вится деятельным и преобладающим, позволяет нам в силу этого
заглянуть, и то мельком, в царство сверхчувственного, - то может иметь
место истинно нравственное убеждение, непосредственно относящееся к закону,
и разумное существо может стать достойным быть причастным к высшему благу,
соразмерному с моральной ценностью его личности, а не только с его
поступками. Следовательно, и здесь было бы верно то, чему нас в достаточной
мере учит исследование природы и человека, [а именно ] что неисповедимая
мудрость, благодаря которой мы существуем, столь же достойна уважения в
том, в чем она нам отказала, как и в том, что она нам дала.

(1) Каноника Эпикура - вводная (пропедевтическая) часть философии Эпикура,
содержащая его теорию познания и логику. В системе Эпикура каноника
предшествовала физике (учению о природе), на которой в свою очередь
строилась его этика.

(2) Божество у теософов - представления о божестве, развивающиеся в
теософии. Так называются учения о боге, которым многие мистики средних
веков и нового времени пытались придать форму философского и даже
наукообразного обоснования.

(3) Убеждение в неизменности своего образа мыслей в продвижении к доброму
кажется самим по себе невозможным для сотворенного существа. Ввиду этого
христианское вероучение ведет свое происхождение только из того самого
духа, который творит это освящение, т. е. это твердое намерение, а вместе с
ним сознание постоянности в моральном прогрессе. Но и тот, кто сознает, что
значительную часть своей жизни до самого ее конца он неуклонно стремился к
лучшему, и притом из истинно моральных побуждений, вправе, естественно,
иметь если не уверенность, то утешительную надежду, что и в существовании,
продолжающемся после этой жизни, он будет держаться этих принципов; и хотя
он здесь в своих собственных глазах никогда не оправдывается, он может
надеяться на это в будущем при ожидаемом приумножении его естественного
совершенства, а вместе с ним и приумножении его обязанностей; тем не менее
он в этом продвижении, которое касается, правда, бесконечно далекой цели,
но для бога считается достоянием, может иметь надежду на блаженное будущее;
ведь именно этим выражением пользуется разум, чтобы обозначить полное
благо, независимое от всех случайных причин мира; это благо так же, как и
святость, есть идея, которая может содержаться только в бесконечном
прогрессе и его целокупности и которой, стало быть, сотворенное существо
никогда полностью не достигает.

(4) Обычно считают, что христианское нравственное предписание по своей
чистоте не имеет никаких преимуществ перед моральным понятием стоиков;
однако различие между ними совершенно явное. Стоическая система считала
сознание душевной силы тем стержнем, вокруг которого должны были вращаться
все нравственные убеждения; и хотя ее приверженцы и говорили об
обязанностях, даже неплохо их определяли, но мотивы и истинное определяющее
основание воли они в возвышении мышления над низменными, лишь вследствие
душевной слабости господствующими мотивами чувств. Добродетель,
следовательно, была у них в известной степени героизмом мудреца,
возвышающегося над животной природой человека и находящего в этом
удовлетворение; хотя он указывает другим на обязанности, но себя он считает
выше их и не поддается искушению преступить нравственный закон. Однако
всего этого они не могли делать, если бы представляли себе этот закон в той
чистоте и строгости, как это делает заповедь Евангелия. Если под идеей я
понимаю такое совершенство, адекватно которому ничего не может быть дано в
опыте, то моральные идеи от этого не становятся чем-то запредельным, т. е.
тем, даже понятие о чем никогда нельзя определить достаточно точно или о
чем неизвестно, соответствует ли ему вообще какой-нибудь предмет или нет,
каковы идеи спекулятивного разума; как прообразы практического совершенства
моральные идеи служат необходимой путеводной нитью для нравственного
поведения и вместе с тем мерилом для сравнения. Если рассматривать
христианскую мораль с философской ее стороны, то, сопоставляя ее с идеями
греческих школ, окажется, что идеи киников , эпикурейцев, стоиков и
христиан - это естественная простота, благоразумие, мудрость и святость.
Что касается способа достижения этого, то греческие философы так расходятся
между собой, что киники думали, будто для этого достаточно обыденного
человеческого рассудка, другие же - [достаточно] лишь пути науки; те и
другие, следовательно, считали для этого достаточным применение одних лишь
естественных сил. Христианская мораль, так как она устанавливает свою
заповедь (как это и должно быть) чисто и строго, отнимает у человека
надежду быть полностью адекватным им, по крайней мере в этой жизни, но этим
же утешает его .если мы поступаем столь хорошо, сколь это в наш их сплел,
мы можем надеяться, что то, что не в наших силах, пригодится в другом
месте, хотя, быть может, мы и не будем знать, каким образом. Аристотель и
Платон расходятся между собой только в вопросе о происхождении наших
нравственных понятий.

