са
как  вкруг рождественской  елки-палки, потом  вокруг меня, потчуя меня потом
через  меня,  кожу происходящего, потом мною самим, заслоняющим их от  мира,
взирающего на  них  мною, стеною, проносы на  руках, невидевших  концертного
зала  проеме  односложной  четверницы  половинок  дверей,  откуда  и  льется
ломающая  слух навстречу  из-за  той  стороны письменности  развивающейся  в
воздухе звоном друг с друга из-за  меня, стены, слова и вещи, бытие и время,
истину и метод, что и послужило окончанием, положило конец, основное звено в
цепь, образующую мою память цепь велосипедного колеса велосипеда, на котором
катит в  темном старом парке Христос с донесением, курьер организации памяти
человечества, один из тысяч, которую разрывает карманный титан, спустившийся
в штанину, попадающий о память, где титан сжимает в тисках своего тела и это
докультурное, цивилизационное  представление  о языке, и руководящую букву в
точку, хранящую в себе знание того, что силой человеческого тела, выражаемой
в  единовременном акте, имеющей природное воздействие,  сравнимое  с силами,
влияющими  в  космосе,  является память,  основа  и корабль  путешествий  во
времени, по отношению к которым  вот уже расселись; как и распевала колибри,
на  небе  в  определенном  порядке  мириады  зрителей связующих  для  нас  и
рык-лабиринт и руководящую букву, и книгу нового алфавита, которые еще к  не
успели все даже свершиться, и все еще происходили одно за другим событием до
прилета  колибри, пустынницы и страницы, монахини убогонькой,  что,  крылами
взмахнувшая,  летит живет стрелы, заставшая, но мертвая /помертвелая/, редка
до  неповоротливости,  и тенью крыл  огромная скользящая вдоль стен культуры
дома, захватывающего  и отвоевывающего  и у бассейна все  большие  и большие
пространства, так  что это захватывание,  борьба и  раздор становятся одними
волнами,  распространяющимися  в  бассейне   от  неслучайно  один  за  одним
спадающих, отступающихся  в  его куб  людей, ведущих  себя так  вызывающе  в
кинематографе, опрокидывающихся в  бассейн вместе со своими вещами, словами,
истиной и методом, бытием и временем, которые npoносят они, приподняв их над
головой  так,  словно уже находятся в воде, а  еще ведь не находятся,  сжать
которую  способна  только память,  тем самым  превращающая  все  несчастливо
происходящее  вновь   назад   тыкая   носом  в  туманные   клубящиеся  массы
письменности, словно наказуя происходящее  за нечестивое отсутствие  совести
сообразно  естественному  порядку времени,  обыграть который способна  разве
только  колибри,  очаровательная  волшебница,  способная  одна  единственная
преодолеть весь  этот обратный путь от времени  к  бытию,  возлюбленная  моя
мечтательница, устроившая мне  в этот последний вечер перед  службой в армии
нечто  повседневное,  в  чем,  в клубящейся  мерцающей  стихии  которого,  с
радостью  рассмотрел я  в  клубе,  из  которого  валил  временящийся дым,  в
собственной совести, разговор с  родителями о службе  в  армии, письменность
которого, через которую он и воззвался к действительности, в качестве своего
собственного имени, была пронизана такими мельчайшими проходами, просветами,
щелями, прорезями, в которые соскользнуть, в которых разобраться, из которых
выпутаться  могла  только  одна  колибри,   владычица  сущего,  кормилица  и
восприемница  силой  и  достоинством  превышающая  все  существования,  сама
действительность,  нисколько  не  надвигающаяся  на  Я, которое  более всего
страшится,  сжимается собственной  памятью в  попытках  самоистребления, как
земной шар, залитый  водой, хотя и сжимается солнцем, но на нем не от  этого
только появляются континенты, и он  нисколько не уничтожается,  зачарованный
