Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
здесь можно только на себя. Поэтому, если тебя предал
прикинувшийся своим враг, твоя ошибка заключается в том, что ты
вовремя не распознал его, а если тебя предал тот, кто оказался
слаб, ты виноват в том, что пытался взвалить на плечи человека
груз, который он не хотел или был не в силах нести... И в том, и
b другом случае лучшее, что ты можешь для себя сделать - это
понять его, принять и простить... И просто устранить из своей
жизни, предоставив ему возможность самому разбираться со своей
совестью и по-возможности не ему причиняя вреда...
- И не наказывать?
- Предатель сам наказывает себя, делая то, что делает, и никто
никогда не сумеет наказать его более жестоко... И вообще, кого-то
наказывать и кому-то мстить - самые глупые и несуразные действия,
какие только может предпринимать человек... В крайнем случае,
если в этом есть настоятельная необходимость, можно ликвидировать
предателя, чтобы его обезвредить. И то лишь руководствуясь
отрешенным состраданием.
- Состраданием?
- Конечно... Нет ничего более трудного, чем предателю
перешагнуть через свое предательство, понять себя, принять таким,
как есть и простить... Ему гораздо легче себя убить... Если,
конечно, он не агент, который получит награду за свое квази-
предательство...
- На войне... А в обычной жизни?
- А чем обычная жизнь отличается от войны? Тем, что все как бы
скрыто и физическое тело человека остается жить, когда сам он
погибает в чем-то другом? Но иногда для Духа эта смерть
оказывается куда более разрушительной, чем физическая. И потом,
если такое происходит, физическая смерть - в результате
самоубийства, от болезни или от чего-нибудь еще - не заставляет
себя долго ждать...
- Из чего возникает сострадание?
- Сострадание - внутреннее состояние, сплав всех возможных
эмоций и чувств. Чтобы понять, принять и простить кого-то другого,
нужно самому уметь быть таким, как он...
- Но что самое главное?
- Чувство юмора и любовь... Улыбка - квинтэссенция чувства
юмора и любви... Уметь смеяться и прощать... Смеяться над собой и
прощать самого себя... Уметь оставить себя в покое и не капать на
мозги окружающим... Это, кстати, - единственное, что может сейчас
спасти Мастера Чу.
- Спасти? От чего?
- От самого себя, разумется.
- Неужели он в опасности?
- В опасности? Да нет, в общем не то, чтобы очень... Хотя, в
известной степени, все всегда - в опасности. Смерть уравнивает
шансы. Но, тем не менее, пока человек жив, у него остается
возможность...
- Ты хочешь сказать, что у Мастера Чу еще есть шанс растянуть
свое осознание на всю бесконечность Вселенной?
- Я уже сказал, что и для него в этой безбрежности найдется
дорога домой... Пока ты остаешься человеком, у тебя всегда есть
шанс.
- Поэтому я должен был его остановить?
- Да.
- Было мгновение, когда я решил, что не смогу... Я уже утратил
всякую надежду.
- И потому победил. Признайся, тебе ведь было все равно. Тебе
было наплевать на него и на все его расклады, ты думал не о нем, а
о себе. И с точки зрения Мастера Чу ты подложил ему крутую свинью.
- А с твоей?
- Неужели ты полагаешь, что смог бы это осилить, если бы я тебе
не подыграл? Откуда, думаешь, ты взял фразу, которая подорвала его
pexhlnqr| и заставила бросить взгляд назад? Ведь он впервые в
жизни позволил себе оглянуться в решающий момент... А это очень
много значит...
- Но как можно победить, утратив всякую надежду?
- Так ведь это всегда так... Сначала ты теряешь всякую надежду,
а потом все складывается как нельзя лучше.
- Однако принято считать, что надежда умирает последней...
- Идеология дичи, неспособной вырваться из плена собственных
шаблонов. Для нее за пределами надежды существует лишь неизбежная
смерть... В действительности же, только лишившись последней
надежды, ты делаешься по-настоящему свободным. Тебя ничто больше
не держит, тебе становится все равно, и ты получаешь, наконец,
возможность сосредоточиться на мыслях о том, что следует делать, а
не о том, что теперь будет... Дичь не умеет действовать, дичь
способна только питаться, размножаться и жалеть себя по каждому
поводу.
