ведь
Метафизика абстрагирует сознание от чувств, а Поэтическая Способность должна
погрузить все сознание в чувства".
   Общий характер мышления древних времен - поэтический, даже в тех случаях,
когда его содержанием являются право, политика или представление о  космосе.
Общий  характер  мышления  цивилизованных  времен   -   более   отвлеченный,
насыщенный  рефлексией.  Эта  манера  мышления  облекается  в  форму  тайной
мудрости. то есть специальной науки, доступной немногим. "Но так как  Тайная
Мудрость может принадлежать  лишь  немногим  отдельным  людям,  то  гармония
поэтических  героических  характеров  (в  чем   заключается   вся   сущность
Героических Мифов) не может быть теперь достигнута людьми,  как  бы  они  ни
были сведущи в Философии и в Искусствах Поэтики и Критики; именно ради  этой
гармонии Аристотель прославляет Гомера как недостижимого в своей лжи; то  же
самое говорит Гораций, признавая  неподражаемость  его  характеров".  Отсюда
вывод,  который  относится  ко  всей  поэзии   неразвитых   народов,   столь
презрительно отвергнутой писателями XVII - XVIII столетий, - "люди  детского
мира были по природе возвышенными Поэтами".
   Преимущество "Новой науки" заключается в глубоком диалектическом  взгляде
на историю духовной  культуры,  ее  своеобразное,  противоречивое  развитие.
Всякое завоевание, всякий успех цивилизации покупаются ценою  тяжких  утрат,
но нет и таких утрат, которые не имели бы своего искупления. Каждая  ступень
истории  культуры  обладает  своей   самобытной   ценностью,   своеобразием.
Историческая теория познания Гегеля и Маркса уже проглядывает  в  гениальных
набросках Вико18.
   Но эти  преимущества  "Новой  науки"  вытекают  из  тех  же  общественных
условий, которые сделали рационализм на итальянской почве  особенно  жалким.
Глубокий упадок культуры и аграрно-провинциальный характер  развития  Италии
XVII - XVIII веков обнажили классовое отношение верхов и низов, свели  их  к
самой простой и грубой форме. Возвышение дворянства на развалинах  городской
демократии делает нам понятным блестящий анализ  "героического  общества"  в
книге Вико - общества, во главе которого стоят благородные, патриции, герои.
Яркий  контраст  между  нищетой  и  богатством,  слабое  развитие   среднего
состояния, которое в Англии  и  Франции  как  бы  заполнило  пропасть  между
цивилизацией и  народом,  -  вот  истинная  основа  глубокого  исторического
реализма  "Новой  науки".  Идея  среднего  состояния  была   опорой   теории
цивилизации,  залогом  устранения  общественных   противоречий,   источником
оптимизма; но вместе с тем она явилась  источником  всех  иллюзий  грядущего
века, века  Просвещения  и  французской  революции,  буржуазной  демократии.
Английские просветители от Локка до Адама Смита  с  особенной  тщательностью
разрабатывали теорию цивилизации как философию компромисса.
   В Италии дело обстояло иначе. Недоверие ко  всем  политическим  рецептам,
идущим сверху, отсутствие национальных иллюзий, привычка к смене властей, не
изменяющей угнетенного  положения  народа,  -  все  эти  черты  итальянского
простолюдина выступают у Вико то своей положительной, то своей отрицательной
стороной.  Они  порождают  его  примирение  с   жизнью,   его   политическое
безразличие,  переходящее  иногда  в   раболепство;   они   являются   также
источниками его необыкновенных достоинств. Вико ближе к тем грубым временам,
когда классовое господство еще не было покрыто  дымкой  буржуазной  свободы.
Вместе с тем он ближе к историческому материализму, созданному  в  XIX  веке
Марксом и Энгельсом.
