отдохновения приносило
ему простое плотское желание. Вот как это было.
     Иногда деловые обязанности вынуждали Крабова к продолжительным поездкам
в трамвае.  Нередко, в  трамвай забредала какая-нибудь  красотка,  и Герман,
глазея  на  нее,  переносился  в  какой-то  другой   мир,  где  нет  работы,
начальника, опасений не успеть, забыть, перепутать. Иными словами, красавицы
вытесняли  в  сознании Крабова  все остальное.  Оставались  только он и она,
только  он,  она  и  их  (возможные)  взаимоотношения.  Рождался  совершенно
самостоятельный мир,  в  котором  только он,  объект  его страсти  и  этого,
собственно,  вполне достаточно.  А все,  что исходило  не от  них,  не имело
никакого значения. Крабов  забывал, что  он  в городе, ему чудилось,  что он
где-то  в тропиках  на  берегу океана: легкий ветер шумит  в пальмах,  жара,
полная погруженность в настоящее  и беззаботность. А тут еще раскинувшаяся в
гамаке загорелая, манящая и наконец-то доступная амазонка.
     Переживание чудесным образом происходящего избавления от ноши,  которой
он был  нагружен необходимостью, было  настолько отрадно, что сопровождалось
тихим стоном, долгим выдохом, ощущением провала в невесомость.
     Все дела  упразднялись,  а потому  в  женском образе Крабову  брезжился
некий спасительный окончательный приют.  Ибо в каком случае уже  нет нужды в
делании "дел", делании, свидетельствующем об ущербности?  Когда установилась
гармония,   замкнувшаяся  на  самой   себе.  Что  означает  ощущение  полной
независимости от того,  что вне  тебя?  Что произошло столкновение с чем-то,
способным организовать завершение, а всякий финал, говорю я, вносит полноту.
     Получалось, что  просыпающийся  в Крабове  мужчина (самец)  играл  роль
проводника  к  волшебному царству  свободы.  Низменный инстинкт  связывал  с
горним миром.
     И еще раз остановлюсь на уже  упоминавшемся моменте. Поскольку при виде
красотки Крабов чувствовал, что его плечи свободны от только что пригибавшей
к земле тяжелой ноши, значит цель, ради которой он нес ее на своих плечах (а
ношу несут  только  в  надежде, в  расчете  когда-нибудь  ее сбросить),  уже
собственно, достигнута. Это картина конца: ноша на земле, путник расправляет
плечи. И если она наблюдается уже  сейчас,  значит -- все,  дальше  идти  не
надо. Короче, уже из возможности пренебречь делами можно смело делать вывод:
то, ради чего они  делались, наступило. Только  из одной точки можно ощутить
свободу -- из точки  Конца. Очередное прекрасное создание помещало Крабова в
такую точку Конца,  наступившего  посередине. А  значит  тот  путь,  который
прервало наступление Конца,  вел  в никуда,  и  шагать по  нему  дальше  нет
никакого смысла.
     Теперь,  когда  Крабов уже давно  стал другим  человеком,  ему есть что
вспомнить. Но он до сих пор не забывает своих переживаний в те минуты, когда
его зад плющился на трамвайном сиденьи.


46

     Рекомендации психолога и  философа вполне могут совпадать. Не  совпадет
лишь  объяснение  причин  эффективности рекомендуемых приемов. Нет оснований
считать, что одно из этих двух объяснений, например  психологическое,  будет
ложным. Скорее, позиция психолога имеет целый ряд преимуществ с точки зрения
своей убедительности. Однако версия философа  лично для меня привлекательней
тем,  что она  всегда  увязывается  со смысловым  началом. Любой  жест здесь
рассматривается в плане участия (или отказа от участия) во всеобщей мистерии
Бытия.
     Взять ту же медитацию.  Психолог,  настаивая  на  ее полезности,  будет
толковать о расслаблении мышц, о  циркуляции крови, о  наполнении энергией и
т.д. Мое  понимание  эффективности медитационных практик будет принципиально
иным. При этом я  отнюдь не отрицаю, что мышцы  медитирующего расслабляются,
дыхание стабилизируется,  прекращаются утомительные мытарства ума... Но я бы
не  сказал,  что  именно это -  помогает.  Вернее,  это, конечно,  помогает,
только...  только для меня, идеалиста, изменения в душе важнее  и  первичнее
изменений в теле, к коему я отношу и психику.
     Медитация есть  вхождение в состояние полноты.  Ее  цель -  оказаться в
моменте, из которого уже не  нужно испытывать потребностей, кои суть желание
воссоединиться с частицами самого себя, волею судеб  оторванными  от тебя  и
вынесенными вперед, в  будущее, коего необходимо дожидаться, чтобы, наконец,
обрести  себя  полностью  и, что называется,  "зажить". Глядя из  состояния,
достигнутого  медитацией,  любая  спешка  (а  таковою  видится  любое,  даже
черепаховое  движение)  представляется  крайней  нелепостью.  Зачем?  Вопрос
указывает, что спрашивающий имеет все, в чем он только мог  нуждаться. Можно
не гнаться, можно не быть начеку, можно  не ждать. Так, медитирующему дается
сделать глоток  из источника  под  названием  завершенность.  Этот глоток  и
помогает ему  справляться с испытанием, назначенным Богом,  - жить в царстве
относительности.
     Сказать, что мое объяснение красивее - и даже этого будет мало.