колибри, сохраняющей  в  себе весь разговор с родителями о службе в армии, в
семени  которого хранится  поврежденный  мир, обнаруживший  себя  внутренней
формой этого вечера, скончавшегося  и мирно оплаканного, все цунами которого
завершились,  угасли  внутри  него, как  письменность угасает в письме,  как
ребенок иногда умирает в утробе матери своей в момент смерти его, описавшего
все свои будущие  привычки,  жизненные  обстоятельства  младенца, сидящего в
просторной  и  светлой  утробе  матери,  не  имеющей  книг  и  книгохранилищ
библиотеки, в которой размещается  одни только  каталоги, все каталоги  всех
библиотек,  в  соседних  комнатах которой  резвятся дети младенца,  которых,
мешающих отцу  творить,  приветствует жена  младенца, владеющая безраздельно
письменными  принадлежностями, белыми листами,  которые, им,  внимательным и
мудрым,  испещряются,  иероглифами,  каждый  из  которых воплощает, собирает
собой все  жанры литературы, что  и вызывает у  матери  внешние  невыносимые
боли, посему невестка только и предоставляет ему письменные принадлежности и
белизну листа, подшиваются  в  книгу,  выходящую  на  свет  в предродовых  и
родовых схватках,  имеющую мясистое красное тельце, пищащую, покрытую слизью
означающих  символов по означаемому  прямо, все в  грамматике, накладывающее
ответственность  на  литературных  критиков,  формальное  отцовство  которых
устанавливается,  отражающихся  друг  в друге,  и  в  этом  только  взаимном
отражении  друг  с  другом  сосуществующих,  являющихся  одной  сплошной  до
неразличимости фантазией, вызванной описанием полета колибри, вращающейся на
деле  в кругу себя самой вокруг  своей оси вниз справа налево, как  способна
только она  одна и  не  способна,  к  примеру,  очередь, пританцовывающая  в
туалет,  обновление  природы,  выступавшей под маской случая,  подвергающего
скупому и неласковому своему содействию список наших фамилий, шевелящихся по
темницам  отдельных  своих жизней, имена которых постреливают несчастных  по
темницам, царапающих на облезлых стенах домокультурного  здания, вычисляющих
то   неоспоримое  время,   которое  остается  еще   до   того,  как   память
запамятовавшей  о себе руководящей буквы сожмет собственное, фамильное тело,
врученное  мне  вместе  с  ключами  имени  родителями,  впервые  обновляющие
разговаривающие со мной о службе в армии, путающихся в силках, расставленных
колибри, и раздавит его, либо скроет за сомкнувшейся прорезью, через которую
память   птиц-лебедей,   предшественников   колибри  так,   как   античность
предшествует христианству, упускает  свою душу, что насильно мила не  будет,
приветствующую клекот фамилий,  подхватывающих на  лету, спускающихся к низу
на   бреющем   полете  разрезая  воздух  крыльями,  рассекая  его  белизной,
свойственной бумажному листу, обрывающихся с неба  за  куском хлеба, который
испечен из имени, часть которого все-таки па дает в воды бассейна, откуда он
потом  и  извлекается  белыми,  с  черными кликами  клекочущими  теснящимися
мириадами  фамилий,  что здесь, на этом обитаемом острове с  полуразрушенным
замком классического  представления  о  языке, образуют  многочисленные свои
колонии, поселения вдали от людского жилья, вдали от письма, вдали от чтения
те самые  заповедные уголки, которых так мало осталось у мшления, все  более
отвоевываемые  и захватываемые литературой,  набивающей свои книги оперением
фамилий,  перепутавшихся с хлебными  крошками имен,  отстреливающей  фамилии
целыми  школами, направлениями, хотя  при  этом  и  гибнут,  затравленные  и
теряясь,  человеко-невидимки  с  плотью,  о  которой  мы лишь  в  момент  их
мучительной  порхающей смерти догадываемся, и даже как  будто видим их лица,
