беи  в
Аристократических республиках, которые в конце концов изменяются в Народные.
Потом  они  стараются  превзойти  равных,  -  таковы   Плебеи   в   Народных
республиках, искажающихся в республики Могущественных".  Все  это,  в  конце
концов,  приводит  к  анархии,  при  которой  "столько  тиранов,  сколько  в
государстве наглецов и разбойников". Тогда начинается период отрезвления,  и
народы находят выход в подчинении единовластию.  Таков  извечный  круговорот
всех революционных эпох.
   Ограниченность этого представления, взятого как закон вечной истории,  не
нуждается в доказательствах. Но не следует забывать, что для прежней истории
мнение Вико имело свое  объективное  оправдание.  Идея  круговорота  гораздо
старше идеи прогресса, и, конечно, она не беспочвенна.
   Наш мир подобен колесу, что вверх и вниз стремит судьба...
   Так плотник мастерит равно и колыбели и гроба:
   Приходит сей, уходит тот, а он работает всегда.
   Эта гномическая  мудрость  старых  поэтов  часто  встречается  у  народов
древности и средневековья. Ее наиболее известными образцами являются  "Книга
Екклесиаста" или отрывки из поэмы Гераклита. Настроение,  лежащее  в  основе
этих изречений, при всех оттенках  различия  передает  одну  из  объективных
сторон древней истории - присущие ей черты постоянного возвращения к  одному
и тому же пункту.  Люди  приходят  и  уходят,  шумные  политические  события
сменяют друг друга, рушатся и вновь создаются великолепные царства, а бедный
феллах по-прежнему ковыряет землю. О  повторении  одних  и  тех  же  форм  в
истории  Древнего  Востока  хорошо  писал  Энгельс  в  статье   "К   истории
первоначального христианства". Греческий  полис  и  средневековые  городские
республики также прошли однообразный путь подъема и увядания  согласно  тому
порядку гражданских и политических  форм,  который  Вико  назвал  основанием
вечной идеальной истории.
   Европейская  цивилизация  нового  времени  разорвала  замкнутую  оболочку
прежних   культур.   Но   при   всей   быстроте    движения,    свойственной
капиталистическому строю, старые азиатские черты извечного круговорота в нем
сохранились. Движение культуры было поверхностным и непрочным, оно  задевало
лишь узкую верхушку, оставляя в тени  все  остальное  человечество.  Недаром
скептики позднего Возрождения - Монтень и Шаррон - сравнивали народную массу
с неподвижной почвой, молчаливым  основанием,  на  котором  совершаются  все
земные события. Назначение  почвы  -  терпеть.  Владыки  меняются,  меняются
правительства  и  системы,  политическая  феерия  проносится  над  согнутыми
спинами людей, а земля по-прежнему требует пота и  крови.  "Я  видел  старые
времена, - говорит у Бальзака старик Фуршон, - и вижу  новые,  милейший  мой
ученый барин, вывеска другая, это правда, но - вино все то  же!  Сегодняшний
день только младший  брат  вчерашнего.  Да.  Напишите-ка  об  этом  в  ваших
газетах! Разве мы раскрепощены? Мы по-прежнему приписаны к тем же  селениям,
и барин  по-прежнему  существует:  называется  он  -  труд!  Кирка  остается
по-прежнему единственной нашей кормилицей. На  барина  ли  работать  или  на
налоги, которые все лучшее у нас отбирают, - все одно, жизнь проходит в поте
лица".
   Начиная с эпохи Возрождения,  народы,  доведенные  до  отчаяния,  не  раз
поднимались,  защищая  свои  интересы.  Но  эти   движения,   полные   самых
драматических  эпизодов,  еще  не  могли  осуществить  глубокие  устремления
плебейской массы - они неизменно оканчивались отливом  революционной  волны.