   4. ТЕОРИЯ КРУГОВОРОТА
   Представление о непрерывном развитии человеческого  рода  (поступательном
движении  наций)  является  неотъемлемой  частью  философии  Вико.  Но   это
представление лишено у него той отвлеченности, которая побуждала  Перро  или
Фонтенеля смотреть на всю предшествующую историю  с  более  или  менее  ясно
выраженным высокомерием. Вико понимает вечную прелесть детства человеческого
общества и не  стремится  отбросить  чувственно-практическое  простонародное
отношение к миру ради успехов сиятельного рассудка. Он  превосходно  рисует,
как героический век  -  эпоха  личной  зависимости,  господства  и  рабства,
фантастического права и суровой аристократии, век слабого рассудка и  живого
воображения, мифологии и эпоса - уступает  место  демократическим  порядкам,
рациональной прозе, господствующей в республиках (символом которых  является
не копье, а кошелек и весы). Вико понимает прогрессивность  этого  перехода.
Картина  жестокого  угнетения   народа   землевладельческой   аристократией,
набросанная в нескольких главах  "Новой  науки",  превосходит  самые  смелые
рассуждения просветительской эпохи. Ненависть  к  остаткам  средневековья  у
Вико поистине органическая, нисколько не  книжная.  Но  вместе  с  тем  Вико
сомневается в том, что победа буржуазной цивилизации над эпохой поэтического
варварства является абсолютным прогрессом.  Ее  прогрессивность  исторически
относительна.
   Вместе с фантастикой героической эпохи  из  общественной  жизни  исчезает
определенный элемент народности, которого не может вернуть даже  "милостивое
право,  оцениваемое  по  равной  для  всех  полезности  причин".  Формальная
независимость  личности  часто  уступает  естественной  свободе,  охраняемой
обычаем.  Не  является  ли  чувственное  сознание,  основанное  на  ярких  и
общедоступных   образах,   более   демократическим,    более    близким    к
телесно-практической жизни большинства людей, чем тайная мудрость философов,
прозаическая и холодная? Что может быть более  равнодушным  к  страданиям  и
радостям человечества, чем рассуждения de more geometrico? Народы  -  "поэты
по своей природе".
   Вико еще неизвестны противоречия развитого буржуазного  строя.  Он  судит
только на основании  тех  круговоротов,  которые  испытали  более  ранние  и
простые общественные организмы.  Однако  в  этих  пределах  его  рассуждения
безукоризненны. Туман героических времен рассеивается, демократия побеждает,
а  вместе  с  ней  приходят  гуманность  и  самосознание.  Но   эта   победа
недолговечна. Народная свобода в республиках, символом которых являются весы
и кошелек,  становится  удобной  ширмой  для  обогащения  немногих.  Частные
интересы побеждают общественное начало, и свобода превращается в рабство.
   "После того как Могущественные в народных  республиках  стали  направлять
Общественный Совет в личных интересах  своего  Могущества,  после  того  как
Свободные Народы в целях личной пользы дали Могущественным соблазнить себя и
подчинили свою общественную свободу их властолюбию, тогда  возникли  партии,
начались восстания и гражданские войны,  и  во  взаимном  истреблении  наций
возникла форма Монархии". Благословенно рабство, ибо оно  сохраняет  частицы
справедливости! Благородные управляли  своими  вассалами  или  клиентами  на
основе варварских обычаев, неписаных  и  тайных  законов.  Плебейская  масса
боролась за писаные законы, рациональную юриспруденцию. И  что  же?  Тирания
законов необычайно выгодна  для  могущественных  и  враждебна  естественному
праву  народов.  Казуистика  героических  времен,   сохранявших   буквальное
значение законодательных  формул,  не  исчезает,  она  лишь  видоизменяется,
переходя в формализм юристов,  -  казуистику  в  собственном  смысле  слова,
известную только образованным нациям.  Так  цивилизация  приводит  к  новому
варварству, варварству рассудка, рефлексии. "Как  и  во  времена  варварства
чувств,  варварство  рефлексии  соблюдает  слова,  а  не   дух   законов   и
установлений, но оно значительно хуже первого,  так  как  варварство  чувств
верило, что справедливое - это то, что его поддерживало, то есть звуки слов;
варварство  же  рефлексии  знает,  что  справедливое  -  это  то,  что   его
поддерживает, то есть то,  что  имеют  в  виду  установления  и  законы,  но
стремится обойти это суеверием слов".
