кой субординации высшее благо есть весь объект чистого
практического разума, который необходимо должен представлять себе его
возможным, так как одно из велений разума - делать все возможное для его
осуществления. Но так как возможность такой связи обусловленного с его
условием принадлежит к сверхчувственным отношениям вещей и не может быть
дана по законам чувственно воспринимаемого мира, хотя практическое
следствие этой идеи, а именно поступки, которые имеют целью осуществить
высшее благо, принадлежат к чувственно воспринимаемому миру, - то мы
попытаемся показать основания указанной возможности, во-первых, в отношении
того, что непосредственно в нашей власти, и, во-вторых, в том, что
предлагает нам разум как дополнение к нашей неспособности для возможности
высшего блага (по практическим принципам необходимо) и что не в нашей
власти.



III

О первенстве чистого практического разума в его связи со спекулятивным



Под первенством одной из двух или более вещей, связанных разумом, я понимаю
преимущество одной из них быть первым определяющим основанием связи со
всеми остальными. В более узком, практическом смысле это означает
преимущество интереса одной, поскольку ей (которую нельзя ставить ниже
какой-либо другой) подчиняется интерес других. Каждой способности души
можно приписать интерес, т. е. принцип, содержащий в себе условие, при
котором только и может быть успешным применение этой способности. Разум как
способность [давать] принципы определяет интерес всех душевных сил, а также
и свой собственный интерес. Интерес его спекулятивного применения состоит в
познании объекта вплоть до высших априорных принципов; интерес
практического применения - в определении воли в отношении конечной и полной
цели. То, что требуется для возможности применения разума вообще, а именно
чтобы принципы и утверждения его не противоречили друг другу, не составляет
части его интереса; оно есть вообще условие обладания разумом; только
расширение [разума], а не просто соответствие [его] с самим собой мы
относим к его интересу.

Если практический разум может допускать и мыслить как данное только то, что
ему мог предложить спекулятивный разум сам по себе из своего усмотрения, то
первенство остается за спекулятивным разумом. Но если допустить, что
практический разум сам по себе имеет первоначальные априорные принципы, с
которым неразрывно связаны те или иные теоретические положения, и что эти
положения тем не менее недоступны какому бы то ни было возможному
усмотрению спекулятивного разума (хотя они и не должны были бы
противоречить ему), то вопрос состоит в том, какой интерес выше (а не в
том, какой должен уступить, так как один [из них] не необходимо
противоречит другому): должен ли спекулятивный разум, который ничего не
знает о том, что предлагает ему признать практический, принять эти
положения и попытаться соединить их, хотя они для него запредельны, с
своими понятиями как чуждое, привнесенное ему достояние, или же он вправе
упрямо преследовать только свой собственный, частный интерес и согласно
канонике Эпикура (1) отвергать как пустое умствование все, что не может
подтвердить свою объективную реальность очевидными, данными опытом
примерами, хотя бы оно и было тесно связано с интересом практического
(чистого) применения и само по себе не противоречило теоретическому, -
отвергать только потому, что оно на самом деле наносит ущерб интересу
спекулятивного разума, поскольку уничтожает те границы, которые этот разум
сам для себя поставил, и отдает его на милость всякой нелепости или безумия
исступления.

Действительно, такого предположения нельзя делать для спекулятивного
разума, если бы в основу был положен практический разум как обусловленный
патологически, т. е. если бы он управлял интересом склонностей,
руководствуясь одним лишь чувственным принципом счастья. Рай Магомета или
трогательное единение с божеством у теософов (2) и мистиков каждый на свой
лад, навязывали бы разуму свои бредни, и тогда было бы лучше совсем не
иметь разума, чем отдавать его на милость всяким мечтаниям. Но если чистый
разум сам по себе может быть практическим и действительно таков, как об
этом свидетельствует сознание морального закона, то это всегда один и тот
же разум, который, будь то в теоретическом или практическом отношении,
судит согласно априорным принципам; тогда ясно, что, хотя его способность в
теоретическом отношении недостаточна для того, чтобы устанавливать те или
иные положения, которые, впрочем, ему и не противоречат, он должен эти
положения, коль скоро они неразрывно связаны с практическим интересом
чистого разума, признать - правда, как чуждое ему предложение, созревшее не
на его почве, но тем не менее достаточно подтвержденное - и попытаться
сопоставить и соединить их со всем тем, что во власти его как
спекулятивного разума, но только помнить при этом, что хотя это не его
воззрения, но они расширяют его применение в каком-то другом, а именно в
практическом, отношении, что отнюдь не противоречит его интересу, который
состоит в ограничении спекулятивного безрассудства.