Одни угнетатели  сменяли  других,  на  месте  аристократии  божьей  милостью
утвердилась  новая  аристократия  капитала.  Не  задолго  до  своей   гибели
предшественник пролетарского коммунизма Гракх  Баб„ф  писал:  "Сильные  мира
сего оригинально понимают слово "революция", когда утверждают, что революция
у нас уже произошла.  Лучше  бы  они  сказали  -  контрреволюция.  Еще  раз:
революция - это всеобщее счастье, но этого-то у нас и нет,  следовательно  -
революция  не  совершена.  Контрреволюция  -  это   несчастье   подавляющего
большинства;  это  у  нас  есть,  следовательно  -   у   нас   имела   место
контрреволюция"21.
   Так оценивал итоги  буржуазного  переворота  во  Франции  один  из  самых
последовательных  борцов  за   народные   интересы.   Гибель   революционных
поколений,  годы  величайшего  напряжения,  голод,  иностранное   нашествие,
бесчисленные жертвы гражданской войны - все это, казалось, было  нужно  лишь
для  того,  чтобы  на  почве,  обильно  политой  кровью,   могли   расцвести
спекуляция, грюндерство, карьеризм. Люди, выдвинутые революцией, погибали на
эшафоте или становились сенаторами Империи, как Мален, герой романа Бальзака
"Темное дело". На  сцену  выступили  деятели,  подобные  Фуше  и  Талейрану,
практические учителя скептицизма, условности всех норм добродетели и  права.
Среди развалин былых революционных идеалов  выросли  внутренне  опустошенные
молодые люди начала XIX столетия.
   Конечно, ни сама  идея  круговорота,  ни  связанное  с  ней  скептическое
умонастроение не могли исчерпать всего содержания революций прошлого. В этой
идее отразилась только одна из сторон исторического развития,  имеющая  лишь
относительное значение. Мы знаем теперь, что гибель революционных  поколений
не была напрасна. Она внесла  свою  лепту  в  предысторию  социалистического
общества, хотя посев всегда  отделен  от  жатвы.  Это  правило,  кажется,  в
гораздо большей степени может претендовать на роль закона "идеальной  вечной
истории", чем сам по себе круговорот вещей, ослепляющий ум своей  формальной
достоверностью. С более широкой точки зрения не  существует  круговоротов  -
они  растворяются  в  поступательном  движении  наций.  Но  в   определенные
трагические периоды истории  конечная  цель  еще  слишком  далека,  а  бремя
сегодняшних жертв так  тяжело  и  мучительно,  что  сами  массы  приходят  к
философии  старика  Фуршона  и  на  долгие  годы  погружаются  в   состояние
политической апатии. Периоды квиетизма и безразличия неизменно следовали  за
революционными бурями прошлого.
   Это была благодарнейшая почва для  всякого  преклонения  перед  стихийным
ходом вещей, для фатализма в духе Платона Каратаева.  Отрицательные  стороны
прогресса, страдания подавляющего большинства людей казались бессмысленными,
ибо практически они были оторваны от положительных результатов истории.
   Философия,  которая  хотела   подняться   над   отрицательной   мудростью
скептицизма, как философия Вико, искала мистических связей.  Именно  в  этой
бессмыслице она стремилась открыть глубокий исторический  смысл.  Так,  Вико
восхваляет  монархию,  хотя  превосходство  народных  правлений   для   него
совершенно понятно. Он понимает и оправдывает все, и  во  всяком  несчастье,
ниспосланном человечеству, видит  перст  провидения.  Все  целесообразно.  И
пусть народы, уставшие от  бесплодных  гражданских  войн,  предавшиеся  всем
порокам варварства рефлексии - роскоши, изнеженности,  скупости,  зависти  и
спеси, - теряют свою национальную независимость  и  делаются  рабами  других
народов, покоряющих их силою оружия, - даже в этом заложен  разумный  смысл.
"И здесь сияет двоякий свет естественного порядка: во-первых, что  тот,  кто
не может управлять собою сам, должен  предоставить  править  собою  другому,
могущему это делать; во-вторых, что в мире всегда правят те,  кто  лучше  по
природе". Как странно, что  это  говорит  -  и  говорит  почти  гегелевскими
словами - неаполитанец Вико, уроженец страны, которая долго стонала под игом
чужеземцев! Даже абсолютное падение культуры  и  постепенное  возвращение  к
первоначальному варварству, варварству  чувств,  кажется  ему  естественным,
целесообразным. С возвращением к исходному пункту  нации  возрождаются,  как
Феникс, черпая из этого грубого состояния новую силу, и могут начать еще раз
свое кругообразное движение. Похоже на то, что само падение  культуры  также
разумно.
