ебе больше здоровья, и еще то, что гораздо важнее
здоровья, - может быть, немного любви ко мне".
 В его письмах презрительные вердикты соседствуют с неизжитым восхищением,
проклятия - с раскаянием:
"Но, Лу, что это за письмо! Так пишут маленькие пансионерки. Что же мне
делать? Поймите меня; я хочу, чтобы вы возвысились в моих глазах, я не хочу,
чтобы вы упали для меня еще ниже... Я думаю, что никто так хорошо и так дурно,
как я, не думает о Вас. Не защищайтесь; я уже защитил Вас перед самим собой и
перед другими лучше, чем Вы сами могли бы сделать это. Такие создания, как Вы,
выносимы для окружающих только тогда, когда у них есть возвышенная цель. Как в
Вас мало уважения, благодарности, жалости, вежливости, восхищения,
деликатности... Я не знаю, с помощью какого колдовства Вы, взамен того, что
дал Вам я, дали мне эгоизм кошки, которая хочет только одного - жить...
 Но Я еще не вполне разочаровался в Вас, несмотря ни на что, Я заметил в Вас
присутствие того священного эгоизма, который заставляет нас служить самому
высокому в нашей натуре... Прощайте, дорогая Лу, Я больше не увижу Вас.
Берегите свою душу от подобных поступков.
 Ваш Ф.Н."
 Ницше уехал. Этот его поспешный отъезд скорее напоминал бегство. "Сегодня для
меня начинается полное одиночество", - обронил он одному из друзей. Через 6
лет он сойдет с ума. За эти годы он напишет самые сильные и спорные свои
книги. Но в то время у "Заратустры" во всем мире найдется только семь
читателей. И кто мог предположить, что этой книге уготована участь первого
философского бестселлера?
 Может быть, если в результате своих отношений люди не могут обрести друг
друга, они обретают новых самих себя? Способен ли один человек сделать для
другого нечто большее, чем подарить ему его самого?..
 Очень многое в этой истории остается за кадром... И насколько глубок шрам,
который остался в душе Лу? Как отыскать ту грань, где через ее скрытность и
калейдоскопичность биографии проступает ее ранимость?
 Говорили, что она похожа скорее на силу природы, чем на человека. Однако
Фрейд, с которым ее связывала двадцатипятилетняя дружба, утверждал, что еще ни
в ком не встречал столь высоких этических идеалов, как у Лу. Вообще, именно
психоанализ позволил ей окончательно найти себя и почувствовать себя
по-настоящему счастливой. Правда, Фрейду так и не удалось заставить ее
изменить название ее книги "Благодарность Фрейду" на безличное "Благодарность
психоанализу". Фрейд ругал ее за непомерно изматывающую работу, говоря, что
одиннадцать часов анализа в день - это слишком. Но психоаналитиком она была от
Бога - сохранилось множество восторженных свидетельств ее пациентов.
 Лу исполнилось 50, когда она познакомилась с Фрейдом в 1911 году. Она вновь
начинала все сначала. Он же, не терпевший отступничества в вопросах своей
теории, кажется, позволял непозволительное только Лу - ему нравилось, как она
дополняла "его анализ своим русским синтезом": "Я начинаю мелодию, обычно
очень простую, Вы добавляете к ней более высокие октавы; я отделяю одну вещь
от другой, Вы соединяете в высшее единство то, что было раздельно".
 Исследователи удивляются, как все же после близости с двумя величайшими
романтиками - Ницше и Рильке - она так легко вобрала в себя суровый реализм
Фрейда. Мне же кажется, что именно в этих необычных отношениях закалялась
виртуозность ее интроспекции. Сама Лу называла два фактора, повлиявшие на ее
выбор в пользу психоанализа: во-первых, то, что она выросла среди русских, - а
это люди, особо склонные к самокопанию, а во-вторых, близость с человеком
необычной судьбы - немецким поэтом Райнером Мария Рильке.
 Действительно, она была для него одновременно любовницей, матерью и
психотерапевтом. "Все настоящие русские - это люди, которые в сумерках говорят
то, что другие отрицают при свете", - писал Рильке своей матери после
знакомства с Лу. Россия была их общей любовью и дверью в сказочный мир: Лу
дважды привозила Райнера в страну своего детства. В наиболее известном из ее
романов - "Родинка" - одна из частей называется "В Киеве"...