   Справедливость общественных установлении остается в  области  отвлеченных
идеалов; на практике идеальные нормы осуществляются только посредством самых
уродливых извращений. Дух нового  мира  -  лицемерие.  Да  и  сами  по  себе
отвлеченные формулы права настолько узки, что  справедливость  находит  себе
защиту   только   в   милости.    Система    Вико    содержит    характерную
непоследовательность. Показывая, как человеческая природа угнетенных народов
побеждает героическую природу благородных,  Вико  сближает  этот  процесс  с
общим  развитием  сознания  от  бесформенной   и   туманной   фантастики   к
рассудочному мышлению демократических времен.  Согласно  этой  схеме  высшей
формой  юстиции  должны  быть  суды,  основанные  на  строжайшем  соблюдении
рациональных норм. Пусть погибнет мир, но  свершится  правосудие!  Однако  в
действительности   Вико   считает   более   демократическим    и    гуманным
судопроизводством то, которое обращается с нормой  закона  более  или  менее
свободно.  В  своем  отвращении  к  тирании  законов  Вико  близок  к  идеям
Возрождения, как они выступают перед нами в комедии Шекспира "Мера за меру".
Не  господство  непогрешимых  законов,  а  напротив:  отступление  от   норм
рациональной юриспруденции (точнее - буржуазного  права)  является  основой,
человеческого, милостивого  правосудия.  Это  правосудие  не  довольствуется
формой, но "рассматривает  истинность  фактов  и  милостиво  склоняет  смысл
законов везде, где того требуют равные условия".
   Если два человека равны перед законом, но  не  равны  на  самом  деле  по
своему реальному положению,  то  для  сохранения  справедливости  необходимо
следовать истинности фактов, нарушая формальную правильность  закона.  Итак,
узкий горизонт буржуазного права, по известному  выражению  Маркса,  не  был
секретом для Вико, но  он  полагал,  что  единственной  возможной  гарантией
справедливости явится допущение  какого-то  остатка  иррациональных  времен.
Чувство должно спасти рассудок от  бессмыслицы,  монархия  -  от  жестокости
республик, основанных на богатстве. И Вико грезит  о  высшем  типе  судов  -
судов, совершенно не упорядоченных. "В них господствует  истинность  фактов;
под диктовку совести, везде, где встретится нужда,  на  помощь  им  приходят
милостивые законы во всем том,  чего  требует  равная  для  всех  полезность
причин. Они овеяны естественным стыдом, плодом образованности,  а  потому  и
гарантией в них служит  добросовестность  -  дочь  культуры,  соответственно
искренности Народных республик и еще того больше  -  благородству  Монархий,
где Монархи в такого рода судах торжественно  ставят  себя  выше  законов  и
считают себя подчиненными только совести и Богу". Много времени  спустя  эти
рассуждения повторил Бальзак в "Банкирском доме Нусингена". Да,  собственно,
и гегелевская философия права основана на подобном сдерживании  противоречий
буржуазного строя посредством монархических учреждений.
   Вико  различает  монархию,  следующую  за   народными   республиками,   и
первоначальную монархию божественных времен  (римских  царей  или  греческих
базилевсов). Первая отвечает в известном смысле интересам плебеев,  так  как
она подчиняет себе могущественных, опираясь на ненависть к  ним  со  стороны
простого народа. Автор "Новой науки" рисует картину утверждения монархии  по
образцу итальянских государств эпохи Возрождения  или  императорского  Рима.
Его  монархизм  -   местами   простое   историческое   наблюдение,   местами
идеалистическая утопия в  духе  теоретиков  просвещенного  абсолютизма  или,
скорее, в духе Гегеля. При этом повсюду Вико  дает  понять,  что  демократия
является высшим результатом культуры, и только в силу превратности вещей она
недолговечна и нуждается в сохранении ее  прогрессивного  зерна  посредством
некоторого обращения вспять - к монархии.
   Однако рабство в качестве гарантии свободы дорого обходится человечеству.