47

     Я уже не  раз  интуитивно чувствовал, что  условия, при которых человек
вызывает  вдруг (именно --  вдруг) у  находящихся рядом  с ним  других людей
неожиданный и сильный  приступ симпатии или уважения  (либо  же не  вызывает
ничего), связаны с  неким сущностным  моментом. Теперь эта связь  стала  для
меня абсолютно прозрачной.
     Вам это должно  быть знакомо:  смотришь  на  иного  двуногого  и  вдруг
испытываешь непреодолимое желание  рассмеяться, хотя никаких  видимых причин
для столь буйного проявления  веселости нет.  Иногда,  глядя на кого-нибудь,
возникает стремление его обнять или, как минимум, хлопнуть по плечу. А когда
мы непроизвольно  думаем о  нем,  нам  вспоминаются совершенно определенные,
причем  совсем  не  событийные  мгновения.  Повторюсь,  речь  идет  о  таких
чувствах,  для  которых  нет никаких вразумительных  объяснений.  Человек не
очень-то нам близок, ничего драматичного в данный момент не  происходит, но,
внезапно, мы чувствуем  к  нему  небывалое расположение, кажется,  будто  мы
знаем его давным-давно...
     Все это случается тогда, когда этот человек  ведет себя безотносительно
происходящему  рядом.  Народ  веселится,   а  он  сидит  грустный.  Скажу  с
уверенностью,  что  так вести  себя  могут  только  уникальные люди.  И это,
действительно, впечатляет. Посидите на  вечеринке с печальным лицом  и в вас
(и только в вас!) влюбятся все присутствующие женщины. Суть в том, что когда
кто-либо  действует спонтанно, без оглядки на других, он  проявляет себя как
автономию,   которая,  следовательно,  имеет  смысл   не  как  приложение  к
чему-либо,  а взятая  в  своей  отдельности. А  под  того, кто ни под что не
подлаживается,   остается  только  подладиться  самому.  Он  предстает   как
самостоятельное  явление,  не   ориентированное  на   своих   реальных   или
гипотетических зрителей. Зрители не есть дополнение,  без которого он сродни
мотору, не запускающемуся из-за отсутствия важной  детали; он полон без них.
Он не  зависит от зрителей, потому и мы, те, кто поначалу счел было себя ими
понимаем, что нас как жаждущих развлечься ("-ся", напомню, это сокращение от
"себя"), на самом деле,  здесь нет.  Во всяком случае, мы не соотносим его с
собой, он воспринимается нами  сам по себе, как  таковой, как  единственное,
что  есть во  Вселенной  и  вообще  как  Вселенная. Когда некто воспринимает
другого без соотнесения с собой... А почему бы не назвать это любовью?
     На лице человека отражаются мысли о чем-то своем. Он улыбнулся не тому,
что  произошло  в  комнате,  а  чему-то внутри  себя,  каким-то  мыслям  или
воспоминаниям. И это  сразу притягивает. Ибо действие продиктовано не  (или:
не продиктовано)  сложившимися обстоятельствами и  заслуживает  почтения как
тайна,  в которую  не  дано проникнуть извне.  На  спонтанную  реакцию может
подтолкнуть и внешнее событие, выбивающее из привычки проверять себя глазами
других,  забывая, что  ты  -- никто, что  тебя -- нет.  Принесли котенка,  и
обычно застенчивая девушка вскрикнула во весь голос: "Какая прелесть"!  -- а
затем пылко прижала его к груди. Котенок помог отвлечься от  обстоятельства,
что кругом  на  нее смотрят люди.  Юноша,  который  прежде  эту  девушку  не
воспринимал,  вдруг  проникается к ней резким, щемящим приятием.  У  мужика,
увидевшего   идущего   навстречу   по   улице   инопланетянина,   совершенно
непозволительно отвисает челюсть: "Не... себе"! И зрители фильма разражаются
хохотом, и кто-то из них мысленно включает героя в число своих  друзей: "Вот
с этим я бы выпил".
     Уже  давно  я  обращал  внимание  на  то,   что  особенно  эффектны  те
фотопортреты, когда человек не смотрит в объектив. И, наконец, понял, почему
это происходит.  Фотографируемый  смотрит  в  сторону от  фотокамеры.  Таким
образом, создается  впечатление, будто он не знал  о существовании фотографа
или присутствие последнего не  представлялось для него существенным.  Смотри
он с карточки  нам  в  глаза, его  бытие  оценивалось бы  как  бытие-для-нас
(поскольку он предполагает наше на него смотрение, то есть на что-то  от нас
рассчитывает  и,  тем  самым,  продает себя).  Однако он  глядит  куда-то  в
сторону,  мимо  нас  --  вспоминаются словосочетания, которые превратились в
устойчивые обороты, характеризующие независимость: невзирая на нас, несмотря
на нас. В  таком  случае его бытие  обретает самостоятельное значение,  что,
собственно говоря, и потрясает зрителя, разглядывающего фото.  Он  словно бы
прикасается к тайне,  к фрагменту жизни, не предназначенной  для чужих глаз.
Эта жизнь не может рассматриваться зрителем  применительно  к себе  -- место
для  такового здесь вообще не  выделено -- и, следовательно,  предстает  как
нечто святое, достойное того,  чтобы занимать  собой весь  мир, почему мы  с
готовностью освобождаем для  ее  актуализации и  ту  его  частичку,  которую
занимаем сами.
     В свою очередь, человек, действующий с оглядкой на публику, учитывающий
ее   присутствие,   подлаживающийся  под   других  вызывает  скуку.   Он  не
запоминается,  так  как в  нем не  было  ничего, не  сводимого  к  ситуации,
сложившейся   вокруг   него,   хотя   бы   маленького   ядрышка,   лишенного
пространственно-временной определенности.