   Вико  не  приходит  в  голову,  что  с  точки   зрения   непосредственной
целесообразности всего происходящего в истории непонятно, зачем понадобилось
божественному уму это бессмысленное кружение на одном месте. Если круговорот
культуры  есть  следствие  естественных  катастроф,  если  историей   правит
извращенная злая воля Демиурга, фатальный закон  падения  всего  великого  и
прекрасного, - все это еще переносимо для нашего сознания. Но  представление
о вечном разуме, направляющем движение культуры от варварства к  цивилизации
и обратно, - бессмысленно и вызывает протест самого разума, мнение  которого
в данной случае невозможно отбросить в сторону.
   Идея круговорота отражает  всемирную  историю  односторонне.  Это  кривое
зеркало. Но,  как  всякое  зеркало,  даже  кривое,  оно  отражает  по-своему
реальные стороны исторического развития. Вико не  сумел  соединить  в  живом
диалектическом понятии два элемента развития: поступательное движение  наций
и возвращение человеческих  вещей  (обратное  движение,  повторение  прежних
моментов на новой, более высокой ступени).  Таков  основной  недостаток  его
философии истории, который нельзя считать результатом  личной  слабости  или
простого  непонимания.   Если   идея   круговорота   искажает   историческую
реальность, то причины этого искажения коренятся в  самой  истории  (подобно
тому как обратное изображение предметов на  сетчатке  глаза  проистекает  из
непосредственно физического процесса жизни).
   Единство поступательного движения наций и возвращения  всех  человеческих
вещей существует во все времена, но вместе  с  тем  оно  может  быть  только
результатом долгого и мучительного процесса развития. Постоянное  разрушение
культур  в  истории  Древнего  Востока,   упадок   демократической   Греции,
разложение всемирного государства римлян, падение городских республик  эпохи
Возрождения и многое, многое другое свидетельствует о глубоких противоречиях
поступательного  движения  наций.  Это   движение   прерывается   стихийными
катастрофами, которые обращают цивилизацию вспять и производят  непоправимые
разрушения. Только в итоге всей глубокой и всеохватывающей  коммунистической
революции  возвращение  человеческих  вещей  станет  нормальной   пульсацией
общественного организма.
   При всех своих фантастических чертах философия истории Вико несет на себе
отпечаток живой реальности. В ней слышен бессознательный отзвук  мучительной
исторической   работы,   голос   обнищавших   народов,   чьи   слезы    были
непосредственным результатом первых  больших  завоеваний  прогресса.  "Новой
науке" не хватает сознательного элемента; в остальном даже то, что  является
у Вико нелепым, может быть понято как  отражение  определенной  исторической
ситуации, столь же нелепой и варварской, как и само отражение, если судить о
ней с точки зрения человеческой истории в собственном смысле слова, то  есть
истории будущего коммунистического общества.
   1936 ПРИЛОЖЕНИЕ
   ДОПОЛНЕНИЯ К СТАТЬЕ "ДЖАМБАТТИСТА ВИКО"
   1
   В высшей степени инересна у Вико теория происхождения языка и поэзии. Еще
в XVII столетии Гоббс (в De corpore), следуя  Аристотелю,  высказал  мнение,
что человеческая речь является  собранием  знаков,  выражающих  определенные
предметы.  Происхождение  этих  знаков  относится  к  тем  временам,   когда
первобытные люди - изолированные эгоисты - начали вступать в общение друг  с
другом. Язык - искусственное изобретение людей.
   Эта теория в настоящее время кажется слишком  поверхностной.  Но  следует
помнить, в каких исторических обстоятельствах она сложилась. Теория условных
знаков была направлена против средневековой мистики  слова,  имени,  титула;
против  суеверного  отношения  к  словесным  формулам,  присущего   мышлению
феодальных времен. Гоббс повторяет Шекспира:

 	Слово - раб простой,
 	Что лжет над каждой гробовой плитой.
