о имя забвению. Всего несколько археологов,
быть может, станут разыскивать "свидетельства" нашей эпохи. В этой идее
всегда было что-то поучительное. Если продумать все ее следствия, то вся
наша суета исчезнет, уступив место полному благородства безразличию. Оно
направляет наши заботы по самому верному пути, то есть к непосредственно
данному. Наименее обманчива слава, которой живут каждый день.

Так что актер избирает несметную славу: ту, что освящает и оправдывает
самое себя. Из того, что все когда-нибудь должны умереть, он сделал
наилучшие выводы. Актер либо состоялся. либо нет. Даже никому не известный
писатель сохраняет надежду, полагая, что о нем будут свидетельствовать
оставленные им произведения. От актера нам в лучшем случае останется
фотография. Каким он был, со своими жестами и паузами, спертым дыханием и
любовными вздохами, это до пас не дойдет. Не знать его-значит не видеть его
игры, не умирать сотни раз вместе с его героями, которых он наделял своей
душой и воскрешал на сцене.

Удивительно ли, что слава, воздвигнутая на фундаменте из столь эфемерного
материала, оказывается преходящей? У актера всего три часа, чтобы быть Яго
или Альцестом, Федрой или Глостером. В короткий промежуток времени, на
пятидесяти квадратных метрах подмостков все эти герои рождаются и умирают
по его воле. Трудно найти другую, столь же полную и исчерпывающую
иллюстрацию абсурда. Эти чудесные жизни, эти уникальные и совершенные
судьбы, пересекающиеся и завершающиеся в стенах театра на протяжении
нескольких часов,- найдется ли еще более ясный вид на абсурд? Сойдя со
сцены, Сигизмунд превращается в ничто. Через два часа он сидит в кафе.
Возможно, тогда-то жизнь и есть сон. Но вслед за Сигизмундом приходит
другая роль. Страдающий от неуверенности персонаж сменяет неистового
мстителя. Пробегая, таким образом, по векам и жизням, подражая людям,
таким, как они есть, или таким, какими они могли бы быть, актер сливается с
другим абсурдным персонажем - путешественником. Подобно путешественнику, он
исчерпывает что-то и спешит дальше. Актеры - путешественники во времени, и,
если брать лучших среди них, они путешествуют, выслеживая души. Если мораль
количества вообще имеет питательную почву, то ею является эта единственная
в своем роде сцена. Трудно сказать, что за польза актеру в его персонажах.
Это неважно. Единственное, что необходимо знать: в какой степени он
отождествляет себя с этими неповторимыми жизнями? Да, бывает так, что актер
проносит их по своей жизни, и они слегка выступают за пределы того времени
и пространства, в котором родились. Они сопровождают актера, ему уже
нелегко отделаться от тех, кем ему довелось побывать. Случается, что он
берет стакан, воспроизводя жест Гамлета, поднимающего чашу. Нет, дистанция
между ним и сыгранными персонажами не так уж велика. Ежемесячно и ежедневно
он иллюстрирует ту плодотворную истину, что нет границы между тем, чем
хочет быть человек, и тем, чем он является. Своим повседневным лицедейством
он показывает, насколько видимость может создавать бытие. Ибо таково его
искусство - доведенное до совершенства притворство, максимальное
проникновение в чужие жизни. В итоге его призвание ясно: всеми силами души
он стремится быть ничем, то есть быть многими. Чем уже границы, заданные
ему при создании образа, тем больше нужен талант. Через три часа он умрет
под маской, которая на сегодня стала его лицом. За три часа он должен
пережить и воплотить судьбу во всей ее неповторимости. Это и называется:
потерять себя, чтобы найти. За эти три часа он дойдет до конца того
безысходного пути, прохождение которого требует от зрителя в партере всей
его жизни.