(5) От всех теоретических основоположений. В первом прижизненном издании
напечатано "от всех теологических основоположений". Мы принимаем поправку
вместе с Прусским академическим изданием, Форлендером и Кассирером.

(6) Идеи, которые для чистого теоретического разума лежат за пределами
опыта ("трансцендентны"), не имеют объекта и суть лишь "регулятивные
принципы", т. е. только побуждают спекулятивный разум не допускать нового
объекта вне опыта, благодаря чистой практической способности становятся
конститутивными. Это значит, что в них открывается возможность сделать
высшее благо - необходимый предмет чистого практического разума -
действительным.

(7) Чтобы показать отличительную черту этого понятия, я замечу здесь еще
вот что: так как богу приписывают различные атрибуты, качество которых
присуще и сотворенному, - только там они возводятся до высшей степени, как,
например, могущество, ведение, присутствие, благость и т. д. под названиями
всемогущества, всеведения, вездесущия, всеблагости и т. д.,- то все же
имеются три свойства, которые исключительно и все же без прибавления
величины приписываются богу, и все они моральные свойства: он единый
святой, единый блаженный, единый мудрый, ибо эти понятия уже заключат в
себе неограниченность. Соответственно порядку их он святой законодатель (и
творец), благой правитель (и охранитель) и справедливый судья. Это три
свойства, содержащие в себе все, благодаря чему бог становится предметом
религии; соответственно им метафизические совершенства присовокупляются в
разуме сами собой.

(8) Ученость есть, собственно, лишь совокупность исторических наук.
Следовательно, ученым богословом можно назвать только учителя теологии
откровения. Но если бы захотели назвать учеными тех, кто овладел
основанными на разуме науками (математикой и философией), хотя это уже
противоречило бы смыслу слова (в соответствии с которым следует отнести к
учености только то, чему непременно нужно научиться и чего, стало быть,
нельзя самому придумать разумом), - то философ с его познанием бога как
положительной наукой представлял бы собой слишком жалкую фигуру, чтобы его
за это можно было называть ученым.

(9) Анаксагор (500-428 до н. э.) - древнегреческий философ, математик и
астроном. Пытался объяснить процесс возникновения всего существующего в
природе, допустив кроме первоначальной смеси вещественных частиц движущую
силу, которую он одновременно характеризует и как механическую причину
движения и обособления частиц, и как упорядочивающий "ум". - 241.

(10) Но и здесь мы не могли бы сослаться на потребность разума, если бы
перед нами не было проблематического, но неизбежного понятия разума, а
именно понятия безусловно необходимой сущности. Это понятие должно быть
определенным, и если сюда присоединяется стремление к расширению
[познания], то это есть объективное основание потребности спекулятивного
разума, а именно потребности точнее определить понятие необходимой
сущности, которая служит первоосновой для других, и тем самым распознать
ее. Без такой предшествующей необходимой проблемы нет потребностей, по
крайней мере потребностей чистого разума; остальные суть потребности
склонности.

(11) В "Deutsches Museum" за февраль 1787 г. помещена статья покойного
Виценмана, человека тонкого и светлого ума (о преждевременной смерти
которого мы весьма сожалеем), где он оспаривает право заключать от
потребности к объективной реальности ее предмета и объясняет свою мысль
примером с влюбленным, который, безумно увлекшись идеей красоты, что было
лишь плодом его воображения, хотел заключить, что такой объект
действительно где-то существует. Я считаю, что Виценман совершенно прав во
всех случаях, где потребность основывается на склонности, которая не может
постулировать существование своего объекта даже для тех, кто целиком в ее
власти, в еще меньшей мере содержит в себе требование, имеющее силу для
каждого, и поэтому она есть только субъективное основание желаний. Здесь же
она есть потребность разума, возникающая из объективного основания
определения воли, а именно из морального закона, который безусловно
обязателен для каждого разумного существа, следовательно, a priori дает
право на допущение соответствующих ему условий в природе и делает эти
условия неотделимыми от полного практического применения разума. Она
представляет собой долг осуществлять высшее благо, насколько это в наших
силах; поэтому высшее благо и должно быть возможным; стало быть, для
каждого разумного существа в мире неизбежно допускать то, что необходимо
для объективной возможности этого блага. Допущение это столь же необходимо,
как и моральный закон, по отношению к которому оно только и имеет значение.