Возникает развитая государственная система,  воплощенная  в  особе  монарха,
"который силой оружия берет на себя все общественные заботы и  предоставляет
подданным заботиться о своих частных делах; у подданных остается та забота о
делах общественных,  и  лишь  постольку,  какую  и  поскольку  им  разрешает
Монарх". Вследствие этого нация погружается в  политический  индифферентизм.
"Когда граждане становятся почти что чужестранцами  в  своих  нациях,  тогда
оказывается  необходимым,  чтобы  Монархи  своей  особой  их  направляли   и
представляли".
   В монархиях, пишет Вико, народ отдыхает от гражданских войн  и  партийной
борьбы, но вместе с  тем  он  утрачивает  живую  общественную  активность  и
подлинный гражданский героизм. Странное дело!  "Почему  в  незрелые  времена
Рима римляне были чрезвычайно мудры в государственных  делах,  тогда  как  в
просвещенные времена, по словам Ульпиана, государственные дела разумеют лишь
отдельные и весьма немногие люди, опытные в управлении?" Варварские  времена
скупы и корыстолюбивы, образованные - гуманны и великодушны. Однако  римские
и греческие герои остаются образцами доблести и самопожертвования,  а  новые
народы, более склонные к удобствам и погружению в частную жизнь,  показывают
мало примеров настоящего героизма. Или все это только заблуждения историков?
   Вико думал иначе. Он понимает, что гражданский ум и великодушие римлян не
заключали в себе того идеального гуманного содержания, которое  предполагают
в них писатели, зараженные предрассудком о непостижимой мудрости древних. Но
в героические времена, когда государство носило аристократический  характер,
каждый из героев "лично обладал значительной  частью  общественной  пользы".
Этой частью была его семейная монархия - господство над сыновьями и слугами,
famuli. "И ради  этого  великого  личного  интереса,  сохраненного  для  них
Государством, они естественно  отодвигали  на  задний  план  меньшие  личные
интересы. Поэтому они естественно и великодушно защищали общественное благо,
то есть благо Государства, и мудро судили о государственных делах".
   Это  был  героизм  естественный,  который  во  многих  отношениях   прямо
противоположен гражданскому героизму в общечеловеческом смысле этого  слова.
Возможность настоящего  гражданского  героизма  возникает  только  вместе  с
переходом от варварства к цивилизации. Но  она  погибает  на  пороге  своего
существования. В  республиках  общественное  благо  распылено  на  множество
мельчайших  частей,  в  монархиях  подданным  предлагают  заниматься  своими
личными интересами, предоставив заботу об общественном  благе  одному  лицу,
суверенному государю. Развитие человечности  происходит  вместе  с  падением
всесокрушающей  общественной  энергии,  которой  так  богаты  варвары   (она
раскрывалась  не  только  в  господской  доблести  благородных,   но   и   в
соревновании с ними подчиненных сословий). "Героизм теперь по самой  природе
гражданственности невозможен".  В  республиках  герои  единичны,  как  Катон
Утический (да и  тот  лишь  благодаря  своему  аристократическому  духу).  В
монархии героями называют тех, кто верно служит своим  правителям.  "Поэтому
нужно прийти к заключению,  что  героя  в  нашем  смысле  угнетенные  народы
жаждут, философы изучают, поэты воображают, но гражданская природа не  знает
такого рода благодеяний".