48

     Вскоре она повернулась  к нему  спиной и заснула. Крабов забеспокоился:
"А мне чем заняться, пока она спит? Может, это на час, а то и на два.  И как
мне  быть  с  этой  уймой времени"? Он  начал  перебирать в уме всевозможные
варианты,  основными  из  которых  были:  а)  негромко  включить  музыку; б)
почитать какую-нибудь книгу; в) сбегать за кока-колой,  чтобы потом медленно
потягивать ее в постели. Все  три способа развлечься требовали, как минимум,
встать  с кровати.  И тут вдруг Крабов спохватился: "Что за привычка убивать
время? Можно же просто лежать и наслаждаться каждым его мгновением! Зачем я,
лежащий,  сам  себя  поднимаю?  Было  бы  понятно,   если  бы  меня  подняли
обстоятельства, но сам...! Это безумие. Я так мечтал  о минутах, когда ни  в
чем  нет  нужды,  когда  можно   просто  чувствовать  жизнь,  без  намерения
что-нибудь  выудить из  нее  для себя,  присущего рыбаку,  который следит за
поплавком из вполне конкретного интереса. Чувствовать жизнь, что это значит?
Почти тривиальное - слушать детские крики,  пение  птичек и шум  проезжающих
машин за  окном, прислушиваться  к  ощущениям  в теле,  радоваться  нежности
одеяла,  свежести  ветерка, проникающего  в открытое окно, прикосновениям  к
теплой коже близкого существа... Если я все это воспринимаю, значит  я живу.
Это несомненное подтверждение факта моего присутствия. Я -- есмь, я участвую
в  жизни,  в  ее  приливах  и  отливах.  Если  же  я, занятый  заботами,  не
воспринимаю   проявления  окружающего  мира,  меня  нет,  я   --  не  жилец.
Возможность замечать красоты природы, волноваться при звуках музыки, слышать
собеседника,  чувствовать свое тело, отзываться на происходящее рядом и т.п.
означает,  что человек  ожил, а оживило  его  обретение полноты.  Возможно и
обратное: ожить и  обрести полноту.  То есть заставить  себя прислушаться  к
детским крикам за окном, к боли в коленке, к словам из радиоприемника -- и в
скором времени со спокойной радостью удивления констатировать, что  ни в чем
не нуждаешься и ничего не боишься".
     Крабов  припомнил, что  как  только на  него надавливались  заботы,  он
всякий  раз  начинал упоенно грезить  покоем и  свободой. Вот  настанет  это
заветное времечко, и уж он  вкусит  жизни сполна.  Но когда свобода (в  виде
отпуска ли,  каникул, пустой квартиры  и т.п.) приходила, возникало странное
желание побыстрее от нее избавиться. Она воспринималась как пустота, которую
необходимо чем-то заполнить.  Крабов с  удивлением,  если не с ужасом сделал
открытие, что он, собственно, всю  жизнь  только тем и занимается, что губит
возможности выскользнуть  из текучего времени. То  он собирается походить по
парку, чтобы  слиться  с природой и отдохнуть  от городской  бессмыслицы. Но
едва  войдя  в  парк, начинает думать  о  том,  чем  будет заниматься, когда
вернется   обратно,  и   с  неодобрением   смотрит  на  видимо  по  глупости
приглашенного спутника, которому нравится бродить среди деревьев, который не