срыгивающие в завесах пламени эти незабываемые имена,  которые единственно и
существуют, не являясь никаким  человеком, не  находясь,  но  содержась ни в
одном человеке,  из  теории  которых и  проистекает  литература вместе  с ее
способностью     отстреливать    фамилии,    выстраивающая    заводы-романы,
концерны-поэмы,  торгующая   этим  засоряющим   небо,   повреждающим   землю
чудодейственным  средством  так,  как  это  способна  делать  лишь   стихия,
вызванная к жизни  магическими заклинаниями руководя щей буквы, разрушающей,
перекликающей, окликающей нас за имя  в взмывающей  с нами в воздух  из  вод
бассейна, на дне  которого мы  обитаем и бесконтрольно испражняемся, обживая
дно бассейна  в непрестанных  занятиях философией  жизни, оседающей  на  дно
бассейна,  образуя  там  окаменевшиеся  залежи  скелетов имен, продуктов  их
жизнедеятельности,  когда  они были литературой,  из  которых потом  людьми,
осваивающими  этот  океан  при  чтении  этой  книги  и  делается разговор  с
родителями   о  службе  в  армии,  пропитывающий  воздухом   воды  бассейна,
необходимым для легкого в них дыхания, со дна которого вот уже я поднимаюсь,
будучи  пространственным  объемом  воздуха  внутри спускаемого  под воду для
различных текстовых работ на  глубине колокола, звенящего по моей истекающей
кровью  фамилии, ради  произнесения которой,  вдохнуть  собственное имя я  и
поднимаюсь к  верху, к бесконечно плотному, твердому, вбирающему в себя воду
как  губка,  порождая  числа-коды, сюжетов,  воздуху  культурного,  верха  в
противоположность культурному низу, где я водоплавающее обитаю и лишь только
вокруг  появляюсь на  своих  собственных крыльях, сокровенных, скользящих по
стенам бассейна  так, что над ними имеются  до самого  дна бассейна  мягкого
сечения  пространства внутри  колокольного  воздуха, и в центральном их этих
вложенных  друг  в друга  пространств  сидят  за письменным  столом колибри,
погруженная в самую  суть метафизики письма,  от которой ее конечно не может
отвлечь  мой  ребяческий  смех и детская  возня  за дверью,  останавливающая
наметившееся  в  самом безусловном и  необходимом  смысле падение  колокола,
поднимающегося было  вверх,  не  как выяснилось  с  тем  чтобы  потщательней
опуститься  на  дно  бассейна и вызвать водяной  звон,  посредством которого
только и существует  вода, который, временясь, неминуемо бы показал, что это
ко  мне спящему  всего  лишь подаост чашу, иди просто проносят мимо, обносят
ею, а возможно, обносят,  чтобы  торжественно преподнести, мертвецки пьяную,
чистому, опалившемуся, забренчав доспехами  иероглифов сделанных из домашней
утвари беднеющего рода,  из-за  рыцарского стола со скамьи на  самом дальнем
конце  которой  сидит попытка уклониться от  службы  в армии, обнять которую
совершенно  невозможно,  под  рыцарский  же  стол, на котором разложены кипы
бумаг этой книги, описывающих  оприходывающих, исчисляющих ее,  используемых
руководящей  буквой  для   обосновывающей  свое   владычество  каталогизации
подтирок, состоящей в различении  в отношении меня, неимущего, в различении,
бытия и  сущего, разговора с родителями  о службе  в армии и  моего пишущего
присутствия,  оканчивающегося  в  бессонном  забытьи  тревожно  одумавшимся,
взирающим  свысока,  болезненно  реагирующим  на  уход  и возвращение  и  на
противоположное, сомневающееся в  речи, настилающим  деревянные части  волн,
единым целым вод, содержащихся в бассейне, которое надвигалось с неукротимей
быстротой,  а  задвигалось  как  ящики  заполненные  карточками библиотечных
каталогов, в, колодах  которых  и зародилась  вся эта комбинация хитроумного
доставляющая неслыханные удовольствия и превращающая все имеющиеся в наличии