Она была старше Рильке на 14 лет, их удивительная близость продолжалась 4
года, - и потом еще 30 лет она оставалась для него самым большим авторитетом и
самым близким человеком.
 В подтверждение тому вот строки этого гениального поэта, посвященные Лу.
 "Нет без тебя мне жизни на земле.
 Утрачу слух - я все равно услышу,
 Очей лишусь - еще ясней увижу.
 Без ног я догоню тебя во мгле.
 Отрежь язык - я поклянусь губами.
 Сломай мне руки - сердцем обниму.
 Разбей мне сердце - мозг мой будет биться
 Навстречу милосердью твоему.
 А если вдруг меня охватит пламя
 И я в огне любви твоей сгорю -
Тебя в потоке крови растворю."
 1897, (пер. А. Немировского)
 * * *
 Порой мне кажется, что вся ее жизнь была неким уникальным экспериментом - она
словно испытывала на эластичность границу между мужским и женским началом:
сколько "мужского" она в состоянии вобрать в себя без ущерба для своей
женственности? Или, если угодно, наоборот: сколько "мужского" она должна
ассимилировать, переварить в себе, чтобы достичь, наконец, подлинной
женственности? Эта неутолимая тоска по целостности на-пол-овину обреченного
существа...
 Даже если согласиться с Ницше относительно "абсолютного Зла", то это было бы
зло в гетевском смысле этого слова: "то, что без числа творит Добро". Она
могла разрушать жизни и судьбы, но само ее присутствие побуждало к жизни. "У
нее был дар полностью погружаться в мужчину, которого она любила, - вспоминал
о Лу шведский психоаналитик Пол Бьер. - Эта чрезвычайная сосредоточенность
разжигала в ее партнере некий духовный огонь. В моей долгой жизни я никогда не
видел никого, кто понимал бы меня так быстро, так хорошо и полно, как Лу. Все
это дополнялось поразительной искренностью ее экспрессии... Она могла быть
поглощена своим партнером интеллектуально, но в этом не было человеческой
самоотдачи. Она, безусловно, не была по природе своей ни холодной, ни
фригидной, и тем не менее она не могла полностью отдать себя даже в самых
страстных объятиях. Возможно, в этом и была по-своему трагедия ее жизни. Она
искала пути освобождения от своей же сильной личности, но тщетно. В самом
глубоком смысле этих слов Лу была несостоявшейся женщиной".
 "Расточительность сердца" - так назвал свой роман о Лу польский писатель
Вильгельм Шевчук. Угадал ли он? Последними словами, сказанными самой Лу перед
смертью, были: "Всю свою жизнь я работала и только работала. Зачем?"
 Было ли тайной мукой Лу расточительство сердца или, наоборот, его
нерастраченность?

Лариса Гармаш


   Лу Андреас-Саломе.
   Фридрих Ницше в зеркале его творчества

     "Mihi ipsi scripsi!" ("Обращаю к самому себе") - не раз восклицал Ницше
в  своих  письмах,  говоря о каком-либо законченном  им  произведении. И это
немало значит в  устах  первого стилиста нашего  времени, человека, которому
удавалось найти, можно сказать, исчерпывающее выражение не только для каждой
мысли, но  и  для  тончайших ее  оттенков. Тому, кто вчитался в произведения
Ницше, слова эти покажутся особо знаменательными. Ведь, по сути, он и думал,
и писал  только для себя,  и только  самого  себя  описывал,  превращая свое
внутреннее "я" в отвлеченные мысли.
     Если задача  биографа  заключается  в  том, чтобы  объяснить  мыслителя
данными  его личной  жизни  и  характера,  то это  в  очень высокой  степени
применимо к  Ницше, ибо ни у кого другого внешняя работа мысли  и внутренний
душевный мир  не представляют  такого  полного  единения.  К  нему  наиболее
применимо  и то, что он  сам говорит о философах вообще: все их теории нужно
оценивать в применении  к личным поступкам  их создателей. Он выразил эту же
мысль в следующих словах: "постепенно я  понял, чем  до сих пор была  всякая
великая философия - исповедью ее основателя и  своего рода бессознательными,
невольными мемуарами" ("По ту сторону Добра и Зла").
