Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
ервым поставивший проблему поиска "Большого стиля" как жизненной
стратегии мудреца.
Воодушевленная им, Лу и сама начинает делать пробы в обретении стиля. В знак
духовной симпатии она посвящает Ницше поэму "К скорби". Петер Гаст, прочитав
эти строки, решил, что их написал Ницше. Эта ошибка обрадовала Фридриха. "Нет,
- писал он своему другу, - эти стихи принадлежат не мне. Они производят на
меня прямо-таки подавляющее впечатление и я не могу читать их без слез; в них
слышатся звуки голоса, который звучит в моих ушах давно, давно, с самого
раннего детства. Стихи эти написала Лу, мой новый друг, о котором вы еще
ничего не слыхали; она дочь русского генерала; ей 20 лет, она резкая, как
орел, сильная, как львица, и при этом очень женственный ребенок... Она
поразительно зрела и готова к моему способу мышления... Кроме того, у нее
невероятно твердый характер, и она точно знает, чего хочет, - не спрашивая
ничьих советов и не заботясь об общественном мнении".
Со всей присущей ей одержимостью и энергией Лу хотела построить маленькую
интеллектуальную коммуну, философскую "Святую Троицу". Нашей героине к тому
времени едва исполнился 21 год, Рэ было 32, Ницше - 38.
До сих пор все мужчины в жизни Лу проходили через своеобразную "конфирмацию" -
получения отказа от сделанного ей брачного предложения. Таково, очевидно, было
"причащение" к ее религии "свободных духов". Подобная участь ожидала и Ницше.
8 мая (не прошло и месяца со дня знакомства!) он уполномачивает Рэ поговорить
с Лу от его имени. Матери Лу в Санкт-Петербург было направлено письмо с
официальным предложением. Пребывая в лихорадочном возбуждении, Ницше пытается
размышлять над устранением главной, по его мнению, помехи: его бедности. Может
быть, окажется возможным целиком за значительную сумму продать какому-нибудь
издателю все свои будущие сочинения?
В "Опыте дружбы" Лу перечисляет все аргументы, к которым она прибегла, чтобы
максимально смягчить свой отказ и сохранить в силе главное - их дружбу и сам
проект жизни "втроем".
Как же рассчитывали они превратить столь эксцентричную духовную конструкцию в
повседневную действительность? Вполне ли отдавали себе отчет, сколько
провокаций для игры чувствами таит в себе подобный замысел? С упрямым
романтизмом они уповали на то, что все житейские недоразумения задыхаются "на
высоте 6 тысяч футов над уровнем человека", где они собирались существовать.
И все же чреватость этого плана катастрофой была очевидна. Мальвида писала Лу:
"...И в конце концов это триединство! Несмотря на то, что я вполне убеждена в
Вашей нейтральности, при всем этом опыт моей долгой жизни, равно как и знание
человеческой натуры, позволяют мне утверждать, что так это долго не может
развиваться, что в самом лучшем случае серьезно пострадает сердце, а в худшей
ситуации дружеский союз будет разрушен... - естество не дает себя одурачить, а
связи существуют только в той мере, в которой мы их осознаем. Однако, если Вы,
вопреки всему, это сделаете, я не усомнюсь в вас, я лишь хотела бы уберечь Вас
от той почти неизбежной боли, которую Вы уже раз испытали".
Это письмо написано 6 июня 1882 года, в то время, когда, несмотря на все
пересуды, ее участники как раз были поглощены выбором места проживания:
поочередно обсуждались и отклонялись Вена, Цеплице в Нижней Силезии, Берлин и,
наконец, после долгих обсуждений был выбран Париж.
Могло ли поколебать Лу это письмо? Мальвида апеллировала к ее здравому
смыслу, человечности и их общей ответственности за репутацию феминизма в
Италии, который мог быть скомпроментирован чересчур дерзким экспериментом Лу.