глаза в этом литературном  описании в восточных наложниц, скрывающих в своем
танце гибель имен и их искаженные лица, отражения  которых, тронутые следами
некоторого   узора,   пропадают  в   классике,   захватывающей  часть  моего
собственного  присутствия, пытающейся втащить  целиком к  себе во внутреннюю
форму  слова,  не  раскалывающегося на две неравные  части, одна из  которых
опрокидывается в ад, а другая принимает призывников, приобретая наименование
"дома  культуры", строительный  раствор  которого  замешан  на  традиционном
представлении о языке, к которому именно из-за этой его особенности подъехал
автобус, призванный самим присутствием разговора о службе в  армии доставить
нас  в  следующее  место,  которое, хочется  верить,  окажется тем  третьим,
символическим  посредником  между  бассейном,  домом культуры,  что  как  бы
создало само  время одним  штрихом только завершив его, соскоблили временной
срез  происходящего,  сделало  видимым,  прояснило,  противопоставив  слуху,
обретшему  временящее бытие, трехгранник взаимных дымящихся отражений друг в
друге   граней  своих   производящий  кубический  погасший  кусок   совести,
способности  потеснившего   полчища   родителей  автобуса  реконструировать,
завершать  дом  культуры,   тщательно  конспектирую  ого  проход  со  своими
заметками  на   полях  и  манжетах,  спустить  одним  только  фактом  своего
существования  воду  в бассейне так, что  в автобусе садится мы  идем по дну
бассейна,  лишенному  воды, опрокинутому вверх дном, чтобы образовать  крышу
автобуса, наблюдая  на его стенах,  обитых бархатом, с золотыми  вензелями и
гербом на боках автобуса и портретом вождя в еловых ветках впереди автобуса,
объезжающего  парадный  строй волнений,  вскрикиваний, слез  даже pодителей,
проецирующихся   со  стрекотом  киноаппарата  в   царствующей  тишине  зала,
вложенного в  салон  автобуса, в  котором  происходит премьера известнейшего
режиссера, где все мы, все в черно-белом, с тощими, бледными,  вытянувшимися
и  гладкими  лицами  партера  сидели на  отдельно взятых  стульях  с резными
подлокотниками и  фальшивыми  гербами на  спинках  стульев, укрепив высохшие
старческие  руки и свесив пальцы с резных  подлокотников, впивающихся в тело
до  такого  состояния  мысли,  когда  возникала  у нас, поверх  черно-белого
покрытия  действительностью  кардинальской  мантии  и красной  кардинальской
шапочки, болезненная галлюцинация подстоящих к  стенам родителей настроенных
рационально и провозглашающих независимость мышления от кардиналов и  снятой
инквизиции,  полагающей,  что армия  никогда  не  окончится  и  вселяющей  в
родителей священный ужас одним этим представлением которое без божественного
вмешательства  нельзя  и  помыслить,  из   которого,  по  мнению  родителей,
действительно   могла   родиться  богиня  Армии,   фантазии   результирующей
продуктивную  способность  воображения  святой  инквизиции,  опускающуюся  в
письменность, как римский сенатор опускается в мрамор ванны, вызывая шорох в
среде  особо  приближенных  значений, способных и  на предательство  хозяина
где-то внизу автобуса так, что  все  начало смываться,  трогаться, исчезнуть
штрих  за   штрихом,   след  за  следом,  как   если   бы  кто-либо   настиг
действительность, растворяться  как  твердый осадок, обмыливаться в  обмылок
письменности,  оказавшись случайным  движением Я, устраивающегося  поудобнее
перед экраном,  на  котором  исчезают  родители,  дом  культуры, бассейн-дом
цивилизации, употребляясь в изображении поворачивающегося  вокруг своей  оси
автобуса,  последней,  на  секунду  задержавшись,  успевая  внушить  трепет,
исчезает колибри. И фильм идет.