Следовательно, в соединении чистого спекулятивного разума с чистым
практическим в одно познание чистый практический разум обладает
первенством, если предположить, что это соединение не случайное и
произвольное, а основанное a priori на самом разуме, стало быть,
необходимое. В самом деле, без такой субординации возникло бы некоторое
противоречие разума с самим собой, так как если бы они были только
координированы, то чистый спекулятивный разум стремился бы плотно закрыть
свои собственные границы и не допускать в свою область ничего
принадлежащего практическому разуму, а чистый практический разум старался
бы для всего раздвинуть свои границы и там, где это диктовала бы его
потребность, включить теоретический разум в свои границы. Но нельзя
требовать от чистого практического разума, чтобы он подчинился
спекулятивному и, таким образом, переменил порядок, так как всякий интерес
в конце концов есть практический и даже интерес спекулятивного разума
обусловлен и приобретает полный смысл только в практическом применении.



IV

Бессмертие души как постулат чистого практического разума

Осуществление высшего блага в мире есть необходимый объект воли,
определяемый моральным законом. А в этой воле полное соответствие убеждений
с моральным законом есть первое условие высшего блага. Оно, следовательно,
должно быть так же возможным, как и его объект, так как содержится в той же
заповеди - содействовать этому благу. Полное же соответствие воли с
моральным законом есть святость - совершенство, недоступное ни одному
разумному существу в чувственно воспринимаемом мире ни в какой момент его
существования. А так как оно тем не менее требуется как практически
необходимое, то оно может иметь место только в прогрессе, идущем в
бесконечность к этому полному соответствию, и согласно принципам чистого
практического разума необходимо признавать такое практическое движение
вперед как реальный объект нашей воли.

Но этот бесконечный прогресс возможен, только если допустить продолжающееся
до бесконечности существование и личность разумного существа (такое
существование и называют бессмертием души). Следовательно, высшее благо
практически возможно только при допущении бессмертия души, стало быть, это
бессмертие как неразрывно связанное с моральным законом есть постулат
чистого практического разума (под ним я понимаю теоретическое, но, как
таковое, недоказуемое положение, поскольку оно неотъемлемо присуще
практическому закону, имеющему a priori безусловную силу).

Положение о моральном назначении нашей природы, что только в прогрессе,
идущем в бесконечность, можно достигнуть полного соответствия с
нравственным законом, в высшей степени полезно не только ради восполнения
неспособности спекулятивного разума, но и для религии. Без него или
нравственный закон совершенно лишается своей святости, так как тогда его
портят, делая его снисходительным и потому приспособленным к нашим
удобствам, или же преувеличивают (spannt) его назначение и возбуждают
надежду на недостижимую цель, а именно на полное приобретение святости
воли, и потому предаются мечтательным, теософическим грезам, полностью
противоречащим самопознанию; то и другое будет только мешать беспрестанному
стремлению к точному и неукоснительному исполнению строгого, не
допускающего снисхождения, но не воображаемого (idealischen), а истинного
веления разума. Для разумного , но конечного существа возможен только
прогресс до бесконечности от низших к высшим ступеням морального
совершенства. Бесконечный, для которого условие времени ничто, видит в этом
нескончаемом для нас ряду полноту соответствия с моральным законом, и
святость, которой неотступно требует его заповедь, чтобы быть соразмерным
его справедливости в той доле высшего блага, которую он каждому
предназначает, может иметь место полностью в интеллектуальном созерцании
существования разумных существ. То, что может достаться сотворенному
существу в смысле надежды на такую долю, было бы сознанием своего
испытанного морального убеждения, дабы имевшийся до сих пор прогресс от
более дурного к морально лучшему и неизменное намерение, которое стало
благодаря этому известно, дали надежду на дальнейшее беспрерывное
продолжение этого прогресса, сколько бы ни длилось существование
сотворенного существа, даже после этой жизни (7); таким образом, оно может
быть полностью адекватным воле бога (без снисхождения или послабления, что
было бы несовместимо со справедливостью) не здесь и не в какой-либо будущий
момент существования, а только в бесконечности (обозримой только богом)
своего продолжения.



