прижала к себе.
Как любовный напиток Тристана и Изольды, слово связало нас навсегда.
  Невозможно было, чтобы  в качестве  пятого слова я  избрала  имя  моего
брата на 4 года старше меня: этот скверный тип провел полдня сидя около меня
и читая комикс про Тинтена. Он обожал меня мучить. Чтобы его наказать, я его
не называла. Таким образом, он как бы не существовал.
  С нами жила Нишио-сан, моя японская гувернантка.  Она была сама доброта
и  нежила меня часами.  Она  не  говорила  ни  на каком языке  кроме  своего
родного. Я понимала все, что она говорила. Таким образом, моим  пятым словом
было "японец", поскольку я его назвала.
  Я уже дала имена четверым  каждый раз это делало их такими счастливыми,
что я больше  не сомневалась  в  значимости слова: оно доказывало людям, что
это они. Из этого я заключила, что они не были в этом уверены. Они нуждались
во мне, чтобы это знать.
  Значит,  говорить  означало  давать  жизнь?  Я была в этом  не уверена.
Вокруг меня люди говорили с утра до вечера и последствия этого вовсе не были
также волшебны. Для моих родителей говорить означало следующее:
  - Я пригласила супругов Трюк на двадцать шестое.
  - Кто такие Трюк?
  - Да ладно, Даниель, ты кроме них  ни с кем не  знаком. Мы уже двадцать
раз с ними обедали.
  - Не помню, кто такие Трюк?
  - Увидишь.
  Не думаю,  что  существование  Трюк усилилось после таких речей. Скорее
наоборот.
  Разговор моего брата и сестры сводился к следующему:
  - Где моя коробка лего?
  - Понятия не имею.
  - Врушка! Это ты ее взяла!
  - Неправда!
  - Ты мне скажешь, где она!
  И потом они дрались. Разговор был прелюдией битвы.
  Когда   милая   Нишио-сан  разговаривала  со  мной,  чаще   всего   она
рассказывала  мне  со  страшно  сдержанным  японским  смехом, как  ее сестру
раздавил  поезд Кобе-Ниши-номия,  когда она была  маленькой. Каждый раз  при
этом рассказе, слова моей гувернантки обязательно убивали маленькую девочку.
Значит, способность говорить могла также и убивать.
  Поучительное  наблюдение  за речью  других привело  меня  к  следующему
выводу: говорить было столь же  созидательно, сколь и разрушительно.  Стоило
очень осторожно обращаться с этим изобретением.
  С  другой стороны, я заметила,  что существовала также безобидная форма
речи.  "Прекрасная  погода,  не  правда  ли?"  или  "Дорогая,  вы  прекрасно
выглядите!"  - были  фразами,  не  производившими  никакого  метафизического
эффекта. Можно было  произносить их без  малейшего опасения. Можно было даже
не  говорить этого. Если это  говорилось,  то это делалось без сомнения  для
того, чтобы предупредить людей, что их не собираются убивать. Это было как с
водяным  пистолетом моего брата  когда он стрелял в меня, объявляя: "Пах! Ты
убита!", я не умирала, я просто была облита.  К такого рода речам прибегали,
чтобы показать, что их оружие заряжено холостыми.
  Что и требовалось доказать, шестым словом была "смерть".



  В доме царила ненормальная тишина. Мне захотелось разобраться в этом, и
я спустилась по большой  лестнице. В гостиной плакал мой отец: зрелище, мною
раньше никогда не виданное. Моя мать держала его в своих руках, как большого
младенца.
  Очень мягко она сказала мне:
  - Твой папа потерял свою маму. Твоя бабушка умерла.
  Я приняла ужасный вид.
  -  Конечно,  - продолжила она,  - ты не знаешь, что значит смерть. Тебе
только два с половиной года.
  -  Смерть!  - безапелляционно произнесла я утвердительным тоном прежде,
чем повернуться и уйти.
  Смерть!  Как  будто я этого  не знала!  Мои  два  с половиной  года  не
удаляли,  а  приближали меня к ней.  Смерть! Кто лучше  меня знал об этом? Я
едва  рассталась  со значением этого  слова!  Я знала его гораздо лучше, чем
другие дети, я  простерла ее  за рамки  человеческих  возможностей. Не я  ли
прожила два года  в  коме, если  только  можно жить в коме. А что же иначе я
делала в своей колыбели так  долго, если  не  заставляла умирать свою жизнь,
время, страх, небытие, оцепенение?