торопится возвращаться  домой. То  он  рвется послушать новую музыку любимой
группы, но, включив кассету,  ловит себя на  том,  что с  первых же аккордов
ждет, когда же она закончится.
     "Это  что  же происходит? - спросил  себя Крабов.  - Вместо того, чтобы
радоваться  своей свободе от чего бы то ни  было,  я уговариваю себя идти за
кока-колой. Кока-кола -- штука хорошая.  Но если я  настою  перед собой, что
никакая    кока-кола    мне   не   нужна,   то   испытаю   ощущение   полной
самодостаточности,  которая с лихвой перекроет удовольствие  от  прохладного
напитка.  Да, хочется. Но, захлопнув перед кока-колой  дверцу:  "А  я  уже в
свободном полете"!  - показав ей кукиш,  я бы только  усилил ощущение, что я
есть, что я живу. Да и на кока-коле я бы не упокоился. Наверняка потребуется
что-то  еще.  Почему,  встретившись  с   бытием,  мне  необходимо  от   него
заслониться? Зачем я стремлюсь поскорее похоронить настоящее, если только им
и  можно жить?  Из-за привычки к  рабскому состоянию?  Из-за страха быть? Но
ведь быть - это единственное мое желание".
     Надо   сказать,  что  те  два  часа,  что  она   спала,  Крабов  провел
замечательно.  Он  просто  лежал и,  как воронка,  собирал в  себя  все, что
происходило вокруг - звуки, запахи, ощущения, даже рисунок обоев на потолке.
Он  весь  присутствовал  в  здесь-и-сейчас.  Обычно  разорванный  на  части,
раскиданные  по  разным  точкам  пространства  и  времени,  сегодня   Крабов
чувствовал свою цельность.

49

     Почему мудрость молчалива? Почему тот, кто знает о жизни больше других,
отходит в  сторону  во время  жарких дискуссий о  смысле  бытия?  Почему  не
знающие из кожи вон лезут, а знающих не слыхать?
     В компании зашла речь о  некоей женщине. Один заметил, что она какая-то
странная.  Другой сказал,  что,  по  его  мнению,  она --  лесбиянка. Третий
рассказал,  как  встретил  ее  в каком-то  ресторане,  где  она  напилась до
полусмерти. Четвертый вспомнил  случай, когда  шел с  нею  в дождь под одним
зонтом  и  видел  как под  тканью  колыхалась  ее грудь. Пятый  молча  курил
сигарету. В самом деле, не признаваться же им: "А я с ней спал". Контекст не
позволяет.

50

     Когда я стану стареньким,  я смогу спокойно, как сторонний наблюдатель,
обозреть всю  свою жизнь. В этом смысле, старость - золотое времечко. Я буду
смотреть на свою жизнь - какою бы она  ни была - без сожаления  или восторга
(главное,  конечно,  без сожаления).  Возможно, именно  в  старости человеку
легче  всего  понять, что он  - это не он. В этом - ее оправдание. Вспоминая
самые драматичные моменты  своей жизни, я  - старик  - не испытаю  волнения,
хотя и не буду безучастным.  Просто это будет уже не так важно, в силу того,
что  покой  Целого,  который  откроется  мне  как единственно  существенное,
придавит  собою  ужас  и  нелепость  иных  эпизодов.Боль  от содеянных  мною
глупостей  трансформируется  в  чувство  радости,  поскольку   я  безусловно
признаю,  что ничего, на самом деле, не потерял. Я начну