- Но что делать, чтобы победить, утратив надежду?
- Воспользоваться свободой и поступить иначе...
- Поступить иначе по отношению к чему?
- Не имеет значения. К чему угодно... К себе, например, это -
радикальнее всего... Главное - чтобы иначе... Надежда есть
следствие привычки - смертельной инерции сохранения состояния.
Пока ты на что-то надеешься, ты действуешь в жестких рамках
привычного шаблонного состояния сознания и энергетической
структуры. А это - неизбежность твоей собственной смерти... Лучше
убить надежду... Освобождение от нее делает человека текучим и
разрушает его стереотипы. Поэтому, когда умирает надежда, знай -
все еще только начинается. Именно в этот момент появляется
возможность реализовать свой самый главный шанс. Разве он не
говорил тебе, что действительно стоящие вещи мы совершаем только
тогда, когда нам становится все равно?..
- Говорил... А что теперь будет с ним самим?
- Может быть, он догадается еще раз задуматься о любви и
вспомнить для себя все то, что говорил тебе. Мы не дали ему
безвозвратно сорваться в пропасть никчемной возвышенности, и,
возможно, в какой-то миг ему станет по-настоящему все равно. И он
сможет, наконец, избавиться от последнего кумира - от серьезного
отношения к величию того Пути, по которому он, как ему кажется,
идет... Ведь на самом деле никакого Пути нет и не может быть.
Говоря о Пути, о продвижении вперед или назад, вверх или вниз,
должно отдавать себе отчет в фигуральности подобных выражений. Ибо
существуют лишь невежество и знание, и мост через пропасть, их
разделяющую, есть искусство осознания - то, что рассеивает тьму и
образует Путь... Осознать то, что мы изначально знаем и всеми
силами стараемся забыть - вот и весь фокус...
- Я и раньше слышал об ультимативной ловушке серьезного
отношения к Пути. От Фигнера...
- Во сне...
- Точно - во сне...
- Но разве мог Фигнер быть Фигнером в твоем сне? Помнишь? В
наших снах нет никого, кроме нас самих...
- В наших снах? Ты сказал: "Наших..." Но разве Ты когда-нибудь
спишь? И видишь сны?
- Я бодрствую и сплю одновременно. Всегда. Все проявленное
бытие - Мой нескончаемый сон.
- И Фигнер в том моем сне - это был Ты?
- Это был ты сам... И потому, конечно же - Я... И Рыба Дхарма,
и червяк - тоже Я. Все - Я.
- Хорошо, допустим, Мастер Чу избавится от кумира... Что тогда?
- Он утратит надежду...
- Надежду на что? Разве он еще на что-то надеется?
- Я мог бы ответить на этот вопрос, но, поверь, это не имеет
ровным счетом никакого значения.
- Однако именно тогда для него начнется самое интересное?..
- Да. Но разве тебе есть до этого дело? Взгляни в себя - ты
увидишь там божественное "все равно"... И это касается отнюдь не
только Мастера Чу и того, что с ним творится... В любом случае
ваши с ним дороги разошлись теперь навсегда.
- А ты?
- Что - Я?
- Ты не будешь больше его вести?
- Я не могу его не вести, ведь он - это тоже Я. Так же, как и
ты... Просто в большей степени его будут вести другие. Которые
тоже - Я... И потом, он всегда может воспользоваться Моей Силой,
ведь его воля и Моя Воля - одно и то же...
- А моя?
- И твоя... Чья угодно... Нужно только узнать и принять...
- Тот старик на обочине лунной дороги был абсолютно безупречен.
В нем не было ничего лишнего. И в то же время он был настолько
целостен и плотно заполнен пустотой... Только Ты можешь быть
настолько безупречным... Тот старик - это был Ты... Я понял это
сразу же, едва увидев его. Но я боялся в этом себе признаться.
Ведь это был Ты?..
- Да.
- Но почему в таком жутком виде?