  Смерть я изучила с близкого расстояния: смерть, это  был потолок. Когда
знаешь потолок лучше,  чем себя самое,  это называется смертью.  Потолок это
то, что  мешает глазам смотреть  вверх, а  мыслям  возвыситься.  Кто говорит
потолок, говорит погреб: потолок - это крышка мозга. Когда наступает смерть,
гигантская крышка  опускается на  вашу черепную коробку. Со  мной  произошло
почти  то  же самое: я прожила  это в  другом смысле, в возрасте,  когда моя
память могла запечатлеть это или, по крайней мере, сохранить об этом смутное
впечатление.
  Когда  метро выходит из-под  земли, когда открываются черные занавески,
когда удушье закончилось, когда единственно необходимые глаза смотрят на нас
по-новому, приоткрывается  крышка смерти, это наш черепной погреб становится
мозгом под открытым небом.
  Тот, кто, так или  иначе,  приблизился к смерти и вернулся  невредимым,
нашел свою Эвридику: он знает,  что внутри у него есть нечто, что напоминает
ему о  смерти и что  не  стоит смотреть ей в  лицо.  Потому  что смерть, как
убежище, как комната с закрытыми шторами, как одиночество, она  одновременно
ужасна и заманчива: чувствуешь, что там тебе было бы хорошо. Достаточно лишь
позволить себе войти,  чтобы погрузиться в эту  внутреннюю спячку.  Эвридика
так   соблазнительна,   что   забываешь,   почему   этому   соблазну   нужно
сопротивляться.
  Нужно это единственно потому, что проход туда  -  это зачастую  билет в
один конец. Иначе, это бы не было необходимо.

  Я  уселась  на  лестнице,  думая  о  бабушке   и  белом  шоколаде.  Она
способствовала моему  освобождению  от смерти, и  немного погодя наступил ее
черед. Словно была заключена сделка. Она оплатила мою  жизнь своею. Знала ли
она об этом?
  По крайней мере, я сохранила воспоминание о ней. Моя бабушка сняла гипс
с  моей памяти. Просто прокрутить  назад:  она  здесь,  живая, держит плитку
шоколада как скипетр. Так я возвращаю ей то, что она дала мне.
  Я не  заплакала.  Я  снова поднялась в  комнату, чтобы играть  в  самую
лучшую  игру  в  мире:  юлу.  У меня была  юла  из пластмассы, стоившая всех
богатств  в  мире.  Я  раскручивала ее  и  часами неподвижно  смотрела.  Это
постоянное вращение казалось мне важным.

  Я знала, что такое смерть. Мне не  достаточно было понимать это. У меня
была масса вопросов. Проблема была в том, что официально я располагала всего
шестью словами, из которых не было ни  одного глагола, ни  одного  союза, ни
одного наречия:  с этим трудно  было построить  вопросительное  предложение.
Конечно,  на самом  деле,  в моей голове  был необходимый лексикон  - но как
внезапно перейти от шести к тысяче слов, не разоблачив свой обман?
  К  счастью, выход был: Нишио-сан.  Она говорила только по-японски,  что
ограничивало ее общение  с  моей матерью. Я  могла тайком  поговорить с ней,
спрятавшись за ее языком.
  - Нишио-сан, почему мы умираем?
  - Ты что, разговариваешь?
  - Да, но не говори об этом никому. Это секрет.
  - Твои родители обрадовались бы, если бы узнали, что ты разговариваешь.
  - Это им будет сюрприз. Почему мы умираем?
  - Потому что так угодно Богу.
  - Ты действительно так думаешь?
  - Я  не знаю.  Я видела, как  умерло  много людей:  мою сестру раздавил
поезд, мои родители погибли во  время бомбардировки в  войну. Не знаю, хотел
ли Бог этого.
  - Ну, так почему мы умираем?
  - Ты  имеешь  в  виду твою бабушку?  Это  нормально  -  умереть,  когда
состарился.
  - Почему?
  - Когда много прожил, устаешь. Умереть  для старого  человека  это  как
лечь спать. Это хорошо.
  - А умереть, когда еще не состарился?
  -  Про  это я не знаю,  почему так происходит.  Ты понимаешь все, что я
рассказываю?
  - Да.
  - Значит,  ты  говоришь  по-японски,  раньше,  чем  научилась  говорить
по-французски?
  - Нет. Это то же самое.
