ходит понимание того, что она все же не
является абсолютно всем, что может дать любовь, и что лучше - идти дальше
порознь. Конечно, в таком понимании лежит определенная жестокость. Эта
жестокость знает, что там, где любовь хочет быть большим, чем чувственное или
мечтательное времяпрепровождение, она должна сотрудничать с той же самой
великой задачей жизни, которой принадлежат наши самые высокие цели и самые
святые надежды, - и что она из своей области, из самой себя должна завладеть
отрезком жизни после другого. Самая совершенная любовь останется всегда такой,
пока ей удается самым совершенным образом в большинстве моментов и областей
"сделать" так, что человек переживает все посредством другого человека, - да,
до тех пор, пока они в состоянии вместе быть "всем": влюбленными, супругами,
братом и сестрой, друзьями, родителями, товарищами, играющими детьми, строгими
судьями, милосердными ангелами.
 Если мы взглянем в мир простейших существ, то мы обнаружим, что маленькие
амебы совокупляются и размножаются, причем они попарно вжимаются одна в
другую, абсолютно сливаясь с другим существом. Нам кажется естественным, что
люди в области физической уже не способны на столь полное слияние; наше тело
удовлетворяется тем, что лишь частичка его самого должна "пойти" для
оплодотворения, лишь она должна принять участие в этом полном слиянии и только
в узкоограниченной функции.
 Странным образом, но в том, что касается души, а не тела, нам хочется, чтобы
это взаимопроникновение распространялось еще дальше, - так, как это происходит
у амеб. Душой мы хотим того же самого, что и телом: не растворения в другом
человеке, а - наоборот, благодаря своему контакту, - плодотворного
становления, усиления, удвоения, вплоть до плодотворного роста. В таких же
отношениях состоят художник и его творчество. Потому что автор, даже не
соприкасаясь при этом с предметом, пребывает с ним в этом "амебообразном
соитии", поскольку этот предмет оплодотворил его фантазию.
 За этой полной аналогией физических и духовных способов выражения любовного
восприятия стоит то, что при этом речь идет только о двух сторонах одного и
того же процесса. Как творческое возбуждение коренится в процессах фантазии,
так эротическое возбуждение, подобно процессу творчества, нельзя вычленить из
фантазии, являющейся его порождающим центром. Несправедливо относятся к
эротическому процессу, если его ограничивают лишь грубым физическим действием,
а все дальнейшее больше не хотят признавать. Но с не меньшей несправедливостью
относятся к нему те, которые его лишь морализуют и эстетизируют, искажая при
этом половую жизнь. Эротическое - это все то, что относится к изначальной силе
притяжения, преодолевая при этом существующую разделенность и несходство между
телесными и духовными проявлениями его сути, подчеркивая физический момент в
духовном и наоборот.
 С этой суверенной областью - ведь эротическое являет свой собственный целый
мир во всех его физических проявлениях - пребывают в разнообразных конфликтах
другие области человеческой жизни и различные мнения человека. Пример тому -
то, как часто люди могут одновременно любить и презирать. Я при этом предвижу,
в очень частом случае, что наше "презрение" только привито и что именно любовь
в действительности совпадает с нашей глубинной оценкой вещей.
 Притягательность предмета остается источником сильного опьянения, но
опьянение нашей целостной сущности существует лишь только в пределах
определенных моментов, в то время как в другие моменты наступает уныние,
разочарование. Если эта симпатия возникает в очень чувствительных местах души,
ей противостоят в нашей сознательной личностной направленности очень сильные
пристрастия и оценки: таков исток борьбы между любовью и презрением, и,
странным образом, от каждого человека, без исключения, ожидается, что он
преодолеет свою страсть, хотя никто - даже он сам - не может предугадать,
какие боги в глубине глубин борются тут за его сердце и на какой стороне может
быть самая тяжелая потеря, серьезное увечье.
Как своеобразный итог этих размышлений напрашивается вопрос: почему любимый
предмет так часто настолько мало нам подходит - по сравнению с большинством
симпатичных нам людей - и почему, тем не менее, для нас все сосредотачивается
в нем одном? Почти в каждой любовной страсти живет это недоразумение и,
невольно спрашивая себя о причине выбора и тайне своей зависимости, мы, как
правило, не в состоянии их объяснить.