- Маскировка... Впрочем, у меня ведь масса обличий. Смотри.
Его лицо вдруг начало меняться. В течение нескольких мгновений
передо мной пронеслась феерическая галерея лиц и личин, их были
тысячи и тысячи тысяч - драконы и святые, жуткие рыла и ужасающие
хари, благостные физиономии и мудрые лики, суровые обличья великих
воинов и добродушные жирные ряшки древних даосов... Белые, черные,
светлые, красные, желтые, синие, темные, золотые, деревянные,
железные, бронзовые... Чего только и кого только там не было!
- Таким Я приходил в мир людей, таким они видели Меня, таким
запомнили в разные времена в разных народах... Но все это - маски,
не более. И золотой воин, которого видишь сейчас перед собой ты -
тоже маска. Я знал, что она тебе понравится. В конце концов этот
Мой лик - только твое собственное отражение в бесконечном зеркале
безупречной Силы...
- Но у Тебя есть собственное лицо?
Вместо ответа Он исчез, растворившись в пространстве. А может
быть, это и был Его ответ...
Я проснулся. Ярко светило солнце. У летчиков уже вовсю гудела
паяльная лампа, на которой они готовили себе еду.
Все вышло именно так, как говорил Мастер Чу. Непонятно зачем
отправившись в тот день прогуляться по берегу, я обнаружил труп
погибшего аквалангиста - он лежал на мелоководье среди камней
километрах в трех южнее бухты. Я шел по самому верхнему ярусу
обрывов и сначала почувствовал тяжелый трупный запах, а затем,
присмотревшись, увидел и само тело.
Я спустился к нему и некоторое время молча стоял, разглядывая
то, что еще несколько дней назад было телом молодого, полного сил
и надежд человека. Я ни о чем не думал, но как-то очень остро
ощутил, насколько непрочна и эфемерна нить, связывающая нас с тем,
wrn мы зовем жизнью, не слишком ясно отдавая себе отчет в том, что
же это в действительности такое. Пока я шел обратно в бухту, у
меня в уме все время крутились одни и те же строчки из песни:
Dust in the wind, all we are is dust in the wind...
"Пыль на ветру, мы все - лишь только пыль на ветру..." И
разглагольствования Мастера Чу о бессмертии казались мне чем-то
таким же далеким, призрачным и лишенным смысла, как воспоминания о
прошлых жизнях - менее реальные, чем даже видения, приходящие в
самых глубоких из снов.
Возвратившись в бухту, я сказал о своей находке летчикам. Не
говоря ни слова, Петр сел в машину и укатил в город. Через
несколько часов он вернулся в сопровождении милицейского УАЗика, в
котором прибыли следователь районной прокуратуры и эксперт-
криминалист. Я отвел их к тому месту, где в волнах прибоя
покачивался раздувшийся труп. Они молча осмотрели то, что
оставалось от тела, забрали с собой валявшийся на мелководье рядом
с трупом пустой акваланг и уехали.
На следующий день в бухте появилась моторка, из нее вышел
следователь и попросил меня пройти по берегу и постоять наверху
над тем местом, где лежал труп, поскольку с моря его видно не
было.
Стоя на кромке обрыва, я видел, как парни из лодки обвязали
серый расползающийся труп длинной веревкой, пропустив ее у него
подмышками, сдернули его с мелководья и на буксире поволокли на юг
- в сторону ближайшего пляжа. После того, как лодка скрылась за
выступом береговой линии, я неторопливо двинулся в сторону своей
бухты, все более явственно ощущая, что больше мне в этих местах
делать нечего.
Часть четвертая
ДОРОГА ДОМОЙ
Возвратившись домой слушаю в тишине: листья шуршат за окном и
мои шаги по пыльному полу...
СИНДРОМ КУНДАЛИНИ
Мне больше нечего было делать на побережье, поэтому я не
пошел, как обычно, вдоль длинной причудливо изогнутой береговой
линии, изъеденной многочисленными бухтами, а направился прямо в
степь, чтобы пересечь полуостров по самому прямому пути. Я решил,
что, двигаясь на восток, непременно выйду прямо к центру звезды -
в то место, где сходятся цепи холмов, а оттуда по юго-западному ее
лучу очень быстро доберусь до последних скал.