  Для меня  не было  языков, но был один  большой язык, из которого можно
было выбирать  японские  или французские варианты, как  захочется. Я еще  не
слышала языка, которого бы не понимала.
  -  Если  это одно  и  то же,  как ты  объяснишь то,  что  я  не  говорю
по-французски?
  - Я не знаю. Расскажи мне про бомбардировки.
  - Ты уверена, что хочешь это услышать?
  - Да.
  И  она начала  рассказ о кошмаре. В 1945 году ей  было  7  лет. Однажды
утром, бомбы  посыпались дождем. В Кобе их  было  слышно уже  не первый раз,
издалека их не доставало. Но в то утро Нишио-сан почувствовала, что наступил
их черед, и она не  ошиблась.  Она осталась лежать на  татами, надеясь,  что
смерть застанет ее спящей.  Внезапно, прямо рядом с ней раздался взрыв такой
силы,  что  малышке сначала  показалось, что ее разорвало на тысячу  кусков.
Сразу же вслед за этим,  удивленная, что выжила, она захотела убедиться, что
все  ее члены все еще  прикреплены к  телу,  но  что-то  ей  мешало:  прошло
какое-то время, пока она поняла, что погребена.
  Тогда она начала копать руками, надеясь, что двигается к  верху, в этом
она была не уверена. В  какой-то момент она  коснулась в земле чьей-то руки,
она не знала,  чья она была, она даже не знала, присоединялась ли эта рука к
телу  - единственно в  чем  она была уверена,  то это в  том, что рука  была
мертва, за неимением ее обладателя.
  Она  ошиблась  направлением  и перестала  копать, чтобы  послушать.  "Я
должна двигаться в сторону шума: там жизнь". Она услышала крики и попыталась
копать в этом направлении, возобновила свой труд крота.
  - Как ты дышала? - спросила я.
  - Я не знаю.  Как-то получалось. И вообще, есть животные, которые живут
под землей и дышат.  Воздух поступал с трудом, но все-таки  поступал. Будешь
слушать дальше?
  Я с энтузиазмом требовала продолжения.
  В  конечном  счете Нишио-сан  выбралась не поверхность. "Здесь жизнь" -
говорил ей инстинкт. Он обманул ее: там была смерть. Среди разрушенных домов
валялись части человеческих тел.  Девочка успела узнать  голову своего  отца
прежде, чем одна из  бесчисленных бомб разорвалась  и глубоко похоронила  ее
под обломками.
  Под крышей своего земляного савана она сначала спросила себя, не стоило
ли остаться  там: "Здесь я в большей безопасности и здесь меньше ужасов, чем
там". Понемногу она начала задыхаться. Она стала копать на шум, ужасаясь при
мысли о том, что она увидит на этот раз. Но она напрасно волновалась: ничего
увидеть  было нельзя, потому что едва она показалась на поверхности, как тут
же оказалась на 4 метра глубже.
  - Я не знаю, сколько часов  это длилось. Я копала, копала и каждый раз,
когда я оказывалась на поверхности, я снова была погребена новым  взрывом. Я
уже  не знала,  зачем я лезла вверх, но я лезла, потому что это было сильнее
меня. Я уже знала, что мой отец был мертв, что у  меня больше не было  дома,
но я еще не знала о судьбе моей матери и моих братьев. Когда  дождь  из бомб
прекратился, я была поражена, что все еще жива. Расчищая землю от мусора, мы
наткнулись понемногу на трупы тех, кого не доставало, моей матери и братьев.
Я  завидовала своей сестре,  раздавленной поездом двумя годами  раньше и тем
самым, избежавшей этого зрелища.
  Поистине  у  Нишио-сан были прекрасные истории для  рассказа: тела  там
всегда оказывались разорванными на куски.


  Поскольку  я  все  более  удерживала при себе свою  няню,  мои родители
решили нанять вторую  японку, чтобы помочь ей. Они дали объявление в деревне
Шукугава.
  У них не было трудностей с выбором: пришла всего одна женщина.
  Кашима-сан  сделалась  второй  нянькой.  Она  была   противоположностью
первой.  Нишио-сан  была  молодой,  доброй и  милой   она  была некрасива  и
происходила  из  бедных  слоев  народа. Кашима-сан  было  лет  пятидесяти  и
обладала  красотой столь  же  аристократической,  как  ее происхождение:  ее
великолепное лицо глядело на нас с презрением. Она принадлежала к той старой
японской  знати,  которую  американцы  уничтожили  в  1945  году.  Она  была
принцессой в течение 30 лет, и однажды оказалась без титула и без денег.