                                  Часть 2

                        КРИТИКИ ПРАКТИЧЕСКОГО РАЗУМА

                                ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                УЧЕНИЕ О МЕТОДЕ ЧИСТОГО ПРАКТИЧЕСКОГО РАЗУМА

Под учением о методе чистого практического разума не следует понимать
способ обращения (как в размышлении, так и в изложении) с чистыми
практическими основоположениями ради научного познания их, что, собственно,
лишь в теоретической области называется методом (ведь общедоступное
познание нуждается в приемах, а наука - в методе, т. е. в таком образе
действий по принципам разума, благодаря которому единственно и может
многообразное в познании стать системой). Скорее, под таким учением о
методе подразумевают тот способ, каким можно было бы содействовать
проникновению законов чистого практического разума в человеческую душу и
влиянию на ее максимы, т. е. каким образом можно бы объективно практический
разум сделать и субъективно практическим.

Ясно, что те же самые определяющие основания воли, единственно которые и
делают максимы собственно моральными и дают им нравственную ценность,
непосредственное представление о законах и объективно необходимое
соблюдение их как долг, должны быть представлены как истинные мотивы
поступков, так как иначе была бы осуществлена легальность поступков, но не
моральность убеждений. Однако не столь ясно, и с первого взгляда должно
даже казаться совершенно неправдоподобным, что указанное представление о
чистой добродетели может и субъективно иметь большую силу над человеческой
душой и служить гораздо более сильным побуждением к тому, чтобы
осуществлять эту легальность поступков и приводить к более основательным
решениям - предпочитать всем другим соображениям закон из одного лишь
уважения к нему, чем все соблазны, которые могут возникать из представлений
(Vorspiegelungen) об удовольствии и вообще о том, что можно считать
принадлежащим к счастью, или чем все, что угрожает страданиями и бедами.
Тем не менее это действительно так, и если человеческая природа не была бы
такой, той никакой способ представления о законе никогда не мог бы вызвать
моральность убеждения, к каким бы средствам ни вздумали обращаться ради
этой цели. Тогда все было бы сплошным лицемерием, закон стал бы ненавистным
или презренным, несмотря на то что его соблюдали бы ради личной выгоды.
Может быть, в наших поступках и была бы соблюдена буква закона
(легальность), но не было бы в наших убеждениях духа закона (моральности),
и так как при всех своих усилиях мы в своем суждении все же не могли бы
полностью освободиться от разума, то мы неизбежно должны были бы в
собственных глазах казаться недостойными и порочными, если бы даже пытались
перед внутренним судилищем вознаградить себя за эту обиду тем, что мы
наслаждались бы удовольствием, которое, как мы воображаем, связало бы
признанный нами естественный или божественный закон с механической
деятельностью полиции, которая считается только с тем, что совершают,
нисколько не интересуясь побудительными причинами совершаемого.

Нельзя, конечно, отрицать, что для того, чтобы направить на путь морально
доброго еще неразвитый или уже одичавший дух, нужны некоторые
подготовительные меры - приманивать его выгодой или пугать его лишениями.
Но как только эти механические меры (Maschinenwerk), эти помочи произведут
хоть некоторое действие, надо непременно вселить в душу чистое моральное
побуждение, которое дает ей неожиданную даже для нее силу не только потому,
что оно единственное побуждение, которое создает характер (практически
последовательный образ мышления по неизменным максимам), но и потому, что
оно учит людей ощущать свое собственное достоинство, дает душе силу
оторваться от всякой чувственной привязанности, желающей стать
господствующей, и в независимости своей умопостигаемой природы и душевном
величии, в чем оно и видит свое назначение, найти щедрое вознаграждение за
приносимую жертву. Следовательно, это свойство нашей души, восприимчивость
к чистому моральному интересу и, стало быть, движущую силу чистого
представления о добродетели, если его как следует донести до человеческого
сердца, мы хотим показать посредством наблюдений, доступных каждому, как
самый могущественный мотив и, если дело идет о продолжительности и точности
в следовании моральным максимам, как единственное побуждение к добру; при
этом надо также напомнить, что если эти наблюдения обнаруживают только
действительность такого чувства, а не достигнутое им нравственное
совершенствование, то это не наносит никакого ущерба единственному методу,
предписывающему делать объективно практические законы чистого разума
субъективно практическими посредством одного лишь чистого представления о
долге, и вовсе не говорит о том, что этот метод - пустая фантазия. В самом
деле, так как этот метод еще никогда не был приведен в действие, то и опыт
ничего не может сказать о его результате, можно лишь требовать
доказательств восприимчивости к таким мотивам, которые я здесь кратко
изложу, а затем в немногих словах опишу метод установления и развития
истинно морального образа мыслей.