Мимо преходящего, актер лишь внешне упражняется и совершенствуется.
Театральные условности таковы, что выразить и постичь муки сердца можно
либо с помощью жеста, во плоти, либо посредством равно принадлежащего душе
и телу голоса. Закон этого искусства гласит, что все должно уплотниться,
перейти во плоть. Если бы на сцене могли любить так, как любят в жизни,
вслушиваясь в неизъяснимый голос сердца, смотреть так, как созерцают друг
друга влюбленные, то язык театра превратился бы в никому не понятный шифр.
В театре должно говорить даже молчание. О любви свидетельствует повышенный
тон голоса, даже неподвижность должна сделаться зрелищной. В театре царит
тело. Ставшее по недоразумению предосудительным слово "театральность"
полностью охватывает всю эстетику и всю мораль театра. Полжизни человек
проводит молча, отвернувшись ото всех, говоря нечто само собой
разумеющееся. Актер вторгается в его душу, снимает с нее чары, и
раскованные чувства затопляют сцену. Страсти говорят в каждом жесте, да что
там говорят --кричат. Чтобы представить их на сцене, актер словно бы заново
сочиняет своих героев. Он изображает их, лепит, он перетекает в созданные
его воображением формы и отдает призракам свою живую кровь. Само собой
разумеется, я говорю о настоящем театре, дающем актеру возможность
физически реализовать свое призвание. Посмотрите Шекспира. С первого же
явления мы видим в этом театре неистовый танец тел. Ими все объясняется,
без них все рухнет. Король Лир не начнет своего пути к безумию без того
брутального жеста, которым он изгоняет Корделию и осуждает Эдгара. Именно
поэтому трагедия разворачивается под знаком сумасшествия. Души преданы
пляске демонов. В итоге - не меньше четырех безумцев (один по ремеслу,
другой по своей воле, еще двое из-за мучений): четыре необузданных тела,
четыре невыразимых лика одного и того же удела.

Недостаточны даже масштабы человеческого тела. Маски и котурны,
подчеркивающий черты лица грим, костюм, который преувеличивает или
упрощает,-- в этом универсуме все принесено в жертву видимости, все создано
для глаз. Чудом абсурда является телесное познание. Мне никогда
по-настоящему не понять Яго, пока я не сыграю его. Сколько бы раз я его ни
слышал, но постичь могу, только увидев. С абсурдным персонажем актера
роднит монотонность: один и тот же силуэт, чуждый и в то же время знакомый,
упрямо сквозит во всех его героях. Отличительной чертой великого
произведения театрального искусства является то, что в нем мы находим это
единство тона (2). Вот почему актер противоречив: он один и тот же, и он
многообразен - столько душ живет в его теле. Но именно такова
противоречивость абсурда: противоречив индивид, желающий всего достичь и
все пережить: противоречивы его суетные усилия, его бессмысленное
упрямство. Но то, что обычно находится в противоречии, находит свое
разрешение в актере. Он там, где тело сходится с умом, где они теснят друг
друга, где ум, утомившись от крушении, возвращается к своему самому верному
союзнику. "Блажен, - говорит Гамлет, в ком кровь и ум такого же состава. Он
не рожден под пальцами судьбы, чтоб петь, что та захочет".

Удивительно, что церковь не запретила актеру подобную практику. Церковь
осуждает в этом искусстве еретическую множественность душ, разгул страстей,
скандальное притязание ума, отказывающегося жить лишь одной судьбой и
склонного к невоздержанности. Она налагает запрет на этот вкус к
настоящему, на этот триумф Протея - ведь это отрицание всего того, чему
учит церковь. Вечность - это не игра. Ум, настолько безумный, чтобы
предпочесть вечности комедию, теряет право на спасение. Между "повсюду" и
"всегда" нет компромисса. Поэтому столь низкое ремесло может привести к
безмерным духовным конфликтам. "Важна не вечная жизнь, - говорит Ницше, но
вечная жизненность". Вся драма, действительно, в выборе между ними.

Адриена Лекуврер на смертном ложе хотела было исповедаться и причаститься,
но отказалась отречься от своей профессии и тем самым утратила право на
исповедь. Разве это не противопоставление богу всей силы чувства? В агонии
эта женщина со слезами на глазах не желает отречься от своего искусства -
вот пример величия, которого она никогда не достигала при свете рампы.
Такова ее самая прекрасная и самая трудная роль. Выбрать небеса или
смехотворную верность преходящему, предпочесть вечность или низвергнуться в
глазах бога - вот исконная трагедия, в которой каждому необходимо занять
свое место.