  С тех пор она зарабатывала на жизнь трудом служанки, как тот, что мы ей
предложили. Она  считала всех белых виноватыми в своем унижении и ненавидела
нас  в  массе.  Ее  прекрасные утонченные черты и  высокомерная  худощавость
внушали уважение. Мои родители разговаривали с ней с почтением, как с важной
дамой  она с ними  не разговаривала  и старалась работать  как можно меньше.
Когда моя мать просила ее помочь ей в чем-то, Кашима-сан вздыхала и  бросала
на нее взгляд, говоривший: за кого вы меня принимаете?
  Вторая гувернантка обращалась  с первой, как с собакой, не только из-за
ее   скромного  происхождения,   но  также  потому,  что   она  считала   ее
предательницей,  заключившей  договор  с  врагом.  Она  оставляла всю работу
Нишио-сан, которая имела злополучный инстинкт  подчинения  своей государыне.
Та нападала на нее по малейшему поводу:
  - Ты заметила, как ты с ними разговариваешь?
  - Я разговариваю с ними так же, как и они со мной.
  - У тебя  никакого чувства чести. Тебе  не  достаточно, что они унизили
нас в 1945 году?
  - Это были не они.
  - Это то же самое. Эти люди были союзниками американцев.
  - Во время войны они были маленькими детьми, как и я.
  -  И что? Их родители были нашими врагами. Кошки  собакам  не друзья. Я
лично их презираю.
  -  Ты  не  должна была  говорить  так  при девочке,  сказала Нишио-сан,
указывая на меня подбородком.
  - При этом ребенке?
  - Она понимает то, что ты говоришь.
  - Тем лучше.
  - Я люблю эту малышку.
  Она говорила правду: она  любила меня также, как  своих двоих  дочерей,
двух  близнецов десяти  лет,  которых  она никогда  не  называла  по  имени,
поскольку она не отделяла одну от другой. Она всегда называла из футаго, и я
долго  думала,  что это двойное имя  было  названием только одного  ребенка,
значения  множественного  числа  зачастую  неопределенны в  японском  языке.
Однажды девочки пришли в дом, и Нишио-сан окликнула их издалека: Футаго! Они
прибежали  как два сиамских близнеца, открыв  мне тем  самым  значение этого
слова. Рождение близнецов должно быть  в Японии  проблемой  более серьезной,
чем повсюду.
  Я  очень  быстро  заметила,  что мой  возраст  обеспечивал  мне  особое
положение.  В стране восходящего  солнца, с  рождения до детского  сада,  мы
боги. Нишио-сан обращалась со  мной, как  с  божеством.  Мой брат, сестра  и
футаго  уже вышли  из  священного  возраста:  с ними  разговаривали  обычным
образом. Я же была окасама: почтенное детское сиятельство, господин ребенок.
  Когда утром  я  приходила  на  кухню, Нишио-сан становилась  на колени,
чтобы быть  одного со мной  роста. Она не отказывала мне ни в  чем.  Если  я
объявляла о своем желании есть из ее тарелки, что случалось часто, поскольку
я  предпочитала ее еду своей, она больше  не прикасалась к своей  пище:  она
ждала,  пока я  закончу, чтобы  продолжить  свою трапезу, если я  была столь
великодушна, чтобы оставить ей что-нибудь.
  Как-то в полдень, моя мать заметила эту выходку и строго отругала меня.
Тогда она велела Нишио-сан больше не допускать такой тирании с моей стороны.
Напрасно: как  только мама отвернулась, мои поборы  возобновились. И  не без
основания: окономьяки  (блины  с капустой,  креветками  и имбирем)  и рис  с
тцукемоно (маринованный  хрен  в  рассоле желто-шафранного цвета) были более
аппетитны, чем мясные кубики с вареной морковью.
  Существовало  две еды:  в столовой и кухне. Я нехотя  ела  в  столовой,
чтобы  оставить место для кухонной  еды. Я выбрала свой лагерь очень быстро:
между родителями, которые обращались со мной, как  с другими и гувернанткой,
которая обожествляла меня, колебаться не приходилось.
  Я была бы японкой.


  Я была японкой.