 Это происходит тогда, когда в основе любовной страсти лежит физическое
впечатление, причем это физическое впечатление говорит на совершенно "другом
языке", так сказать, символизирует, обещает совершенно иное, нежели то, чем
оказывается душа этого человека при более близком знакомстве. Это происходит
так, как будто его походка, его вид, его улыбка, его интонация, короче, все,
до самых мельчайших черточек его существа, рассказало о совершенно другом
человеке, чем он есть на самом деле.
 Если речь идет о страсти легкого рода, то этот парадокс не сильно ее
разрушает, ведь она, собственно, и любит только физического человека, и потому
она не находится в трагическом конфликте, подобно конфликту между любовью и
презрением. В своих физических впечатлениях она не ошибается и никогда не
ошибется: в этом человеческие инстинкты не могут заблудиться. Но может
случиться так, что то, что она видит и чувствует в этом отдельном индивидууме,
явственно подчеркнуто только физически - может быть, возрастом, предками,
особенностями семьи, может быть, с детства - т.е. то, чего он лишился со
временем, что было отрезано приобретенными позднее внутренними свойствами.
Тело - более консервативная сила, и многое медленно в него "внедряется".
 То, что мы любим, схоже со светом тех звезд, которые от нас так далеки, что
их свет мы видим только после того, как они сами уже погасли. Мы любим потом
нечто, что есть и чего одновременно нет, но даже потом мы любим не зря. Ибо
даже потом этот еще видимый, уловимый луч угасающего света может зажечь огонь
всей нашей сущности, который не смог бы так вспыхнуть ни от одной другой,
самой богатой действительности. Эротически мы любим только то, что в самом
широком смысле физически выражено, что, так сказать, стало физическими
символами, обрело материальность. Это подчеркивает всю окольность пути от
одной человеческой души к другой. Это означает, что мы уже действительно
никогда не приблизимся друг к другу, и нечто подобное только изображаем
физически. Между тем, по причине дарованного нам физического повода, сами в
себе мы создаем блестящий портрет другого и тем самым все наши силы
высвобождаются и воодушевляются. В этом кроется и причина того, почему в
некотором смысле искалеченного или обезображенного человека можно продолжать
безумно любить, поскольку он уже прежде подал нам не обезображенно и не
изувеченно свою физическую символику.
 Любовь - это как раз и полностью физическое, и самое глубоко-духовное,
спиритуалистическое, что в нас проявляется: она всецело удерживается в теле,
но и в нем всецело является символом, подобием для любого человека и для
всего, что прокрадывается через ворота чувств в нашу самую сокровенную душу,
чтобы ее разбудить.
 Вечное отчуждение в вечном состоянии близости - древнейший, извечный признак
любви. Это всегда ностальгия и нежность по недосягаемой звезде.
 Только творческий человек знает, что счастье и мучение являются одним и тем
же во всем самом интенсивном, самом творческом опыте нашей жизни. Но задолго
до него чудак-человек, который любил, - моля, простирал руки к звезде, не
спрашивая, будет ли это радостью или страданием.

Глава из книги "Эротика"
 Лу Андреас-Саломе
 Перевод Ларисы Гармаш


   Лариса Гармаш.
   Так говорила Заратустра


                           "Так говорила Заратустра"
    Лу Саломе - "совершенный друг" и "абсолютное зло" в жизни Фридриха Ницше


Любовь - единственное лекарство от смерти, поскольку она ей сродни.
 (Мигель де Унамуно)
 После смерти Ницше две женщины опубликовали свои воспоминания о нем. Первой
-Ницше обязан всеми недоразумениями, существующими вокруг его имени. Это его
сестра Элизабет Ферстер-Ницше, наследница и распорядительница его архива,
слишком произвольное обращение с которым и породило нелепую легенду о Ницше
как предтече национал-социализма. Другая - самый противоречивый персонаж в
судьбе мыслителя: женщина, чье имя звучанием своим напоминает о библейской
танцовщице - Лу Саломе.