Если обратить внимание на ход беседы в разношерстном обществе которое
состоит не только из ученых и любителей умствовать, но из деловых людей или
женщин, то можно заметить, что кроме рассказов и шуток там всегда имеется
еще одно развлечение, а именно резонерство, так как рассказы, поскольку они
должны быть новы и интересны, скоро исчерпываются, а шутки легко становятся
пошлыми У людей, на которых всякое мудрствование легко наводит скуку, среди
всех видов резонерства больше всего вызывают интерес (Beitritt) и вносят
какое-то оживление в общество рассуждения о нравственной ценности того или
другого поступка, в котором выявляется характер человека. Те, на кого все
тонкости и умствования в теоретических вопросах наводят скуку и тоску,
тотчас включаются в разговор, когда дело касается выявления моральной
ценности хорошего или дурного поступка, о котором идет речь; они готовы так
тщательно, изощренно и со всей тонкостью выискивать все что могло бы
умалить в нем чистоту и, стало быть, степень добродетельности намерения или
хотя бы возбудить сомнение в ней, чего нельзя ожидать от них, когда речь
идет об объекте спекуляции. В таких суждениях часто проглядывает характер
именно тех, кто высказывает свое мнение о других; некоторые из тех, кто
судит-главным образом об умерших, особенно склонны защищать то доброе что
рассказывают о тех или других делах этих лиц, против всех оскорбительных
упреков в нечестности и в конце концов защищать все нравственное
достоинство личности против обвинения в притворстве и скрытой злобе;
другие, наоборот, больше помышляют о нареканиях и обвинениях, дабы
оспаривать это достоинство. Последним однако, не всегда можно приписывать
намерение всякими умствованиями отрицать все случаи добродетельного
поведения людей, дабы превратить добродетель в пустой звук; часто это лишь
благонамеренная строгость в определении истинно нравственной ценности
согласно неукоснительному закону, в сопоставлении с которым (а не с
примерами) самомнение в сфере морального сильно уменьшается, а смирение не
только внушается, но при строгом самоиспытании ощущается каждым. Тем не
менее в большинстве случаев защитники чистоты намерения в данных примерах
охотно смыли бы с намерения малейшее пятнышко там, где есть возможность
предполагать его честность, с той целью, чтобы в случае, когда оспаривается
достоверность всех примеров и отрицается чистота всякой добродетели, не
стали в конце концов считать ее просто химерой и, таким образом, не
третировали всякое стремление к ней как пустое жеманство и ложное
самомнение. Я не знаю, почему воспитатели молодежи до сих пор не
воспользовались этой склонностью разума с такой охотой вдаваться в самое
тонкое рассмотрение намеченных практических вопросов и, положив в основу
чисто моральный катехизис, не выискивали жизнеописания людей древности и
нового времени, для того чтобы иметь под рукой доказательства для
предлагаемых обязанностей, где они могли бы, главным образом посредством
сравнения подобных поступков при различных обстоятельствах, побудить своих
питомцев высказывать суждения, дабы определить большую или меньшую
моральную ценность этих поступков; здесь даже самая ранняя юность, которая
вообще-то еще не созрела для спекуляции, скоро становится очень
проницательной и, замечая успехи своей способности суждения, проявляет к
таким вопросам большой интерес; но самое главное - это то, что есть полное
основание надеяться, что частые упражнения в определении благонравного
поведения во всей его частоте, в одобрении его, в выявлении (с сожалением
или презрением) малейшего отклонения от него, хотя бы до сих пор они были
только игрой способности суждения, в которой дети могут состязаться друг с
другом, тем не менее оставят длительный след глубокого уважения к одним
поступкам и отвращения к другим, а это - в силу одной лишь привычки часто
рассматривать такие поступки как достойные одобрения или порицания -
создаст хорошую основу для честности во всем их образе жизни в будущем. Я
хотел бы, чтобы не утруждали молодежь примерами так называемых благородных
(сверхдобродетельных) поступков, которыми так изобилуют наши
сентиментальные сочинения, и обращали главное внимание на долг и на то
достоинство, которое человек может и должен обрести в собственных глазах от
сознания того, что он не нарушил долг, так как то, что сводится к пустым
желаниям и тоске по недостижимому совершенству, порождает лишь героев
романов, которые, хвастаясь своим чувством чрезмерно великого, освобождают
себя от исполнения обыденной и обиходной обязанности, которая в таком
случае кажется им ничтожно малой (1).

Но если спрашивают, в чем, собственно, заключается чистая нравственность,
на которой, как на пробном камне, надо испытывать моральную ценность
каждого поступка, то я должен признаться что только философы могут считать
сомнительным решение этого вопроса, ведь в обыденном человеческом разуме он
уже давно решен, правда не посредством отвлеченных общих формул, а обычным
применением, словно как различие между правой и левой