Я отправился в путь сразу же после полудня и на закате пришел
на вымощенную плитами площадку, в центре которой возвышался
каменный трон. Взобравшись на место для сидения, я сложил ноги в
полный лотос, прислонился спиной к теплому камню и принялся молча
созерцать заходящее солнце. Но ничего не происходило. Стул напрочь
отказывался запускать мою крышу в полет по большому кольцу.
Примерно через полчаса бесплодного ожидания я сполз с трона,
забросил на плечи рюкзак и по юго-западному лучу образованной
цепями холмов звезды двинулся к последним скалам, полагая, что
проведу там день-другой. Последние скалы нравились мне не меньше,
чем моя - теперь уже не моя - бухта. Там был грот, куда рыбаки
прятали в шторм свои баркасы, были хаотические нагромождения
камней, уступами спускавшиеся к воде, были пещеры и круглые озера,
соединенные с морем подводными туннелями. Каждый год я
останавливался у последних скал как минимум на неделю, чтобы
вдоволь понырять в прохладных сумерках подводных лабиринтов.
Длительные задержки дыхания заряжали энергией, а холодная вода не
давала голове взорваться от внутреннего напряжения феерическими
каскадами непостижимых видений, причудливо сплетающихся в
мыслительный белый шум многоканальных раздумий и непобедимых в
своей неконтролируемости сексуальных фантазий - неизменных
спутников повышения концентрации энергии в теле и ее услужливых
пожирателей.
Обыкновенно я добирался до последних скал на рассвете - после
ночного перехода по безмолвной темной степи, озаряемой лишь
ритмичными вспышками далекого маяка на самом западном мысу
полуострова. Но в этот раз я пришел раньше. Было еще совсем темно,
когда я понял, что и здесь мне тоже делать больше нечего. Не
останавливаясь, я продолжил свой путь и к рассвету оказался в
полукруглой долине за последними скалами, в нескольких километрах
от которой начиналась вторая дорога.
Эта долина была странным местом. Степь в ней полого
спускалась к морю и плавно переходила в длинные плоские каменные
языки, уходившие далеко в море хаотически разбросанными почти
идеально ровными плитами. Попадая туда, я неизменно ощущал, как
все, что лежит за пределами долины, включая даже остальные части
полуострова, перестает существовать. Пространство этой долины было
своего рода квинтэссенцией пространства полуострова - изоляция от
внешнего мира в нем достигала совершенно абсурдной степени. На
южном краю долины - там, где степь понемногу поднималась, вновь
oepeund в гряду пологих холмов, стоял полуразвалившийся давным-
давно заброшенный небольшой маячок. Он как бы замыкал собой
береговую линию полуострова, за ним начиналось совсем другое
пространство, принадлежавшее дороге, которая находилась километрах
в семи за маяком.
Дорога приходила откуда-то из глубины степи, поворачивала к
морю и вдоль него тянулась к поселку, где недалеко от порта
находилась автобусная остановка. Впрочем, "порт" - громко сказано.
Кучка замызганных лачуг, развалины мечети возле базара - пять-
шесть бабок да один мужик с арбузами - столовая нефтяников на
выезде в степь и широкий залив с огромным белым - длиной
километров в пятнадцать - полумесяцем песчаного пляжа и двумя
ржавыми ракетными катерами у полузатонувшего плавучего пирса. Один
раз в сутки там можно было сесть в автобус, который отправлялся
рано утром и после многих часов монотонного жужжания по пустынному
степному шоссе останавливался в областном центре у замершего на
ночь рынка рядом с крохотным тупиковым вокзалом.
Целый день я неподвижно пролежал на камне, изредка лениво
сползая с нагретой солнцем плоской поверхности в почти горячую
воду неглубокой - по колено - крохотной бухточки, сплошь заросшей
длинными космами мягкой изумрудно-зеленой подводной травы. К
вечеру мое солнечное сплетение буквально разрывалось от
переполнявшей его энергии. Заснуть в ту ночь мне, разумеется, не
удалось. Да я особо и не старался. Я бродил по долине, вслушиваясь
в неподвижность тишины. Стояло полное безветрие, и звезды, обильно
отраженные зеркальной поверхностью моря, совсем не дрожали. Мне
было видно, как на далеком мысу вспыхивает и гаснет огонь маяка.