 Ей по праву принадлежит роль одной из самых исключительных женщин в истории
Европы. Во всяком случае немецкий писатель Курт Вольф утверждал, что "ни одна
женщина за последние 150 лет не имела более сильного влияния на страны,
говорящие на немецком языке, чем Лу фон Саломе из Петербурга".
 И в самом деле, такой "коллекции" потерявших голову знаменитостей не
встретишь более ни в одной женской биографии: Лу была "Великой Русской
революцией" в жизни Ницше, ее боготворил и воспевал Рильке, ею восторгался
Фрейд, ее собеседниками были Ибсен и Толстой, Тургенев и Вагнер, с ее именем
связывают самоубийства Виктора Тауска и Пауля Рэ, по настоянию Мартина Бубера,
известного философа и близкого друга, ею была написана книга под названием
"Эротика", которая стала бестселлером в Европе и выдержала 5 переизданий...
 Воздержимся от штампа "женщины-музы". Эта роль слишком одномерна для нее. Еще
менее точным была бы попытка навязать ей образ непревзойденной гетеры 19-20
веков, ибо ее мало развлекал "список поверженных". Какая же тайная, неутолимая
тоска гнездилась в ее душе, гоняя ее "от костра к костру"? Исполняя на
интеллектуальных подмостках Европы свой "танец семи покрывал", не свою ли
собственную голову стяжала она? Ведь она хотела во что бы то ни стало
реализовать на практике ницшевское кредо - "Стать Тем, кто ты Есть" - вскрой
свою глубину, извлеки на свет свою подлинность!.. Она была великим и отчаянным
экспериментатором... в режиссуре судьбы - собственной и окружающих.
 * * *
Началось это довольно рано, в первые 20 лет ее жизни, которые она провела на
родине, в Петербурге. Лу родилась в 1861 году в семье генерала русской службы
Густава фон Саломе, прибалтийского немца по происхождению. Младшая сестра пяти
братьев, она, наверное, ощущала себя подобно андерсоновской Элизе. "Весь мир
казался мне населенным братьями", - писала она в своих воспоминаниях. Не здесь
ли - исток ее беспрецедентного успеха у мужчин, тайна всепобеждающей
непринужденности ее обаяния?
 Первым мужчиной, испробовавшим его на себе, был известный своими проповедями
пастор Гийо. Поводом к их знакомству послужило чувство глубокого одиночества,
невысказанности и тоски, которое Лу очень остро переживала в свои 17 лет.
Рискнув, Лу написала об этом человеку, чьи проповеди привлекли ее своей
глубиной. Письмо, очевидно, произвело на пастора приятное впечатление, и они
встретились. Эта встреча была первой в череде тех судьбоносных сюжетов,
которые круто изменяли ее жизнь. Целый год втайне от семьи Лу встречалась с
пастором, чтобы штудировать философию, историю религии, голландский язык...
Героями их бесед были Кант и Спиноза. Ее странные мечты и тягостные раздумья
Гийо готов был выслушивать очень серьезно, освобождая ее тем самым от
мученического утаивания самой себя. Тогда, - вспоминала она, - в Гийо ей
виделся Бог, и она поклонялась ему, как Богу. Драма назревала с неизбежностью:
чтобы предсказать ее, не требовалось особой проницательности -
экзальтированная девичья идеализация должна была натолкнуться на живого
человека. Они неуклонно сближались, и это было мучительно для обоих: однажды
Лу потеряла сознание, сидя на коленях у пастора. Развязку ускорила смерть отца
Лу: Гийо настоял, чтобы она рассказала матери об их уроках, и сам попросил у
нее руки дочери. Такой поворот событий поверг Лу в шок...