V

Бытие божье как постулат чистого практического разума



Моральный закон в предыдущем анализе вел к практической задаче, которая
предписывается только чистым разумом без всякой примеси чувственных
мотивов, а именно к необходимой полноте первой и самой главной части
высшего блага - нравственности, и, так как эта задача может быть полностью
разрешена лишь в вечности, моральный закон вел к постулату бессмертия. Этот
же закон должен вести и к возможности второго элемента высшего блага - к
соразмерному с этой нравственностью счастью - так же бескорыстно, как и
прежде, из одного лишь беспристрастного разума, а именно к допущению
существования причины, адекватной этому действию, т. е. постулировать бытие
бога как необходимо относящееся к возможности высшего блага (а этот объект
нашей воли необходимо связан с моральным законодательством чистого разума)
. Мы хотим убедительным образом показать эту связь.

Счастье - это такое состояние разумного существа в мире, когда все в его
существовании происходит согласно его воле и желанию; следовательно, оно
основывается на соответствии природы со всей его целью и с главным
определяющим основанием его воли. Моральный закон как закон свободы
повелевает через определяющие основания, которые должны быть совершенно
независимыми от природы и ее соответствия с нашей способностью желания (как
мотивами); но действующее разумное существо в мире не есть причина самого
мира и самой природы. Следовательно, в моральном законе нет никакого
основания для необходимой связи между нравственностью и соразмерным с ней
счастьем существа, принадлежащего к миру как часть и потому зависимого от
него; именно поэтому существо это не может через свою волю быть причиной
этой природы и, что касается его счастья, не может своими силами привести
природу в полное согласие со своими практическими основоположениями. Тем не
менее в практической задаче чистого разума, т. е. в необходимых усилиях,
направленных на высшее благо, такая связь постулируется как необходимая: мы
должны пытаться содействовать высшему благу (которое поэтому должно быть
возможным). Следовательно, здесь постулируется также существование отличной
от природы причины всей природы; и эта причина заключает в себе основание
этой связи, а именно полного соответствия между счастьем и
нравственностью., Эта высшая причина должна заключать в себе основание
соответствия природы не только с законом воли разумных существ, но и с
представлением об этом законе, поскольку они полагают его себе высшим
определяющим основанием воли, значит, не только с нравами по их форме, но и
со своей нравственностью как побудительной причиной их, т. е. с моральным
убеждением. Следовательно, высшее благо в мире возможно, лишь поскольку
признают высшую причину природы, которая имеет причинность, сообразную
моральному убеждению. А существо, которое по своим поступкам способно иметь
представление о законе, есть мыслящее существо (разумное существо) , и
причинность такого существа по этому представлению о законе есть его воля.
Следовательно, высшая причина природы, поскольку ее необходимо предположить
для высшего блага, есть сущность, которая благодаря рассудку и воле есть
причина (следовательно, и творец) природы, т. е. бог. Следовательно,
постулат возможности высшего производного блага (лучшего мира) есть вместе
с тем и постулат действительности высшего первоначального блага, а именно
бытия божьего. Нашим долгом было содействовать высшему благу, стало быть,
мы имели не только право, но и связанную с долгом как потребностью
необходимость предположить возможность этого высшего блага, которое,
поскольку оно возможно только при условии бытия божьего, неразрывно
связывает предположение этого бытия с долгом, т. е. морально необходимо
признавать бытие божье.

Здесь следует отметить, что эта моральная необходимость субъективна, т. е.
есть потребность, а не объективна, т. е. сама не есть долг; в самом деле,
не может быть долгом признавать существование какой-либо вещи (так как это
касается только теоретического применения разума). Это также не значит, что
необходимо признавать бытие божье как основание всякой обязательности
вообще (ведь это основание, как это было достаточно доказано, зиждется
исключительно на автономии самого разума). К долгу относятся здесь лишь
усилия, направленные на осуществление высшего блага в мире и содействие
этому благу, возможность которого, следовательно, можно постулировать; но
наш разум может мыслить эту возможность только при допущении высшего
мыслящего существа; стало быть, признание существования этого мыслящего
существа связано с сознанием нашего долга, хотя само это признание
необходимо для теоретического разума, для которого оно, рассматриваемое как
основание объяснения, может быть названо гипотезой, а по отношению к
пониманию заданного нам моральным законом объекта (высшего блага), стало
быть, к потребности в сфере практического - верой, и притом верой,
основанной на чистом разуме, так как только чистый разум (и в своем
теоретическом, и в практическом применении) есть ее источник.