Комедианты той эпохи знали, что отлучены от церкви. Избрать эту профессию
означало избрать муки ада. Церковь видела в актерах своих злейших врагов.
Какие-то литераторы негодовали: "Как, ради Мольера лишиться вечного
спасения!" Но именно так стоял вопрос, особенно для того, кто, умирая на
сцене под румянами, завершал жизнь, целиком отданную распылению самого
себя. В связи с этим следуют ссылки на гениальность, которой все
извинительно. Но гениальность ничего не извиняет именно потому, что
отказывается от извинений.

Актер знал об уготованных ему карах. Но какой смысл имели столь смутные
угрозы в сравнении с последней карой, уготованной для него самой жизнью? Он
заранее предчувствовал ее и полностью принимал. Как и для абсурдного
человека, преждевременная смерть непоправима для актера. Ничем не
возместишь те лица и века, которые он не успел воплотить на сцене. Но, как
бы то ни было, от смерти не уйти. Конечно, актер повсюду, пока жив, но он
находится и в своем времени, которое оставляет на нем отпечаток.

Достаточно немного воображения, чтобы ощутить, что означает судьба лицедея.
Во времени он создает одного за другим своих героев. Во времени учится
господствовать над ними. И чем больше различных жизней он прожил, тем легче
он отделяет от них свою собственную жизнь. Но вот настанет время, когда ему
нужно умирать и на сцене, и в мире. Все прожитое стоит перед его глазами.
Взор его ясен. В своей судьбе он чувствует нечто мучительное и
неповторимое. И с этим знанием он готов теперь умереть. Для престарелых
комедиантов есть пансионы.

Завоевание

Нет, не верьте, что из-за любви к действию мне пришлось разучиться
мыслить,-говорит завоеватель. - Напротив, я вполне могу дать определение
своему символу веры, поскольку верую всеми силами души, вижу определенно и
ясно. Не доверяйте тем, кто говорит: "Мы слишком хорошо это знаем, а потому
не способны выразить". Если не способны, то либо потому, что не знаете,
либо потому, что по лености не идете дальше видимости.

У меня не так уж много мнений. К концу жизни человек понимает, что провел
столько лет лишь для того, чтобы удостовериться в одной-единственной
истине. Если она очевидна, для жизни достаточно ее одной. Что касается
меня, то мне есть что сказать об индивиде со всей определенностью. О нем
должно говорить без прикрас, а если необходимо, то и с известным презрением.

Человека делает человеком в большей мере то, о чем он умалчивает, нежели
то, что он говорит. Мне придется умалчивать о многом. Но я непоколебимо
убежден в том, что все судившие об индивиде имели намного меньше опыта, чем
есть у нас для обоснования приговора. Возможно, интеллект со всей присущей
ему тонкостью предчувствовал то, что надлежит констатировать. Но своими
руинами и кровью наша эпоха предоставляет нам более чем достаточно
очевидностей. Для древних народов и даже вплоть до самого недавнего
времени, до прихода нашей машинной эры, можно было сохранять равновесие
между общественной и индивидуальной добродетелями. Можно было предаваться
изысканиям: какая из них служит другой. Это было возможно благодаря
упрямому заблуждению человеческого сердца, согласно которому люди приходят
в мир, чтобы прислуживать или же пользоваться чьими-то услугами. Это было
возможно еще и потому, что ни общество, ни индивид еще не показали, на что
они способны.