Был ли это глубинный страх подлинной близости? Горечь от утраты сакральной
дистанции? Уже тогда возникшее предчувствие иного, совершенно особого пути? Во
всяком случае сексуальная близость для будущего автора "Эротики" была вещью
принципиально отклоняемой еще много лет. И хотя нестандартность ее образа
жизни была чревата славой о "распущенности", на деле она отменила свое табу
только после тридцати лет. Мотивы, стоящие как за первым, так и за вторым
решением, остаются для исследователей весьма загадочными. Это обстоятельство
интригует тем сильнее, что к этому времени Лу уже давно была замужем за Фредом
Андреасом, однако их брачный договор включал непреклонное условие Лу - отказ
от интимной близости. В своих воспоминаниях она сама затрудняется дать
объяснение многим своим поступкам. Достоверно известно, что к 50-ти годам,
эпохе ее наивысшего женского расцвета, Лу радикально изменила свои убеждения -
свидетельством чему стала ее нашумевшая "Эротика".
Становясь "тем, что она есть", Лу предоставляла право "своему близкому
окружению" либо уйти с ее пути, либо соответствовать ее жизненному
эксперименту. Гийо был первым из длинной череды мужчин, завороженных ее даром
творить из ничего целый мир интенсивной духовной близости. Но он же был
первым, кто столкнулся с неженской твердостью, с которой она требовала
соблюдения "в этом мире" установленных ею законов. Лишь на таких условиях
можно было сохранить туда доступ. Впрочем, у нее было врожденное чувство
справедливости, и она требовала только тех жертв и ограничений, которые сама
уже перенесла. И если бы она не научилась ставить точку в своем потакании
"слишком человеческому", посмела бы она требовать этого от других?
 * * *
 "Она - воплощенная философия Ницше", - говорили современники. "Как искусно
она использует максимы Фрица, чтобы связать ему руки. Надо отдать ей должное -
она действительно ходячая философия моего брата", - с досадой признавала
ненавидевшая ее Элизабет Ферстер-Ницше.
 Исследователи предполагают, что именно Лу была прообразом Заратустры. Если
это так, то не значит ли это, что именно двадцатилетняя Лу оказалась тем
идеалом "совершенного друга", о котором всю жизнь мечтал Ницше - того, кто
исполнен бесстрашия всегда быть собой и стремления стать "тем, что он есть".
Сам Ницше после мучительного разрыва с ней говорил, что Лу - это "воплощение
совершенного зла". Кто знает? Ведь в некоторых головах уже мелькала мысль, что
наиболее тонким воплощением идеи Люцифера могла бы стать абсолютно духовная
женщина - полностью освободившаяся от всяких проявлений женской душевности...
 Как бы то ни было, после разрыва, на вершине отчаяния, всего за 10 дней Ницше
создает 1-ю часть "Так говорил Заратустра", рожденную, по словам его давнего
друга Петера Гаста, "из его иллюзий о Лу... И именно Лу вознесла его на
Гималайскую высоту чувства".
 Сам Ницше писал, что "вряд ли когда-либо между людьми существовала большая
философская открытость", чем между ним и Лу.
 Они встретились под апрельским небом вечного города в 1882 году. Фрау Саломе
привезла дочь в Рим, не столько следуя программе ее интеллектуальных исканий,
сколько для поправки ее здоровья. У Лу были слабые легкие, и любое нервное
потрясение вызывало у нее легочное кровотечение. Последним таким потрясением,
всерьез напугавшим близких, была история с пастором Гийо, сопровождавшаяся
ссорой с матерью и отказом от конфирмации. Гийо помог получить паспорт для
отъезда за границу - для человека без вероисповедания это было сделать
нелегко.
Судьбоносное знакомство произошло с легкой руки Мальвиды фон Мейзенбух. Это
была женщина редкой доброты, гений филантропии, неустанный поборник
освобождения женщин и близкий друг Герцена, воспитывающая его дочь Наталью. В
Ницше она принимала неустанное участие; так же деятельно она любила его
лучшего друга той поры философа Пауля Рэ. Лу подробно описывает свою
стремительно вспыхнувшую дружбу с позитивистом и дарвинистом Рэ, который, хотя
и считал женитьбу и деторождение философски нерациональным занятием (о чем и
написал ряд этических трудов), тут же сделал Лу предложение.