Теперь из этой дедукции понятно, почему греческие школы не могли решить
свою проблему практической возможности высшего блага: только потому, что
правило применения человеческой волей своей свободы они всегда считали
единственным и самим по себе достаточным основанием этой возможности, для
чего, по их мнению, не было необходимым бытие божье. Правда, они были правы
в том, что принцип нравственности они пытались установить сам по себе,
независимо от этого постулата, только из отношения разума к воле и, стало
быть, считали его первым практическим условием высшего блага; но это еще не
было полным условием возможности этого блага. Эпикурейцы признавали,
правда, совершенно ошибочный принцип нравственности за главный, а именно
принцип счастья, и максиму произвольного выбора каждого согласно его
склонности выдавали за закон, но они поступали вполне последовательно: они
точно так же, т. е. соответственно с низменным характером своего
основоположения, принижали свое высшее благо и ожидали только такого
счастья, какого можно достигнуть благодаря человеческому благоразумию (для
чего требуется также воздержность и умерение склонностей); а это, как
известно, довольно жалкое счастье, и, смотря по обстоятельствам, может быть
весьма разным, не говоря уже о тех исключениях, которые их максимы должны
были постоянно допускать и которые делали эти максимы непригодными в
качестве законов. Стоики, напротив, совершенно верно выбрали свой главный
практический принцип, а именно добродетель, как условие высшего блага; но,
представляя степень добродетели, необходимую для чистого закона ее,
полностью достижимой в этой жизни, они не только моральную способность
человека под именем мудреца возвышали над всеми пределами человеческой
природы и признавали нечто противоречащее всякому человеческому познанию,
но и вообще не придавали значения второй составной части высшего блага, а
именно счастью, и не считали его особым предметом человеческой способности
желания; своего мудреца, словно какое-то божество, они, убежденные в
превосходстве его личности, считали совершенно независимым от природы (в
отношении его удовлетворенности), полагая, что хотя он и подвержен
жизненным невзгодам, но не подчинен им (в то же время изображая его
свободным от зла); таким образом они действительно опускали второй элемент
высшего блага - личное счастье, усматривая его только в деятельности и
удовлетворенности своим личным достоинством и, стало быть, включая его в
сознание нравственного образа мыслей, хотя в этом их мог бы в достаточной
мере опровергнуть голос их собственной природы.

Учение христианства (8), если его даже еще не рассматривают как вероучение,
дает в этом отношении понятие высшего блага (царства божьего), единственно
удовлетворяющее самому строгому требованию практического разума. Моральный
закон свят (неукоснителен) и требует святости нравов, хотя всякое моральное
совершенство, которого может достигнуть человек, всегда есть только
добродетель, т. е. законосообразное убеждение из уважения к закону,
следовательно, сознание постоянного стремления преступить его, по крайней
мере отсутствия чистоты, т. е. примеси многих неистинных (не моральных)
побуждений к исполнению закона, стало быть, связанная со смирением
самооценка и, значит, в отношении святости, которой требует христианский
закон, оставляет сотворенному существу только движение вперед в
бесконечность, и именно поэтому он вправе надеяться на бесконечное
существование. Ценность убеждения, полностью соответствующего моральному
закону, бесконечна, так как всякое возможное счастье согласно суждению
мудрого и всемогущего распределителя его не имеет других ограничений, кроме
отсутствия сообразности разумных существ с их долгом. Но моральный закон
сам по себе ведь не обещает счастья: счастье, по понятиям о естественном
порядке вообще, не обязательно связано с соблюдением этого закона.
Христианское учение о нравственности восполняет этот пробел (отсутствие
второй необходимой составной части высшего блага) представлением о мире, в
котором разумные существа всей душой отдаются нравственному закону, как о
царстве божьем, где природа и нравственность приводятся святым творцом в
гармонию, самое по себе чуждую для каждой из них, и этот творец делает
возможным высшее производное благо. Святость нравов указывается людям в
качестве путеводной нити в этой жизни, а соразмерное с ней благо,
блаженство, представлено как достижимое только в вечности; дело в том, что
святость нравов всегда должна быть прообразом их поведения в каждом
состоянии и продвижение к ней возможно и необходимо уже в этой жизни;
блаженства же нельзя достигнуть в этом мире под именем счастья (поскольку
это зависит от наших сил), и потому оно делается лишь предметом надежды.
Несмотря на это, сам христианский принцип морали есть не теологический
принцип (стало быть, не гетерономия), а автономия чистого практического
разума сама по себе, так как познание бога и его воли он делает не
основанием этих законов, а только основанием достижения высшего блага при
условии соблюдения их и даже истинные мотивы, соблюдения этих законов
у