Мне знакомы эти добрые души, исполненные восхищения по поводу шедевров
голландских художников, которых породили кровавые войны во Фландрии,
взволнованные молитвами силезских монахов, которые возносились к небесам из
недр ужасающей Тридцатилетней войны. Они изумляются тому, что вечные
ценности уцелели в волнениях века. Но времена меняются. Сегодняшние
художники лишены былой безмятежности. Даже если у них сердце творца, то
есть черствое сердце, ему суждено остаться без применения в наше время,
когда весь мир мобилизован и даже святые не избегли общей участи. Быть
может, таково мое самое глубокое чувство. С каждой недоношенной в траншеях
прекрасной формой, с каждой раздробленной железом линией, метафорой,
молитвой утрачивается какая-то частица вечного. Понимая, что мне не уйти от
моего времени, я решил стать плотью его плоти. Вот почему я не придаю
значения индивиду. Он кажется мне униженным и ничтожным. Зная, что нет дел,
ради которых стоило бы стремиться к победе, я развил вкус к заведомо
проигранным предприятиям. Они требуют всех сил души, которая остается той
же самой и в поражениях, и в преходящих победах. Солидарность с судьбами
мира заставляет тревожиться по поводу столкновения цивилизаций. Я вобрал в
себя эту тревогу, когда решил сыграть свою роль. Выбор между историей и
вечностью завершился в пользу истории, поскольку я люблю достоверность.
Существование истории по крайней мере не вызывает сомнений, да и как я могу
отрицать силу, готовую меня сокрушить?

Рано или поздно наступает время, когда нужно выбирать между созерцанием и
действием. Это и называется: стать человеком. Мучения при этом ужасны, но
для гордого сердцем нет середины. Либо бог, либо время, или крест, или меч.
Либо мир наделен величайшим смыслом, бесконечно превосходящим все
треволнения, либо в нем нет ничего, кроме треволнений. Нужно жить своим
временем и умирать вместе с ним или же уклоняться от него во имя высшей
жизни. Я знаю о возможности сделки: можно жить в свое время и верить в
вечное. Это называется "принимать". Но я питаю отвращение к сделкам, я
требую: все или ничего. Если я выбираю действие, не подумайте, что мне
неведомо созерцание. Но оно не даст мне всего, а потому, не имея вечности,
я заключаю союз со временем. Мне чужды тоска и горечь; я хочу только
ясности видения. Я говорю вам: завтра мобилизация. И для вас, и для меня
она будет освобождением. Индивид ничего не может, и тем не менее он
способен на все. В свете этой удивительной свободы вам станет понятно,
почему я одновременно возвеличиваю и уничтожаю индивида. Мир сминает его, я
даю ему свободу. Я предоставляю ему все права.

Завоеватели знают, что само по себе действие бесполезно. Имеется лишь одно
полезное действие, оно связывает человека с землей. Я никогда и ни с чем
его не связываю. Но приходится действовать "как если бы", поскольку на пути
борьбы происходит встреча с живой плотью. Даже в низости своей плоть
является моей единственной достоверностью. Я могу жить лишь ею, моим
отечеством является тварное. Вот почему я выбрал абсурдное усилие, вот
почему я на стороне борьбы. Как я уже говорил, эпоха к ней готова. До сих
пор величие завоевателя было географическим, измерялось протяженностью
захваченных территории. Смысл этого слова не зря изменился - оно более не
означает победоносного генерала. Величие перешло в другой лагерь, сделалось
протестом и жертвенностью, лишенными всякого будущего. Дело не в любви к
поражениям, победа была бы желательна. Но есть лишь одна победа, которая
относится к разряду вечных, а мне ее никогда не одержать. Вот мой камень
преткновения. Революции всегда совершались против богов, начиная с Прометен
, родоначальника современных завоевателей. Это протест человека против
своей судьбы: требования бедняков являются только поводом. Но дух протеста
уловим лишь в его историческом воплощении, и только там я могу
воссоединиться с этим духом. Не подумайте, будто я нахожу в этом
удовольствие: моя человеческая противоречивость сохраняется и в
противоречиях самой сущности вещей. Я помещаю ясность моего ума посреди
того, что ее отрицает. Я возвышаю человека над тем, что его подавляет; моя
свобода, мой бунт, моя страсть сливаются воедино в этом напряжении, в этой
ясности видения, в этой непомерности повторения.