В отношении последнего пункта Мальвида обольщалась. Лу не испытывала ни
малейших обязательств перед судьбой феминизма. Она не стала феминисткой в
Италии, как не была революционеркой в России (хотя всю жизнь хранила у себя
фотографию Веры Засулич). Неисправимая упрямица и индивидуалистка, она
неизменно шла своим собственным путем. И по этому пути она двигалась уверенно
и слепо, как сомнамбула, ведомая своим рафинированным интеллектуальным
любопытством и изощренной женской интуицией. Тем более, что 7 июня развеяло
все сомнения. В этот день она получила письмо от Ницше: "В настоящий момент я
считаю необходимым, чтобы мы сохраняли молчание на эту тему в присутствии даже
самых близких: никто, ни m-me Рэ в Цеплицах, ни m-lle фон Мейзенбух в
Байрейте, ни моя семья не должны ломать себе голов и сердец над этими вещами,
до которых только мы, мы, мы доросли и с которыми справимся, для других они
могут лишь остаться опасными фантазиями". Через два дня он пишет Лу новое
письмо: "Люблю жизнь в убежище и желаю себе всем сердцем, чтобы Вас, как и
меня, миновали европейские пересуды. Тем более что я связываю с нашей
совместной жизнью такие высокие надежды, что любые обязательные или случайные
побочные следствия в настоящее время меня мало занимают: и то, что произойдет,
мы будем готовить вместе, и весь этот мешок огорчений мы каждый вечер вместе
будем выбрасывать на дно - не правда ли?"
Наконец Мальвида сдается: "Ничем более не могу дополнить Ваш план,
совершенство которого вполне признаю, а привлекательность понимаю, Вы
выбираете свою судьбу и надо ее наполнить, чтобы она Вам что-нибудь принесла".
* * *
Что же принесла всем троим попытка осуществить свою мечту, одновременно такую
невозможную и такую богатую всеми возможностями? Ставки были высоки: на кону
стояли самые значимые для каждого из них вещи - Дружба и Истина. После того,
как надежды на любовь и матримониальные планы по воле Лу были выброшены за
борт их трехмачтового судна, над ним был поднят новый священный флаг - знамя
Идеальной Дружбы. Они должны были доказать самим себе, друг другу и миру, что
таковая существует. Впрочем, в 20 веке Николай Бердяев проницательно заметит,
что в основе любой подлинной дружбы лежит мощное эротическое напряжение.
Лу, которая никогда сознательно не использовала в своем поведении ни женских
козырей, ни какого-либо дамского оружия, любила повторять за Титом Ливием:
"Дружеские связи должны быть бессмертными, не дружеские - смертными". Ницше в
письме к Мальвиде со своей стороны подтверждал: "В настоящее время эта девушка
связана со мной крепкой дружбой (такой крепкой, какую можно создать на этой
земле); долгое время у меня не было лучшего завоевания...". Не менее
экспрессивно он высказался и в письме к Петеру Гасту: "Дорогой друг, для нас,
безусловно, будет честью, если Вы не назовете наши отношения романом. Мы с нею
- пара друзей, и эту девушку, равно как и это доверие я считаю вещами святыми".
Ницше утверждал, что у "всякого имеется свой духовный гранит фатума".
Парадоксально, но именно мистерия дружбы роковым образом постоянно
проигрывалась в судьбе Ницше. Как некий загадочный и настойчивый лейтмотив
скользит она над волной всех жизненных перипетий.
Похоже, он сам догадывался о неком тайном предначертании: дружба будет для
него полем самых невероятных завоеваний и самых непереносимых утрат. Однажды,
когда Ницше высказал свое отвращение к романам с их однообразной любовной
интригой, - кто-то спросил, какое же другое чувство могло бы захватить его?
"Дружба, - живо ответил Ницше. - Она разрешает тот же кризис, что и любовь, но
только в гораздо более чистой атмосфере. Сначала взаимное влечение, основанное
на общих убеждениях; за ним следуют взаимное восхищение и прославление; потом,
с одной стороны, возникает недоверие, а с другой - сомнение в превосходстве
своего друга и его идей; можно быть уверенным, что разрыв неизбежен и что он
принесет немало страданий. Все человеческие страдания присущи дружбе, в ней
есть даже такие, которым нет названия".
Все это он пережил с Рихардом Вагнером. Их дружба носила какой-то
сверхчеловеческий характер: большинство людей просто не подозревает, что с
дружбой можно связывать столько упований, потому оно застраховано от бездн
отчаяния, связанного с их крахом. "Такое прощание, когда люди расстаются
потому, что по-разному думают и чувствуют, невольно нас опять как бы сближает,
и мы изо всей силы ударяемся о ту стену, которую воздвигла между нами
природа".