     Этим я и руководствовалась в  своем этюде о  Ницше,  набросок  которого
прочла  ему в  октябре  1882 года. К  самому  "учению Ницше" я еще тогда  не
приступала.  Однако из  года  в год,  по  мере появления  новых произведений
Ницше,  мой этюд о нем разрастался. Свою исключительную  задачу я  видела  в
характеристике основных  черт духовного облика Ницше,  которые обуславливали
развитие  его  философских  идей.  Тот,  кто  стал бы  оценивать  Ницше  как
теоретика, взвешивать,  что  внес  он в  отвлеченную философскую  науку, тот
испытал  бы  разочарование и  не постиг бы истинного источника  силы  Ницше.
Значение этих идей не в их теоретической оригинальности, не в том, что может
быть  теоретически  подтверждено или опровергнуто; все дело  в  той интимной
силе,  с  которой  личность  обращается  к  личности,  в том,  что,  по  его
собственному  выражению,  может  быть  опровергаемо,  но   не   может   быть
"похоронено".
     Кто, с другой стороны, захочет руководствоваться  лишь  внешней  жизнью
Ницше  для понимания его внутреннего  мира, тот опять-таки будет  держать  в
руках лишь пустую оболочку.
     Ведь в сущности никаких внешних событий в его жизни не происходило. Все
переживаемое им было столь глубоко внутренним, что могло  находить выражение
лишь в беседах с  глазу  на  глаз  и  в  идеях его  произведений. Монологи в
миниатюре, которые  составляют,  главным  образом, его многотомные  собрания
афоризмов,  образуют  цельные обширные мемуары,  высвечивая его  собственный
духовный облик.  Этот  облик  я  и попытаюсь воспроизвести здесь,  передавая
события - картины - его душевной жизни через его же философские изречения.
* * *
     Хотя за последние годы о Ницше говорят  больше, чем о каком-либо другом
мыслителе, основные черты  его духовного облика почти неизвестны. С  тех пор
как маленький, разрозненный кружок читателей, которые действительно понимали
его,  превратился в  обширный  круг  почитателей, он  стал  достоянием масс,
испытав  при этом  судьбу  всякого  автора  афоризмов.  Отдельные его  идеи,
вырванные  из  контекста и  допускающие вследствие этого самые разнообразные
толкования, превратились  в девизы для разных, порой противоположных идейных
направлений,  и раздаются  в  ожесточенных спорах,  в  борьбе  убеждений,  в
столкновениях различных партий, совершенно чуждых их автору.  Конечно, этому
обстоятельству  он  обязан  своей быстрой  славой, внезапным шумом,  который
поднялся  вокруг  его  мирного  имени,  - но  то  истинно  высокое,  истинно
самобытное,  что таилось  в  нем,  по этой  причине  оказалось незамеченным,
непознанным, быть  может,  даже  отошло в более глубокую тень,  чем  прежде.
Многие, правда, еще превозносят его достаточно  громко,  со всей  наивностью
слепой веры, не знающей критики, но именно они и  напоминают невольно о  его
собственных  жестоких   словах.   В  своем  разочаровании  он  говорит:   "Я
прислушивался  к  отклику и  услышал лишь похвалы"  ("По  ту сторону Добра и
Зла").  Едва  ли кто-то пошел  за  ним,  прочь от людей и  повседневности, в
одиночество  своего внутреннего мира, едва ли  хоть  кто-нибудь сопутствовал
этому недоступному, одинокому, замкнутому, странному духу, который мнил себя
носителем чего-то безграничного и пал под бременем страшного безумия.
     Порою кажется,  что  он стоит  среди людей,  ценивших  его,  как  чужой
пришелец, как отшельник, который, только заблудившись,  попал  в их круг.  С
закутанной его  фигуры никто не снял покрывала,  и он стоит с жалобой своего
"Заратустры" на устах: "Они все  говорят  обо мне, собравшись вечером вокруг
огня, но никто не думает обо мне! Это та  новая тишина, которую я познал: их
шум расстилает плащ над моими мыслями".