Отражение его вспышек вертикальным клинком на несколько мгновений
рассекало темноту, которая затем вновь смыкалась, ненадолго
делаясь антрацитово-черной - совсем как Великая Пустота.
Я поднялся к заброшенному маячку. Вокруг него правильным
шаром роились искры. Сначала я думал, что они мне мерещатся, но
потом подошел поближе и, разглядев их получше, понял, что это -
те самые искры, которые я видел, когда был за гранью этого мира.
Будь рядом Мастер Чу, я непременно спросил бы у него, как
получается, что искры, принадлежащие совсем другому миру, вдруг
проникли сюда. Но его не было, и мне пришлось самому сообразить,
что все миры всегда находятся сейчас и здесь, а то, какие аспекты
каких из них существуют в реальности, целиком и полностью
определяется зависящими от нашего энергетического состояния
характеристиками восприятия и теми задачами, которые мы перед ним
ставим. Или не ставим... Я подумал, что Мастер Чу, должно быть,
был бы доволен моей сообразительностью, впрочем, какое мне теперь
до него дело?..
Я вернулся на каменную плиту, где провел день, расстелил
спальник и лег, чтобы посмотреть на звезды. Я втайне надеялся на
то, что опять придет Сила, но ничего не произошло. Наступил
рассвет, я встал, отошел немного в степь, чтобы справить нужду,
вернулся на берег, морской водой прополоскал рот и промыл
носоглотку, выполнил упражнения, которые Мастер Чу советовал мне
делать сразу же после пробуждения, и отправился в дальнюю часть
долины - на белый меловой холм, с которого открывался вид на
долину, побережье и далекий маяк на самом краю земли. Было по-
прежнему тихо. Зеркальная гладь моря терялась вдали, совсем
незаметно превращаясь в белесую стену слегка тронутого охрой
восхода голубого неба.
Я возвратился на берег, разделся и в неподвижном море проплыл
несколько сот метров, дыша так, как учил меня Мастер Чу, и
пропуская сквозь тело тугие потоки прохладно-зеленоватой с темной
просинью Силы воды. Затем долго накручивал асаны на плоской
каменной плите, со всех сторон окруженной водой. Было хорошо и
очень спокойно, я чувствовал, как что-то начинает заканчиваться
раз и навсегда, и от этого безмолвие в моем уме преобразовалось в
абсолютный покой.
Когда я выполнял последние упражнения, солнце поднялось уже
достаточно высоко. Начиналась жара. Я оделся, забросил на плечи
рюкзак и отправился к дороге...
Я сидел на обочине спиной к пустынному от горизонта до
горизонта шоссе и молча созерцал искрившееся мириадами солнечных
бликов море. Только плеск прибоя и звон кузнечиков, заполнявший
пространство степи за дорогой, нарушали неподвижную тишину
плотного предполуденного безветрия...
Скрип тормозов за спиной и звук открывшейся дверцы... Шаги по
мягкому асфальту, шорох гравия на обочине рядом.
- Так и будешь сидеть?
Я взглянул на него. Старик в потертых джинсах и тенниске с
расстегнутым воротом. Дочерна загорелое изрезанное морщинами лицо,
из-под широкополой шляпы выбиваются пучки жестких седых волос. В
кармане тенниски - пачка "Кэмела", на ногах - пыльные полусапоги
на высоких каблуках. Странная фигура... Где-нибудь в Аризоне он
был бы на своем месте. А здесь... Интересно, что он делает в этих
забытых Богом местах?
- Живу я здесь, - ответил он фразой из анекдота, хотя я ни о
чем его не спрашивал. - Ну так что?
- А что?
- Ну, поехали, что ли?
- Куда?
- Это я у тебя должен спросить - куда?..
Я встал, отряхнул