Когда три года спустя после разрыва с Вагнером мистерия дружбы вновь
разыграется с Лу, Ницше поймет, что терять друзей из-за чрезмерного сходства
душ не менее тяжело, чем из-за их разности. Уже в августе 1882 года Лу напишет
Рэ: "Разговаривать с Ницше, как ты знаешь, очень интересно. Есть особая
прелесть в том, что ты встречаешь сходные идеи, чувства и мысли. Мы понимаем
друг друга полностью. Однажды он сказал мне с изумлением: "Я думаю,
единственная разница между нами - в возрасте. Мы живем одинаково и думаем
одинаково". Только потому, что мы такие одинаковые, он так бурно реагирует на
различия между нами - или на то, что кажется ему различиями. Вот почему он
выглядит таким расстроенным. Если два человека такие разные, как ты и я, - они
довольны уже тем, что нашли точку соприкосновения. Но когда они такие
одинаковые, как Ницше и я, они страдают от своих различий".
Ницше хотелось верить в то, что на сей раз все пойдет по иному сценарию:
"Вокруг меня сейчас утренняя заря, но не в печатной форме! Я никогда не верил,
что найду друга моего последнего счастья и страдания. Теперь это стало
возможным - как золотистая возможность на горизонте всей моей будущей жизни. Я
растроган, думая о смелой и богатой предчувствиями душе моей возлюбленной Лу".
В Люцерне, всего несколько дней спустя после первой встречи с Лу, Ницше
показывал ей тот дом в Трибшене, где он познакомился с Вагнером, рассказывая о
незабвенных днях веселого настроения Рихарда и припадках его величественного
гнева. Подойдя к озеру и показывая Лу тополя, своими верхушками закрывавшие
фасад дома, Ницше стал говорить вполголоса, стараясь скрыть от нее свое лицо,
потом внезапно замолчал, и Лу, не спускавшая с него глаз, заметила, что он
плакал.
Меньше месяца спустя Ницше набрался храбрости сделать Лу предложение, на этот
раз лично, а не через посредничество Пауля Рэ. Лу повторила свой отказ, и свое
предложение дружбы. Ницше принял предложения Лу и установленные ею границы их
отношений. Со своей стороны он выдвинул единственное условие: "Прочтите эту
книгу, - сказал он, протягивая ей свою работу "Шопенгауэр как воспитатель", -
и тогда Вы будете меня слушать". Могла ли Лу с ее всезатмевающей жадностью к
познанию не попытаться выслушать человека, утверждавшего: "Я вобрал в себя всю
историю Европы - за мной ответный удар".
Во время поездки в Байрейт (на ежегодный Вагнеровский фестиваль) Лу обретет
непримиримого врага на всю жизнь - сестру Ницше Элизабет. Лу, с присущей ее
характеру некоторой наивностью, поначалу верила притворной доброжелательности
Элизабет и, не осознавая ее интриг, писала Ницше: "Ваша сестра, которая в
настоящий момент является почти что и моей сестрой, Вам расскажет о том, что
здесь происходит".
Та действительно рассказала все, но далеко не в тех тонах, которые ожидала
Лу. Элизабет привела в ярость фотография, на которой была изображена вся
Троица, снятая в Люцерне, на фоне Альп: Ницше и Рэ стоят, запряженные в
двуколку, в которой сидит Лу, помахивая кнутиком. Хотя, как пишет Саломе в
"Опыте дружбы", и идея композиции, и даже выбор фотографа принадлежали Ницше,
Элизабет расценила это как безусловную инициативу Лу, призванную
продемонстрировать ее верховную власть над двумя философами. (Любопытную
инверсию претерпит идея этой фотографии в дальнейшем творчестве Ницше: не
пройдет и года после мучительного разрыва с Лу, как Ницше напишет свое
знаменитое: "Ты идешь к женщине? Не забудь плетку!")
Не меньшую озлобленность, чем фотография, у Элизабет вызвали ухаживания за Лу
известного художника Павла Жуковского, сына знаменитого русского поэта, за
которым ходила слава дамского угодника, и который на глазах у всех предлагал
Лу всевозможные дизайнерские решения относительно ее нарядов, премьерных и
будничных, и даже смоделировал прямо по ее фигуре платье.