     * * *
     Фридрих Вильгельм Ницше  родился 15 октября 1844 года в семье пастора в
Рекене  близ  Люцена.  После  окончания  школы  поступил  на  филологический
факультет Боннского университета, а с 1865 года продолжил учение в Лейпциге,
куда  последовал за  своим  учителем - профессором  филологии Ричлем. Еще до
получения диплома 24-летнего Ницше пригласили занять кафедру.  Ницше получил
место ординарного профессора классической филологии. Лейпцигский университет
дал ему  докторскую степень без  предварительного  экзамена.  Он также  стал
преподавать  греческий  в третьем (высшем)  классе Базельского  педагогиума,
который  представлял нечто  среднее между гимназией  и  университетом. Ницше
имел огромное влияние на учеников, обнаружив редкое умение привлекать к себе
молодые умы. Историк культуры Яков Бургхарт  говорил, что Базель никогда еще
не имел такого учителя.
     В  1870  году  во время  франко-прусской войны  Ницше был  добровольным
санитаром. Вскоре после этого у него начались периодические приступы сильных
головных болей. "Несколько  раз  спасенный  от смерти у самого  ее  порога и
преследуемый страшными страданиями - так  я живу изо дня в день; каждый день
имеет свою историю болезни". Этими словами Ницше описывает в письме к одному
приятелю страдания,  которые он испытывал на  протяжении пятнадцати  лет.  В
начале 1876 года из-за частых приступов он был вынужден уйти из педагогиума.
     Ницше провел  зиму 1876-1877  гг. в мягком  климате Сорренто, где жил в
обществе  нескольких  друзей:  из  Рима  приехала  его  давняя  приятельница
Мальвида фон Мейзенбух (автор известных "Мемуаров идеалистки"); из восточной
Пруссии прибыл д-р Пауль  Рэ,  с которым Ницше уже тогда  соединяла  крепкая
дружба.  Увы, пребывание на юге  не облегчило страданий.  Ницше был вынужден
окончательно бросить  преподавательскую деятельность. С 1879 года он оставил
и профессуру. Вел, в основном, отшельническую жизнь, чаще в Италии -в Генуе,
частью - в Швейцарских горах, в Энгадине, в маленькой деревушке Сильс-Мария.
Пожалуй, внешняя сторона его жизни  на этом и заканчивается,  между  тем как
духовная его жизнь только тогда в сущности и началась.
     Его наружность к тому времени  приобрела наибольшую выразительность,  в
лице его  светилось то,  что  он не высказывал,  а таил  в себе.  Именно эта
замкнутость, предчувствие затаенного одиночества  и  производило  при первой
встрече  сильное впечатление.  При  поверхностном взгляде внешность  эта  не
представляла ничего особенного, с беспечной легкостью можно было пройти мимо
этого  человека среднего  роста, в крайне простой, но  аккуратной одежде, со
спокойными  чертами  лица и гладко  зачесанными  назад каштановыми волосами.
Тонкие,  выразительные  линии  рта  были  почти  совсем  прикрыты  большими,
начесанными  вперед  усами. Смеялся он тихо, тихой была и  манера  говорить;
осторожная,   задумчивая  походка  и   слегка  сутуловатые   плечи.   Трудно
представить   себе   эту  фигуру   среди  толпы  -   она   носила  отпечаток
обособленности, уединенности. В  высшей степени прекрасны и изящны были руки
Ницше, невольно привлекавшие к себе взгляд; он сам  полагал, что они  выдают
силу его ума.  "Бывают  люди,  - писал он, - которые  неизбежно обнаруживают
свой  ум, как бы они ни  увертывались и не прятались, закрывая предательские
глаза руками (как будто рука не может быть предательской!)"* ("По ту сторону
Добра и Зла").
     * Такое же  значение он придавал своим необычайно  маленьким и  изящным
ушам,  о которых он говорил, что  это настоящие уши для того, чтобы "слушать
неслыханное". (Заратустра).
     Истинно  предательскими  в этом смысле  были  и его  глаза. Хотя он был
наполовину слеп,  глаза  его не  щурились,  не  вглядывались со свойственной
близоруким  людям  пристальностью  и  невольной  назойливостью;  они  скорее
глядели стражами и хранителями собственных сокровищ, немых тайн,  которых не
должен касаться  ничей непосвященный  взор.  Слабость зрения  придавала  его
чертам особого рода  обаяние: вместо того, чтобы отражать меняющиеся внешние
впечатления, они выдавали только то, что прошло раньше  через его внутренний
мир. Глаза его глядели внутрь и в то же время - минуя близлежащие предметы -
куда-то вдаль, или, вернее, они глядели внутрь, как  бы в безграничную даль.