   Язык, состоящий из слов, начертанных  на  пергаменте  или  высказанных  в
устной речи, не есть самостоятельная стихия, господствующая над человеком  и
подчиняющая его слепому авторитету, как заклинание подчиняет духов. Слова  -
это только слова, нечто изменчивое, относительное, условное и  служащее  для
определенных человеческих надобностей.
   Просветители XVIII века вложили в эту теорию  более  широкий  утилитарный
смысл.  Кондильяк  заставляет  первобытных  людей  -  мужчину  и  женщину  -
испытывать потребность в выражении своих чувств. Постепенно они переходят от
естественных знаков (signes naturels) - каковы, например,  крики,  вызванные
болью  или  приливом   страсти,   -   к   произвольно   выбранным   символам
артикулированной речи (signes arbitraires). Кондильяк вовсе  не  утверждает,
что выбор и понимание этих знаков были с обеих сторон вполне сознательны. Он
даже прямо отрицает присутствие сознательного момента в процессе изобретения
или, скорее, открытия языка. И все же первая пантомима или первый  разговор,
описанный в "Опыте о происхождении человеческих знаний", - это  обычная  для
XVIII века  робинзонада,  с  той  разницей,  что  здесь  действует  не  один
Робинзон,а два. Первобытному человеку приписывается позднейшее  сознательное
стремление к выражению своих идей. Связь между  языком  и  предметным  миром
человеческой практики  рассматривается  как  условное,  правда,  вошедшее  в
привычку, но внешнее, аллегорическое  соответствие.  Из  первобытного  языка
жестов  Кондильяк  выводит  танец,  из  просодии  -  музыку,   драматическое
искусство и поэзию вообще. Происхождение живописи он объясняет  потребностью
в передаче идей на расстоянии посредством изобразительного письма.
   Таким образом, происхождение искусств утилитарно, они возникли на  основе
практической  потребности  и   лишь   впоследствии   стали   делом   чистого
удовольствия.  Эта  мысль,  вообще  говоря,  правильна,  но  само  понимание
материальной необходимости, практической нужды носит у Кондильяка  настолько
отвлеченный характер, далекий от исторического развития  общественных  форм,
что вся его теория остается  в  области  чистой  условности.  Подобно  этому
экономисты XVII - XVIII столетий считали деньги условными знаками, выросшими
из материальной потребности в обмене. "Так  как  деньги  в  известных  своих
функциях могут быть заменены простыми  знаками  денег,  то  отсюда  возникла
другая ошибка, - что деньги только знаки".
   "С другой стороны,  в  этом  заблуждении  сквозит  смутная  догадка,  что
денежная форма вещей есть нечто постороннее для них самих и что  она  только
форма проявления скрытых за ней человеческих отношений. В этом смысле каждый
товар представлял бы собой только знак, потому что  как  стоимость  он  лишь
вещная оболочка затраченного  на  него  человеческого  труда.  Но,  объявляя
простыми знаками те общественные свойства, которые на  основе  определенного
способа производства приобретают вещи,  или  те  вещные  формы,  которые  на
основе  этого  способа  производства  приобретают  общественные  определения
труда, их тем самым объявляют произвольным продуктом  человеческого  разума.
Такова была излюбленная манера просветителей XVIII века,  применявшаяся  ими
для того, чтобы, по крайней мере временно, снимать покров  таинственности  с
тех загадочных форм, которые имели человеческие  отношения  и  возникновение
которых еще не умели объяснить"22
   Это типичный прием общественной философии XVII -  XVIII  веков.  То,  что
казалось ей простым, рациональным, желательным, она переносила в  отдаленное
прошлое.   Изолированный   эгоистический   индивид   буржуазного   общества,
освобожденный от всех патриархальных связей,  превращается  в  естественного
человека, Робинзона, стоящего у истоков культуры. Он охотится или удит рыбу,
изобретает язык для выражения своих мыслей, деньги - для обмена, искусство и
поэзию - для своего удовольствия и, наконец, вместе с другими  охотниками  и
рыболовами заключает общественный  договор.  Эти  условные  образы,  как  бы
геометрические допущения общественной науки, почти  заслоняют  в  эту  эпоху
реальную историю культуры.