Да, человек есть цель в себе. И он является своей единственной целью. Если
он и желает быть кем-то, то в этой жизни. Но тогда мне известно и все
остальное. Завоеватели говорят иногда о победах и преодолениях. Но они
всегда имеют в виду "преодоление себя" . Вам хорошо известно, что это
значит. Есть мгновения, когда любой человек чувствует себя равным богу. По
крайней мере, так говорят. Но богоравность приходит, когда, словно при
вспышке молнии, становится ощутимым поразительное величие человеческого
ума. Завоеватели - лишь те, кто чувствует силы для постоянной жизни на этих
вершинах, с полным сознанием собственного величия. Вопрос арифметики -
больше или меньше. Завоеватели способны на самое большее. Но не больше
самого человека, когда он этого захочет. Поэтому они никогда не покидают
горнило жизни, погружаются в самое пекло революций.

Там они находят искалеченную тварь, но там же обнаруживают и единственные
ценности, заслуживающие их любви и восхищения,- человека и его молчание.
Здесь их нищета и их богатство. Единственной роскошью для завоевателей
остаются человеческие отношения. Разве непонятно, что в этой уязвимой
вселенной все человеческое обретает самый жгучий смысл? Суровые лица,
поставленное под угрозу братство, сильная и целомудренная дружба - вот
подлинные богатства. Они подлинны, так как преходящи, в них могущество и
пределы ума, то есть его эффективность. Иные говорят о гениальности. Но я
предпочитаю ей интеллект, он тоже может быть величественным. Он освещает
эту пустыню и владычествует над ней. Он знает свое рабство и не скрывает
этого. Он умирает вместе с телом. Но знание - вот его свобода.

Все церкви против нас, мы понимаем это. Нашим сердцам недоступно вечное, и
мы сторонимся церквей, претендующих на вечность, будь они божественными или
политическими. Счастье и мужество, заработок или справедливость
второстепенны для церкви. Она провозглашает учение, которое все обязаны
принимать. Но что мне до идей и вечности - соразмерные мне истины я должен
добыть собственноручно. Это истины, от которых я не могу отделаться.
Поэтому вам никогда не сделать меня основанием чего бы то ни было: от
завоевателя не остается ничего, и уж тем более каких-то учений.

Все завершается смертью. Мы знаем это, а также то, что она кладет предел
всему. Вот почему так отвратительны покрывающие Европу кладбища, тень
которых неотступно преследует некоторых из нас. Украшений заслуживает лишь
то, что мы любим, а смерть отталкивает и утомляет. Ее также приходится
завоевывать. Последний герцог Каррары, плененный в опустошенной чумой,
осажденной венецианцами Падуе, с диким воем метался по залам своего
опустевшего дворца: он призывал дьявола и требовал смерти. Это один из
способов преодоления смерти. Такова одна из черт соприродного Западу
мужества: для него отвратительны те места, где полагается почитать смерть.
Во вселенной бунта смерть возвеличивает несправедливость. Она является
высшим злодейством.

Другие противники сделки выбирают вечное и разоблачают иллюзорность этого
мира. Их кладбища украшены цветами и птицами. Они подходят завоевателю как
ясный образ им отвергнутого. Им избраны почерневшая сталь или безымянный
окоп. Лучшие из выбравших вечность чувствуют иногда исполненный
почтительности и сострадания страх по отношению к живущим с подобным
образом собственной смерти. Но как раз этот образ дает завоевателям силу и
оправдание. Перед нами наша судьба, и нам надлежит пройти через это
искушение. Не столько из гордыни, сколько из сознания нашего бессмысленного
удела. Иногда мы испытываем жалость к самим себе. Таково единственное
сочувствие, которое кажется нам приемлемым. Вы вряд ли сумеете понять это
чувство, оно покажется вам не слишком мужественным. На него способны лишь
самые смелые. Но мы призываем в свои ряды мужественных и светлых разумом
людей, и мы не нуждаемся в силе, которая лишила бы нас ясности.

Приведенные выше образы не содержат моральных поучений и не влекут за собой
суждений. Это наброски, в них намечен стиль жизни. Любовник, комедиант или
авантюрист ведут абсурдную игру. Но на это способны, при желании, и
девственник, и функ