 На этот раз она пошла дальше, чем с Гийо. Предложение Пауля она отклонила
бесповоротно, но взамен представила весьма неординарный план: в награду за
готовность к риску Рэ получал возможность не только общаться с ней, но даже
жить вместе. Общественное мнение ее не волновало. Нарушив принципы своей
моральной философии, Рэ принял это предложение. Излишне говорить о том, какую
реакцию вызвала идея у окружающих. Даже Мальвида, смело экспериментировавшая в
своем салоне над созданием новых "благородных" отношений между полами, считала
проект Лу чересчур эпатирующим.
Единственным человеком, у которого Лу и Рэ вызвали не только полное одобрение,
но и веселую решимость примкнуть третьим к коалиции, оказался Ницше.
 Вообще-то на уме у доброй Мальвиды были матримониальные планы. Она давно
мечтала найти для Ницше подходящую жену. Она не могла без горечи видеть, как
нарастает его внешнее и внутреннее одиночество. С тридцатилетнего возраста
этот человек был заложником невыносимых головных болей, из-за которых он
стремительно терял зрение. Диагноз этой странной болезни до сих пор остается
предметом споров врачей и биографов. У Цвейга есть новелла о Ницше, где он с
удивительной пронзительностью воссоздает образ этого человека-"барометра",
реагирующего на малейшее колебание атмосферного давления, вся жизнь которого
была бесконечным побегом от страдания в поисках хоть сколько-нибудь щадящего
уголка на этой земле. Его прославленный афористический стиль на деле был
"изобретением поневоле": Ницше старался писать в промежутках между приступами.
У такого человека были основания сказать: "Что не убивает меня, то делает меня
сильнее". "Amor fati"* - было его магическим заклинанием от болезни.
 *"Amor fati" - любовь к року, к той судьбе, которая тебе выпала.
 Могло ли не взволновать Лу такое мужество и такой стоицизм? "Это очень
суровый философ, - говорила ей Мальвида, - но это самый нежный, самый
преданный друг, и для всякого, кто его знает, мысль о его одиночестве вызывает
самую острую тоску". Лу захотела познакомиться с Ницше. Нетрудно догадаться,
что Лу не вкладывала в это стремление желания "разделить судьбу". Пауль Рэ,
дразня своего друга, писал ему, что "молодая русская" была страшно расстроена
тем, что он так неожиданно улизнул, прежде чем она смогла познакомиться с ним.
Ницше не устоял: "Передайте от меня привет этой русской девочке, если видите в
этом смысл: меня влекут такие души...".
В ожидании Ницше Лу и Рэ блуждали по Риму. В одной из боковых часовен базилики
Св. Петра Рэ обнаружил заброшенную исповедальню, в которой начал просиживать,
работая над своей новой книгой, призванной вскрыть земные корни всякой
религии. Лу весьма развеселила такая выходка, и в этой же исповедальне, сидя
рядом с Рэ, молодая вольтерьянка помогала ему в подборе аргументов. Здесь же
они впервые встретились с Ницше. Лу сразу покорила его. "Вот душа, которая
одним дуновением создала это хрупкое тело", - с задумчивой улыбкой поделился
он впечатлением от этой встречи. За долгие месяцы уединенных размышлений Ницше
совсем отвык от удовольствия говорить и быть выслушанным. В "молодой русской"
он обнаружил изумительный дар слушать и слышать. Она говорила мало, но ее
спокойный взгляд, мягкие уверенные движения, любое произнесенное ею слово не
оставляло сомнений в ее восприимчивости и глубине. Ее же потрясла пылкость
Ницшевской мысли: Лу даже потеряла сон.
 Ницше читал Лу и Рэ только что законченную "Веселую науку", самую
жизнерадостную свою книгу, предвещающую приближение Сверхчеловека. Человек со
всей его "слишком человечной" "человечиной" больше не способен удовлетворить
Ницше. "Иной идеал влечет нас к себе, чудесный, искушающий, губительный,
чреватый опасностями идеал...", - читал Ницше, внезапно переводя внимательный
взгляд на Лу. Осуществляла ли она ницшевский миф на практике? Во всяком случае
встреча именно с таким воплощением своего мифа заставила Ницше мобилизовать
весь потенциал своего стиля. Так родился безупречнейший стилист среди
философов, п