   Другими словами,  поступательное  движение  наций  полно  самых  глубоких
противоречий. Создает ли оно гарантии действительной  народной  свободы?  Не
вырождается ли общественная энергия народов вместе с развитием общественного
богатства, обособлением государства от  общества,  утверждением  формального
права, изучаемого особым сословием юристов, вместе с победой  эгоистического
рассудка над бессознательным общественным чувством примитивных народов?  Да,
на высшей ступени цивилизации народы снова впадают в  состояние  варварства,
вначале совершенно иного, чем варварство эпохи Гомера или  Данте.  "Так  как
Народы, подобно скотам, привыкли думать только о  личной  пользе  каждого  в
отдельности, так как они впали в последнюю степень утонченности  или,  лучше
сказать, спеси, при которой они, подобно зверям,  приходят  в  ярость  из-за
одного волоса, возмущаются и звереют, когда они живут в наивысшей  заботе  о
телесной преисполненности, как бесчеловечные животные  при  полном  душевном
одиночестве и отсутствии иных желаний, когда даже всего лишь двое  не  могут
сойтись, так как каждый из  них  преследует  свое  личное  удовольствие  или
каприз, - тогда народы, в силу всего этого, из-за упорной партийной борьбы и
безнадежных гражданских войн начинают превращать города в леса, а леса  -  в
человеческие берлоги. Здесь в течение долгих  веков  варварства  покрываются
ржавчиной подлые ухищрения  коварных  умов,  которые  варварством  рефлексии
сделали людей такими бесчеловечными зверями, какими сами они не могли  стать
под влиянием первого варварства чувств:  ведь  это  варварство  обнаруживало
великодушную дикость, от которой можно  было  защититься  или  борьбой,  или
осторожностью, а варварство рефлексии с  подлой  жестокостью,  под  покровом
лести и объятий посягает на  жизнь  и  имущество  своих  ближних  и  друзей.
Поэтому  народы  от  такой  рассудочной  злости,  применяемой   в   качестве
последнего  лекарства  провидением,  настолько  тупеют  и  глупеют,  что  не
чувствуют больше удобств, изысканности, наслаждений и роскоши, но одну  лишь
необходимую жизненную полезность".
   Эти страницы - одно из самых блестящих изображений  падения  человеческих
нравов в обществе, основанном на  купле  и  продаже.  Это  духовное  царство
животных,   по   выражению   Гегеля,    описано    Вико    во    всех    его
морально-психологических  особенностях,  описано  с   дерзкой   полнотой   и
откровенностью,  с  подлинным  даром  исторического   предвидения.   Царство
рассудочной  злости,  одичание  под   сенью   культуры,   стихия   глупости,
подавляющая  всякие  признаки  мысли,  полное  погружение   в   идиотизм   и
бесчеловечность - разве все это не заставляет вспомнить замечательные  слова
Ленина: "Как будто с цивилизацией, с культурой страны опять  возвращаются  к
первобытному варварству, опять  переживают  такое  положение,  когда  дичают
нравы,  звереют  люди  в  борьбе   за   кусок   хлеба...   "цивилизованный",
"культурный", капиталистический  мир  идет  к  неслыханному  краху,  который
способен порвать и неминуемо порвет все основы культурной жизни"19.
   Учение  Вико  о   круговороте   отражает   некоторые   реальные   стороны
поступательного  движения   наций.   Многие   предсказания   "Новой   науки"
подтвердились в самых  широких  размерах  -  позднейшие  критики  буржуазной
цивилизации  в  XIX  веке  повторяют  слова  великого  итальянца   о   новом
варварстве. Но, как всякий  пророк,  Вико  рассуждает  туманно,  с  оттенком
мистицизма.   Реальные   картины   действительности   подернуты    у    него
фантастической дымкой, ослаблены бессознательным впечатлением  общественного
круговорота   малых   культур.   Это   впечатление   носит    еще    слишком
непосредственный и провинциальный характер,  чтобы  искры  самосознания,  те
блестки гениальности, которые Маркс находил в "Новой науке", могли  осветить
всеобщие формы диалектического движения истории. Идея круговорота становится
односторонней, и древний  предрассудок  поглощает  едва  родившуюся  научную
истину.
   Человечество стоит перед дилеммой, писал Ленин в 1917 году,  -  "погубить
всю культуру и погибнуть или революционным  путем  свергнуть  иго  капитала,
свергнуть господство буржуазии, завоевать социализм и прочный  мир"20.  Вико
не знает и не может знать подобной дилеммы. Падение  культуры  является  для
него неизбежным.  Правда,  автор  "Новой  науки"  придает  большое  значение
революции масс. Но он не верит в прочность завоеваний народа. "Люди  сначала
стараются выйти  из  подчинения  и  жаждут  равенства,  -  таковы  Пле