Ведь в сущности вся его философия была поиском, изыскиванием в  человеческой
душе неведомых  миров, "неисчерпанных возможностей"  ("По ту сторону Добра и
Зла"),  которые он  создавал и  пересоздавал. Иногда  во время  какой-нибудь
волнующей его беседы с глазу на глаз он становился совершенно самим собою, и
тогда  в глазах  его вспыхивал и вновь  куда-то исчезал  поражающий блеск; в
угнетенном состоянии из  глаз его мрачно струилось одиночество, высвечиваясь
как  бы  из таинственных  глубин - глубин, в которых он  постоянно оставался
один, делить  которые  не мог  ни с  кем  и  пред  силой которых  ему самому
становилось жутко, пока глубина эта не поглотила, наконец, и его дух.
     Такое  же впечатление - чего-то скрытого,  затаенного  - производило  и
обращение  Ницше.  В  обыденной  жизни  он  отличался  большой  вежливостью,
мягкостью, ровностью характера - ему нравились изящные  манеры. Но  во  всем
этом  сказывалась его любовь к  притворству, к  завуалированности, к маскам,
оберегающим внутреннюю жизнь, которую он почти никогда не раскрывал.
     Я помню,  при первой моей  встрече с Ницше - это было  весной, в церкви
св.  Петра  в Риме  - его  намеренная церемонность  меня  удивила  и ввела в
заблуждение.  Но недолго  обманывал относительно самого  себя этот  одинокий
человек:  он неумело  носил свою  маску,  наверное,  так, как носит  обычное
платье  горожан пришедший с  горных  высот и из  пустынь человек.  Ницше сам
сформулировал  это,  написав:  "Относительно всего,  что  человек  позволяет
видеть в себе, можно спросить: что оно должно собою скрывать? От чего должно
оно отвлекать взор? Какой  предрассудок должно оно задеть? И  затем еще: как
далеко идет тонкость этого притворства? В чем человек выдает себя при этом?"
     По  мере  того, как  росло в нем  чувство уединения,  все, обращенное к
внешнему  миру,  становилось притворством - обманчивым  покрывалом,  которое
ткала вокруг  себя глубочайшая страсть одиночества, как бы временной внешней
оболочкой, видимой для человеческого глаза. "Люди, глубоко думающие, кажутся
себе  актерами в  отношениях  с  другими  людьми,  ибо  для того, чтобы быть
понятыми, они должны надеть на себя внешний покров". ("Человеческое, слишком
человеческое"). Можно сказать, что идеи Ницше подобны "коже, которая кое-что
выдает, но гораздо больше таит" ("По ту сторону Добра и Зла"); "потому что",
- говорит он, - "нужно или скрывать  свои мысли, или скрывать себя за своими
мыслями"  ("Человеческое, слишком  человеческое"). "Все, что глубоко,  любит
маски... Всякий глубокий ум  нуждается в  маске: скажу более,  -  у  каждого
высокого ума постоянно образуется маска":
     - "Странник, это  ты?.. Отдохни здесь...  Оправься!.. Что послужит тебе
отдохновением?"...
     - "Отдохновением? Отдохновением?  О любопытный, что ты говоришь! Но дай
мне, прошу тебя?"...
     - "Что? Что? назови!"...
     - "Еще одну маску! Вторую маску!"... ("По ту сторону Добра и Зла").
     И  в той степени, в какой его уединенность  и самоуглубление становятся
все сосредоточеннее,  значение каждой новой  маскировки делается все глубже.
Истинная сущность  прячется за формой выражения, внутренняя  - за  усвоенной
маской.   Уже  в   "Страннике   и   его   тени"  он  указывает   на   "маску
посредственности".  "Посредственность,  -  говорит   он,  -  одна  из  самых
счастливых масок, которую может надеть высший ум, потому что в ней толпа, т.
е. именно средние люди, не станут  подозревать  притворства, а между  тем он
наденет ее  ради самих  людей,  - чтобы их  не раздражать,  нередко даже  из
сострадания и  доброты".  От  этой  маски  невинности  и незлобивости  Ницше
доходит, варьируя формы притворства,  до  маски ужаса, за которой скрывается
нечто еще более ужасающее: - "иногда даже глупость делается маской рокового,
слишком уверенного в себе  знания" ("По  ту  сторону Добра и Зла").  В конце
концов  он  приходит к  обманчивому  образ