        "ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ"
     Дом-колодец, открывшийся нашим смущенным взорам, то исчезающий, все еще
возвращаясь  к  риторической  тираде   бассейна-дома  культуры-автобуса,  то
колеблющееся в светлоте и просторности ничто,  вычитывающего  эту тираду  до
дна, обрел,  наконец, постоянство, пристойное  себе размеры, вырос на глазах
из  грибницы письменности,  после пролившейся  на него  дождем  риторической
тирады, опустошающей  разговор с  родителями  о службе в  армии, находящийся
высоко в небе среди ангелов, чьи лики  и гибли  в  танцах с руками наложниц,
громко  провозглашающих  свободу  и  независимость   письменности,   летящей
навстречу  своей  гибели,  как  навстречу  локомотиву  бежит  вокзал, полный
замыслов,   проектов,  разочарований,   отрывающийся  было  от  земли,   как
припечатывает  его опять, расчленяя его на  две и на века  не соединяющиеся,
чуждые  друг  другу части,  превращая  его  в  след мгновенно улетучившегося
целого,  наставившего   рога  железной  дороге  и  умчавшегося  обольщать  и
восхищать от самолетов аэропорта,  приветствующие ту  на странице полыхающую
грозу, что и впустила нас от упустившей  нас действительности  дома-колодца,
где он,  скованный и неказистый, кособоко,  однопроходно, небольшой горсткой
этажей взирающий на  проспект, мечтает, строит,  планы,  прекраснодушничает,
заявляет вслух слуху о непомерном своем уме, разрастающемся,  как блистающая
раковая опухоль, что и выставляется на всеобщее и  особенное рассмотрение  в
качестве  произведения  искусства,  орден,  которым наградила  его  природа,
господствующая   вовне  дома-колодца,   вращающем   его   принадлежность   к
архитектуре,  к  самому  дну  дома-колодца,  со дна которого  нет-нет  да  и
поднимется, всплывет, выпрыгнет  лягушка жабой насевшая на  представление  о
языке,   состоящее   из  пунктуационных   и   принимающихся  головастиков  в
письменности, водящихся  обычно  на мелководье, танцующих  стройными  рядами
вдоль набережной  мысли,  нанизывающей контуры своих берегов  перед  письмом
друг     на     друга,     дружелюбных    в     письменности,     оживляемой
дикарями-чтецами-курортниками, находящимися внутри дома-колодца, выросшие, в
заполняющей его воздушной прокладкой между  своими  мыслями соответственно о
письме и чтении, между которыми создается такое напряжение, что оно вызывает
ток  литературы   и   зажигает  в  качестве  пробной  лампочки  дом-колодец,
излучаемый  все тем  же  одним волоском,  на  котором подвешено  застарелое,
скрючившееся  тело письма, свернувшееся  в утробе письменности, повесившееся
на  пуповине, отгрызаемой мышлением в  ходе  письма,  которое издает  тонкий
смыслоозначающий  запах,  производит  в  невероятных  количествах  озон  для
дома-колодца, вовне которого с нами  совершалась небывалая до неузнаваемости
грамматика  рядов,  вычислений,  построений  с помощью  линейки  и  циркуля,
осуществляющих на  ладони дом-колодец,  клонящийся прахом в излучины ладони,
оседая и растворяясь в них, уносясь вместе с их течением, изъять его частицы
из  которого совершенно  невозможно,  так  как  в  это течение нельзя  войти
дважды, ведь над вами будут смеяться, на вас,  же набегают все  новые волны,
вовне  обращенной к отсутствующему солнцу, в  которую втыкались,  не вызывая
кровотечения  внутри и вовне  ладони, но  распространяли ее в самой  ладони,
размываясь  в  воздухе,  вытекающую на  проспект, и  через  него, сначала  в
грядущее, затем в будущее, ножки циркуля,  тонкие и  эротические,  с помощью
которого   описывались   грамматические   круги,   грифелем   многочисленных
построений  и перекличек  на достававшихся нами из  карманов клочков бумаги,
которые  были  так и  опущены в  них зажавшимися между  каждыми двумя нашими
пальцами, свесившимися  и  вдруг  потекшими,  как  течет  и здесь  и  теперь
делается  мягким  воск,  на  котором  отпечатываются талые весенние ручейки,
обнажающие темное,  жирное,  пахнущее по  грамматике из  школьного учебника,
письмо средь  проталин бумаги,  кружащиеся,  сливающиеся в два рукава кителя
прокламирующего  розовый  манифест   майора-ректора-лектора  качеством   его
собственного пота в два мощных  потока,  благодаря которым  дом-колодец стал
колодцем,  имеющим   содержимое   привходящее  я  него  гораздо  ранее,  чем
начинаются только его памятные стены,  образующие  в качестве своего  начала
ущербленный круг,  полуразрушенный  своей примечательностью, веками  тесной,
пиротехнически  описывающей  землю,   в  которой  и  струились   прорывающие
дом-колодец, посаженный в эемлю, погребенный в ней замертво, два порога, как
с одной стороны  откоса и низины  от невыходящей на городской проспект части
как строения,  входящего  в  этот откос как  коренной  зуб, так  и  с другой
стороны  у начала откоса только,  где застревают меж зубов частички  пищи, и
смысл,     пищи-не-пищи,    настигается    действительностью,    оставляющей
дактилоскопический   след,   и   где   велик   размах  и   размах   крыльев,
пространственен и велик, на котором катится