  В  два с  половиной года в провинции Канcай быть японкой означало  жить
среди  красоты и обожания. Быть японкой означало  упиваться сильно пахнущими
цветами  мокрого  после  дождя  сада,  сидеть  на  берегу  каменного  пруда,
разглядывать   вдали  горы,  большие,  как  их  нутро,  повторять  про  себя
загадочное  пение  продавца  сладких  пататов,  проходящего  по  кварталу  с
наступлением вечера.
  В два с половиной года быть японкой означало быть избранной  Нишио-сан.
В  любое мгновение,  стоило  мне попросить,  она бросала  свою работу, чтобы
взять меня на руки, баловать меня,  петь мне песни, где говорилось о котятах
и цветущих вишнях.
  Она  всегда  была  готова  рассказывать  мне  свои  истории  о   телах,
разрезанных на  куски,  что очаровывало  меня,  или  легенду  о той или иной
ведьме, варившей из людей суп в котле: эти чудесные сказки восхищали меня до
умопомрачения.
  Она садилась и  укачивала меня, как куклу.  Я  принимала страдальческий
вид с одним лишь желанием быть утешенной:  Нишио-сан подолгу утешала  меня в
моих несуществующих горестях, играя в игру, искусно жалея меня.
  Потом она осторожно проводила пальцем, рисуя мои черты и хваля красоту,
которую она называла исключительной:  она приходила в восторг от  моего рта,
лба, щек, глаз  и  заключала, что  она никогда не видела богини со столь  же
восхитительным лицом. Эта была добрая женщина.
  И  мне  не  надоедало  оставаться  в ее  объятиях,  я  осталась бы  там
навсегда,   млея   от   такого  обожания.  И  сама   она  млела   от   этого
идолопоклонства,  доказывая  тем  самым справедливость и  превосходство моей
божественности.
  В два с половиной года было бы глупо не быть японкой.
  Не было  случайностью,  что  я  обнаружила раньше мои  знания японского
языка,   чем  своего  родного:  культ  моей  личности  предусматривал  такие
лингвистические  требования. Мне необходим был  язык, чтобы общаться  с тем,
кто  был мне  верен.  Эти  последние не были  особенно многочисленны, но мне
хватало  силы их веры  и  значимости их места  в моей  вселенной:  ими  были
Нишио-сан, футаго и прохожие.
  Когда я прогуливалась по улице за руку с главной жрицей моего культа, я
безмятежно  ждала одобрительных  возгласов зевак, зная, что  они не замедлят
раздастся по поводу моего очарования.
  Однако, эта религия никогда не доставляла мне такого удовольствия,  как
в четырех стенах сада: это был мой храм. Кусочек земли, засаженный цветами и
деревьями  и  окруженный  оградой:  не  выдумали  еще  ничего  лучше,  чтобы
примириться с вселенной.
  Сад в доме был японский, что  делало  его плеонастическим садом. Он  не
был  "дзен",  но его каменный пруд, строгость его  стиля, вся первосортность
говорили о стране, определяющей значение сада более религиозно, чем другие.
  Наивысшая  степень моей  религии географически  была сконцентрирована в
саду.  Возвышающиеся стены, покрытые японской  черепицей,  которые  окружали
его, скрывали меня  от мирских взглядов и подтверждали,  что я находилась  в
святилище.
  Когда  Богу  нужно  место,  символизирующее  земное   счастье,   он  не
останавливается  ни на необитаемом острове, ни на  пляже с мелким песком, ни
на поле спелой пшеницы, ни на зеленеющем альпийском луге  он выбирает сад.
  Я  разделяла его мнение: нет лучшего  места, чтобы царить. Пожалованная
садом, я имела в качестве  подданных  растения,  которые, по моему  приказу,
распускались на глазах. Это была первая весна  моего  существования, и  я не
представляла, что  эта  растительная юность познает свой апогей,  за которым
последует закат.
  Однажды вечером я сказала бутону на стебле: "Цвети." На следующий  день
он превратился в пышный белый пион. Не  было сомнений, я обладала властью. Я
рассказала об этом Нишио-сан, и она это не опровергла.
  Со  времени  пробуждения  моей  памяти,  в  феврале, мир не  переставал
распускаться. Природа присоединялась  к моему восшествию на престол.  Каждый
день сад был  роскошнее, чем накануне. Цветок увядал лишь  для  того,  чтобы
возродиться еще краше чуть дальше.
  Как люди должны были быть мне благодарны! Как их жизнь должна была быть
грустна  до меня! Потому что это я принесла им эти бесчисленные  чудеса. Так
что же могло быть естественнее их об