Словом, Элизабет быстро квалифицировала Лу как вампира и хищницу, которую
следует раздавить любой ценой. Понятно, что за этой характеристикой стояла в
первую очередь ревность к этой странной русской девушке, которая обладала
таким таинственным обаянием. В 1885 г. Элизабет, к ужасу своего брата, вышла
замуж за немецкого национал-активиста Ферстера и уехала за ним в Парагвай
строить там "новую Германию". Унаследовав после смерти брата его рукописи, она
умудрилась организовать в ноябре 1935 г. посещение ницшевского архива в
Веймаре Гитлером и подарить ему на память о визите ницшевскую трость. Изданная
ею компиляция незавершенных ницшевских рукописей под названием "Воля к власти"
полностью дискредитирована историками. Она свела счеты с Лу, натравливая в
конце жизни на нее нацистов, обвиняя ее в извращении идей Ницше. Излишне
говорить, насколько все это "ферстер-ницшеанство" не имеет никакого отношения
к самому Ницше.
Ницше с горечью признавался Мальвиде: "Между мной и мстительной антисемитской
гусыней не может быть примирения. Позже, гораздо позже она поймет, как много
зла она принесла мне в самый решающий период моей жизни..."
Но болезнь Ницше и его житейская неприспособленность делали его зависимым от
Элизабет, питавшей к нему тираническую любовь, не ведающую деликатного
невмешательства. В этом смысле Рэ находился в куда более преимущественном
положении в их Троице, поскольку ему достаточно легко и быстро удалось убедить
свою семью, что Лу - его наилучший друг в том, что касается духа и образа
жизни. Поэтому он мог свободно предлагать Лу жить в его имении, гарантируя ей
опеку своей семьи и защиту от необходимости возвращения с матерью в
Санкт-Петербург. Ницше же приходилось действовать крайне осмотрительно, с
многочисленными оговорками и недомолвками. Вообще, из всех троих Ницше был
наиболее обременен условностями - и внутренне, и внешне. Он настолько опасался
агрессии и ревнивых козней сестры, что, впервые сообщая ей о Лу, прибавлял к
ее возрасту четыре года, многократно ссылался на рекомендации Мейзенбух и
представляя ее как своего будущего научного ассистента.
Могла ли Лу особо воодушевить такая осторожность, при том, что неделю назад
она читала решительные заверения Пауля: "Я хороший рулевой, и Ты пройдешь
между всеми трудностями легко и без обиды, нанесенной кому бы то ни было... А
следовательно, моя любимая-любимая Лу (Рэ всегда так писал ее имя - Л.Г.),
будь уверена, что Ты - единственный человек в мире, которого я люблю, и не
думай при этом, что это не о многом говорит, поскольку, быть может, я переношу
на тебя всю любовь, которая есть во мне для других людей".
И снова Ницше: "Такие отшельники, как я, должны не спеша привыкать к людям,
которые им дороже всего: будьте же ко мне снисходительны в этом смысле!".
Пауль называет Лу своей "любимой улиткой", а себя "ее маленьким домом". Он
подписывается "твой братец Рэ", и действительно, к тому времени он уже занял в
ее новой жизни место ее прежнего дома, наполненного братьями.
Ницшеведы (например, Рудольф Бинион в своей книге "Фрау Лу - своенравная
ученица Ницше") недоумевают, почему самым значимым человеком в своей жизни Лу
всегда называла Рэ. Именно его утрату она считала самой болезненной в своей
жизни, а 5 прожитых с ним лет - самым полным воплощением своей мечты. Забавный
предрассудок: ставить качество человеческих отношений в прямую зависимость от
исторического масштаба личности... Тем не менее разве не сам Ницше
предупреждал ее: "В любом случае Рэ - лучший друг, чем я есть и смогу быть;
прошу Вас обратить внимание на эту разницу!"