   Ничего подобного нет у Вико. "Новая наука"  отвергает  кабинетные  фикции
ученых и  популярные  предрассудки  буржуазного  кругозора.  Государственная
власть, право, язык, поэзия - не  искусственное  изобретение  общества.  Они
непосредственно  вплетены  в  материальную  жизнь  первобытных   народов   и
развиваются вместе с классовой борьбой,  которую  Вико  понимал  как  борьбу
угнетенных и угнетателей. Уже в начале своего сочинения он обращается против
тщеславия наций и тщеславия  ученых.  Так  называет  Вико  привычку  мыслить
поверхностно, неисторически, переносить  в  отдаленное  прошлое  современные
отношения между людьми, судить о всех временах на основе тех  представлений,
которые воспитывает в людях буржуазная цивилизация.
   Два представления были особенно распространены  в  эпоху  Вико.  Согласно
одной  из  распространенных   теорий   у   истоков   культуры   безраздельно
господствовало правило "человек человеку волк". Люди необщительны и  злы  по
природе, они ищут  во  всем  своей  собственной  выгоды.  Только  насилие  и
привычка могут заставить их соблюдать некоторый порядок и законы  общежития.
Цивилизация является искусственной надстройкой, под сенью которой  шевелится
естественный эгоизм.
   Мы увидим в дальнейшем, что Вико отвергает  эту  теорию,  созданную  или,
вернее, теоретически выраженную Гоббсом. Но еще наивнее представление, будто
история  общества  началась  с  тихой  идиллии,   блаженного   естественного
состояния  первобытных   людей,   нравственных,   справедливых,   мудрых   и
благовоспитанных.  Вико  смеется  над  "беспочвенным  мнением  о  невинности
Золотого века".  Философы  и  филологи  рассказывают  басни  о  таинственной
мудрости  первобытных  людей,  они  переносят  в  древние  времена  новейшие
представления о праве  и  справедливости.  Вико  приводит  десятки  примеров
бесчеловечности древних народов, для того чтобы показать "до  какой  степени
пусто тщеславие Ученых, восхваляющих Невинность Золотого века, наблюдаемую у
первых языческих наций".
   Древние времена были царством жестокости  и  грубой  силы.  Полуживотные,
полулюди,  гиганты  телом  и  дети   умом,   бродили   предки   современного
человечества по "великому лесу Земли". Они  овладевали  женщинами  там,  где
могли, не зная ни правильного брака, ни законов, запрещающих  кровосмешение.
Наиболее могущественные из них основали цивилизацию,  состоявшую  на  первых
порах  из  самых  грубых  привилегий.  В  это  время  государство   еще   не
существовало,  но  ему  предшествовала  циклопическая  семейная  дисциплина,
власть отцов.  Патриархат  -  господство  руководителей  кланов  выглядит  в
изображении Вико далеко не так благодушно,  как  у  Бодена  или  английского
теоретика патриархальной монархии Филмера.  Это  не  юридическая  фикция,  а
реальная власть, деспотическая и жестокая, власть над собственностью и телом
членов семьи, а семья, по утверждению Вико, включала не только сыновей, но и
famuli, то есть  домочадцев,  клиентов,  новоселов,  зависимых  от  "владыки
Полифема" (отсюда и название семьи - familia).
   В  недрах  большой  семьи  начинается  борьба  классов.  Первым  в   мире
авторитетом была собственность. Не нужно  думать,  что  собственность  отцов
покоилась на какомнибудь общественном условии  или  формальном  праве.  Вико
следующим образом разъясняет манципацию - один из  титулов  собственности  в
Древнем Риме. Термин mancipatio происходит от capere manu,  то  есть  брать,
хватать рукой. Юридический титул  имеет  реальное  вещественное  содержание.
Прототип всякого владения есть захват, простая оккупация. Это первый великий
естественный источник всякой собственности. Mancipatio началось с  "истинной
руки" (vera mano): говорили рука вместо сила, так  как  сила  абстрактна,  а
рука ощутима. Рука у всех наций обозначает власть. Отсюд