Почему же при всем своем культе Дружбы они не сумели стать друг для друга
"совершенными друзьями"? Ведь работа у Троицы спорилась: они действительно
много читали, обсуждали, писали. Под руководством Ницше Лу делает очерк о
метафизике женского начала, пробует писать афоризмы. Многие ее идеи он, не
колеблясь, называет гениальными. Часто они проводят с ней ночи напролет. "Я
никогда не забуду тех часов, когда он открывал мне свои мысли; он поверял мне
их, как если бы это была тайна, в которой невыразимо трудно сознаться, он
говорил вполголоса с выражением глубокого ужаса на лице. И в самом деле, жизнь
для него была сплошным страданием: убеждение в ужасной достоверности "Вечного
возвращения" доставляло ему неизъяснимые мучения". Потрясенная их ночными
откровениями, она написала и посвятила Ницше небольшой гимн. Тот пришел в
восхищение от такого подарка и решил отплатить тем же: он задумал положить
стихи Лу на музыку и сделать своего рода дифирамб. Восемь лет он намеренно
избегал всякого музыкального творчества: музыка взвинчивала его нервное
возбуждение до изнеможения. Этого не способен понять тот, кто, подобно ему,
"не страдал от судьбы музыки, как от открытой раны". И в этот раз музыка
взволновала его настолько, что вызвала физические страдания. Ницше слег в
постель и из своей комнаты писал m-lle Саломе записки: "Я в постели. Ужасный
припадок. Я презираю жизнь". И все-таки "Гимн жизни", который он отдал на суд
своим друзьям-музыкантам, имел большой успех. Один дирижер оркестра берется
исполнить произведение. Ницше радостно делится этой новостью с Лу: "По этому
пути мы можем придти вместе к потомству, - другие же пути оставить открытыми".
Предложив Ницше быть его другом, Лу, конечно, не предвидела этих страшных
эмоций дружбы, более сильных, чем припадки самой страстной и бурной любви.
Ницше требовал сочувствия каждой своей мысли. Ему нужна была полная духовная
преданность. Лу бунтовала: разве можно отдать кому-нибудь ум и сердце? Ницше
обвинял ее в гордыне. Об их ссорах он рассказывал в письме все к тому же
Петеру Гасту: "Лу остается со мной еще неделю. Это самая умная женщина в мире.
Каждые 5 дней между нами разыгрывается маленькая трагедия. Все, что я вам о
ней писал, это - абсурд и, без сомнения, не менее абсурдно и то, что я Вам
пишу сейчас". Это написано 20 августа из Таутенбурга. 16 сентября из Лейпцига
он пишет тому же адресату: "2 октября снова приедет Лу: через 2 месяца мы
поедем в Париж и проживем там, быть может, несколько лет. Вот мои планы". Увы,
не пройдет и двух месяцев, как дружба Фридриха Ницше и Лу Саломе прекратится
навсегда.
Хотя оба друга - Ницше и Рэ - постановили делить между собой эту девушку
духовно, в их отношениях не было недостатка в истинно мужских претензиях и
соперничестве. Когда Лу проводила часы, дни и целые ночи в обществе одного из
них, у другого начинали появляться навязчивые фантазии, которые в конце-концов
окончательно расстроили их дружбу. Ницше мучило тяжелое подозрение: Лу и Рэ -
в заговоре против него, и этот заговор говорит против них - они любят друг
друга и обманывают его. Все вокруг стало казаться ему вероломным и бесцветным:
возникла жалкая борьба вместо того духовного счастья, о котором он мечтал. Он
чувствовал, что теряет свою странную, очаровательную ученицу, своего лучшего,
самого умного друга, с которым его связывали 8 лет единомыслия...
При этом он забывал, что у Рэ имеется не меньше оснований для подозрений: к
примеру, затянувшаяся прогулка Лу и Ницше на вершину Монте Сакро. Они
объясняли свое чересчур долгое путешествие тем, что хотели увидеть заход
солнца в Санта Роса, откуда, как утверждают пытливые исследователи, солнца
вообще не видать. Позднее Ницше, подразумевая Монте Сакро, благодарил Лу "за
самый пленительный сон моей жизни". Эта фраза побудила назойливых репортеров
допытываться у Лу (в преклонном уже возрасте), о чем они беседовали и
целовались ли... Лу, со свойственной ей иронией, отвечала, что мало что помнит
по этому поводу.
Последний удар, положивший конец отношениям Ницше и Лу, нанесла Элизабет. Без
ведома Ницше она написала Саломе грубое письмо. Лу всерьез рассердилась.
Подробности ссоры малоизвестны. Сохранились черновики ницшевских писем к Лу, с
довольно-таки беспощадным приговором: "Если я бросаю тебя, то исключительно
из-за твоего ужасного характера. Не я создал мир, не я создал Лу. Если бы я
создавал тебя, то дал бы т
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -