о тоже абсурд...

Наконец, я подхожу к смерти и тем чувствам, которые возникают у нас по ее
поводу. О смерти все уже сказано, и приличия требуют сохранять здесь
патетический тон. Но что удивительно: все живут так, словно "ничего не
знают". Дело в том, что у нас нет опыта смерти. Испытанным, в полном смысле
слова, является лишь то, что пережито, осознано. У нас есть опыт смерти
других, но это всего лишь суррогат, он поверхностен и не слишком нас
убеждает. Меланхолические условности неубедительны. Ужасает математика
происходящего. Время страшит нас своей доказательностью, неумолимостью
своих расчетов. На все прекрасные рассуждения о душе мы получали от него
убедительные доказательства противоположного. В неподвижном теле, которое
не отзывается даже на пощечину, души нет. Элементарность и определенность
происходящего составляют содержание абсурдного чувства. В мертвенном свете
рока становится очевидной бесполезность любых усилий. Перед лицом кровавой
математики, задающей условия нашего существования, никакая мораль, никакие
старания не оправданы a priori.

Обо всем этом уже не раз говорилось. Я ограничусь самой простой
классификацией и укажу лишь на темы, которые само собой разумеются. Они
проходят сквозь всю литературу и философию, наполняют повседневные
разговоры. Нет нужды изобретать что-либо заново. Но необходимо
удостовериться в их очевидности, чтобы суметь поставить основополагающий
вопрос. Повторю еще раз, меня интересуют не столько проявления абсурда,
сколько следствия. Если мы удостоверились в фактах, то какими должны быть
следствия, куда нам идти? Добровольно умереть пли же, несмотря ни на что,
надеяться? Но прежде всего необходимо хотя бы вкратце рассмотреть, как
осмыслялась эта ситуация в прошлом.

Первое дело разума - отличать истинное от ложного. Однако стоит мышлению
заняться рефлексией, как сразу же обнаруживается противоречие. Здесь не
помогут никакие убеждения. В ясности и элегантности доказательств никто на
протяжении стольких веков не превзошел Аристотеля: "В итоге со всеми
подобными взглядами необходимо происходит то, что всем известно, - они сами
себя опровергают. Действительно, тот, кто утверждает, что все истинно,
делает истинным и утверждение, противоположное его собственному, и тем
самым делает свое утверждение неистинным (ибо противоположное утверждение
отрицает его истинность); а тот, кто утверждает, что все ложно, делает и
это свое утверждение ложным. Если же они будут делать исключение - в первом
случае для противоположного утверждения, заявляя, что только оно одно не
истинно, а во втором - для собственного утверждения, заявляя, что только
оно одно не ложно,- то приходится предполагать бесчисленное множество
истинных и ложных утверждений, ибо утверждение о том, что истинное
утверждение истинно, само истинно, и это может быть продолжено до
бесконечности" .

Этот порочный круг является лишь первым в том ряду, который приводит
погрузившийся в самого себя разум к головокружительному водовороту. Сама
простота этих парадоксов делает их неизбежными. Каким бы словесным играм и
логической акробатике мы ни предавались, понять - значит прежде всего
унифицировать. Даже в своих наиболее развитых формах разум соединяется с
бессознательным чувством, желанием ясности. Чтобы понять мир, человек
должен свести его к человеческому, наложить на него свою печать. Вселенная
кошки отличается от вселенной муравья. Трюизм "всякая мысль антропоморфна"
не имеет иного смысла. В стремлении понять реальность разум удовлетворен
лишь в том случае, когда ему удается свести ее к мышлению. Если бы человек
мог признать, что и вселенная способна любить его и страдать, он бы
смирился. Если бы мышление открыло в изменчивых контурах феноменов вечные
отношения, к которым сводились бы сами феномены, а сами отношения
резюмировались каким-то единственным принципом, то разум был бы счастлив. В
сравнении с таким счастьем миф о блаженстве показался бы жалкой подделкой.
Ностальгия по Единому, стремление к Абсолюту выражают сущность человеческой
драмы. Но из фактического присутствия этой ностальгии еще не следует, что
жажда будет утолена. Стоит нам перебраться через пропасть, отделяющую
желание от цели и утверждать вместе с Парменидом реальность Единого (каким
бы оно ни было), как мы впадаем в нелепые противоречия. Разум утверждает
всеединство, но этим утверждением доказывает существование различия и
многообразия, которые пытался преодолеть. Так возникает второй порочный
круг. Его вполне достаточно для того, чтобы погасить наши надежды.

Речь снова идет об очевидных вещах. Повторю еще раз, что они интересуют
меня не сами по себе, а с точки зрения тех последствий, которые из них
выводятся. Мне известна и другая очевидность: человек смертей. Но можно
пересчитать по пальцам тех мыслителей, которые сделали из этого все выводы.
Точкой отсчета данного эссе можно считать этот разрыв между нашим
воображаемым знанием и знанием реальным, между практическим согласием и
стимулируемым незнанием, из-за которого мы спокойно уживаемся с идеями,
которые перевернули бы всю нашу жизнь, если бы мы их пережили во всей их
истинности. В безысходной противоречивости разума мы улавливаем раскол,
отделяющий нас от собственных наших творении. Пока разум молчит,
погрузившие, в недвижный мир надежд, вес отражается и упорядочивается в
единстве его ностальгии. Но при первом же движении этот мир лает трещину и
распадается: познание остается перед бесконечным множеством блестящих
осколков. Можно прийти в отчаяние, пытаясь собрать их заново,
восстанавливая первоначальное единство, приносившее покои нашим сердцам.
Столько веков исследований, столько самоотречения мыслителей, а в итоге все
наше познание оказывается тщетным. Кроме профессиональных рационалистов,
все знают сегодня о том, что истинное познание безнадежно утрачено.
Единственной осмысленной историей человеческого мышления является история
следовавших друг за другом покаяний и признаний в собственном бессилии.

Действительно, о чем, по какому поводу я мог бы сказать: "Я это знаю!" О
моем сердце - ведь я ощущаю его биение и утверждаю, что оно существует. Об
этом мире - ведь я могу к нему прикоснуться и опять-таки полагать его
существующим. На этом заканчивается вся моя наука, все остальное -
мыслительные конструкции. Стоит мне попытаться уловить это "Я",
существование которого для меня несомненно, определить его и резюмировать,
как оно ускользает, подобно воде между пальцами. Я могу обрисовать один за
другим образы, в которых оно выступает, прибавить те, что даны извне:
образование, происхождение, пылкость или молчаливость, величие или низость
и т. д. Но образы эти не складываются в единое целое. Вне всех определении
всегда остается само сердце. Ничем не заполнить рва между достоверностью
моего существования и содержанием, которое я пытаюсь ей придать. Я навсегда
отчужден от самого себя. В психологии, как и в логике, имеются
многочисленные истины, но нет Истины. "Познай самого себя" Сократа ничем не
лучше "будь добродетелен" наших проповедников: в обоих случаях
обнаруживаются лишь наши тоска и неведение. Это - - бесплодные игры с
великими предметами, оправданные ровно настолько, насколько приблизительны
наши о них представления.

Шероховатость деревьев, вкус воды - все это тоже мне знакомо. Запах травы и
звезды, иные ночи и вечера, от которых замирает сердце,- могу ли я отрицать
этот мир, всемогущество коего я постоянно ощущаю? Но всем земным наукам не
убедить меня в том, что это - мой мир. Вы можете дать его детальное
описание, можете научить меня его классифицировать. Вы перечисляете его
законы, и в жажде знания я соглашаюсь, что все они истинны. Вы разбираете
механизм мира - и мои надежды крепнут. Наконец, вы учите меня, как свести
всю эту чудесную и многокрасочную вселенную к атому, а затем и к электрону.
Все это прекрасно, я весь в ожидании. Но вы толкуете о невидимой планетной
системе, где электроны вращаются вокруг ядра, вы хотите объяснить мир с
помощью одного-единственного образа. Я готов признать, что это -
недоступная для моего ума поэзия. Но стоит ли негодовать по поводу
собственной глупости? Ведь вы уже успели заменить одну теорию на другую.
Так наука, которая должна была наделить меня всезнанием, оборачивается
гипотезой, ясность затемняется метафорами, недостоверность разрешается
произведением искусства. К чему тогда мои старания? Мягкие линии холмов,
вечерний покой научат меня куда большему. Итак я возвращаюсь к самому
началу, понимая, что с помощью науки можно улавливать и перечислять
феномены, нисколько не приближаясь тем самым к пониманию мира. Мое знание
мира не умножится, даже если мне удастся прощупать все его потаенные
извилины. А вы предлагаете выбор между описанием, которое достоверно, но
ничему не учит, и гипотезой, которая претендует на всезнание, однако
недостоверна. Отчужденный от самого себя и от мира, вооруженный на любой
случай мышлением, которое отрицает себя в самый миг собственного
утверждения,- что же это за удел, если я могу примириться с ним, лишь
отказавшись от знания и жизни, если мое желание всегда наталкивается на
непреодолимую стену? Желать - значит вызывать к жизни парадоксы. Все
устроено так, чтобы рождалось это отравленное умиротворение, дающее нам
беспечность, сон сердца или отречение смерти.

По-своему интеллект также говорит мне об абсурдности мира. Его оппонент,
каковым является слепой разум, может сколько угодно претендовать на полную
ясность - я жду доказательств и был бы рад получить их. Но, несмотря на
вековечные претензии, несмотря на такое множество людей, красноречивых и
готовых убедить меня в чем угодно, я знаю, что все доказательства ложны.
Для меня нет счастья, если я о нем не знаю. Этот универсальный разум,
практический или моральный, этот детерминизм, эти всеобъясняющие категории
- тут есть над чем посмеяться честному человеку. Все это не имеет ничего
общего с умом, отрицает его глубочайшую суть, состоящую в том, что он
порабощен миром. Судьба человека отныне обретает смысл в этой непостижимой
и ограниченной вселенной. Над ним возвышается, его окружает иррациональное
- и так до конца его дней. Но когда к нему возвращается ясность видения,
чувство абсурда высвечивается и уточняется.

Я говорил, что мир абсурден, но это сказано чересчур поспешно. Сам по себе
мир просто неразумен, и это все, что о нем можно сказать. Абсурдно
столкновение между иррациональностью и исступленным желанием ясности, зов
которого отдается в самых глубинах человеческой души. Абсурд равно зависит
и от человека, и от мира. Пока он - единственная связь между ними. Абсурд
скрепляет их так прочно, как умеет приковывать одно живое существо к
другому только ненависть. Это все, что я могу различить в той безмерной
вселенной, где мне выпал жребий жить. Остановимся на этом подробнее. Если
верно, что мои отношения с жизнью регулируются абсурдом, если я проникаюсь
этим чувством, когда взираю на мировой спектакль, если я утверждаюсь в
мысли, возлагающей на меня обязанность искать знание, то я должен
пожертвовать всем, кроме достоверности. И чтобы удержать ее, я должен все
время иметь ее перед глазами. Прежде всего я должен подчинить достоверности
свое поведение и следовать ей во всем. Я говорю здесь о честности. Но
прежде я хотел бы знать: может ли мысль жить в этой пустыне?

Мне уже известно, что мысль иногда навещала эту пустыню. Там она нашла хлеб
свой, признав, что ранее питалась призраками. Так возник повод для
нескольких насущных тем человеческой рефлексии.

Абсурдность становится болезненной страстью с того момента, как осознается.
Но можно ли жить такими страстями, можно ли принять основополагающий закон,
гласящий, что сердце сгорает в тот самый миг, как эти страсти пробуждаются
в нем? Мы не ставим пока этого вопроса, хотя он занимает в нашем эссе
центральное место. Мы еще вернемся к нему.

Познакомимся сначала с темами и порывами, родившимися в пустыне. Достаточно
их перечислить, сегодня они хорошо известны. Всегда имелись защитники прав
иррационального. Традиция так называемого "униженного мышления" никогда не
прерывалась. Критика рационализма проводилась столько раз, что к ней,
кажется, уже нечего добавить. Однако наша эпоха свидетельствует о
возрождении парадоксальных систем, вся изобретательность которых направлена
на то, чтобы расставить разуму ловушки. Тем самым как бы признается
первенство разума. Но это не столько доказательство эффективности разума,
сколько свидетельство жизненности его надежд. В историческом плане
постоянство этих двух установок показывает, что человек разрывается двумя
стремлениями: с одной стороны, он стремится к единству, а с другой - ясно
видит те стены, за которые не способен выйти.

Атаки на разум, пожалуй, никогда не были столь яростными, как в настоящее
время. После великого крика Заратустры: "Случай это старейшая знать мира,
которую возвратил я всем вещам... когда учил, что ни над ними, ни через них
никакая вечная воля - не хочет" , после болезни и смерти Кьеркегора, "той
болезни, у которой последнее есть смерть и смерть в которой есть последнее"
, последовали другие, знаменательные и мучительные, темы абсурдной мысли.
Или, по крайней мере,- этот нюанс немаловажен - темы иррациональной и
религиозной мысли. От Ясперса к Хайдеггеру, от Кьеркегора к Шестову , от
феноменологов к Шелеру , в логическом и в моральном плане целое семейство
родственных в своей ностальгии умов, противостоящих друг другу по целям и
методам, яростно преграждает царственный путь разума и пытается отыскать
некий подлинный путь истины. Я исхожу здесь из того, что основные мысли
этого круга известны и пережиты. Какими бы ни были (или не могли бы быть)
их притязания, все они отталкивались от неизреченной вселенной, где
царствуют противоречие, антиномия, тревога или бессилие. Общими для них
являются и вышеперечисленные темы. Стоит отметить, что и для них важны
прежде всего следствия из открытых ими истин. Это настолько важно, что
заслуживает особого внимания.

Но пока что речь пойдет только об их открытиях и первоначальном опыте. Мы
рассмотрим только те положения, по которым они полностью друг с другом
согласны. Было бы самонадеянно разбирать их философские учения, но вполне
возможно, да и достаточно, дать почувствовать общую для них атмосферу.

Хайдеггер хладнокровно рассматривает удел человеческий и объявляет, что
существование ничтожно. Единственной реальностью на всех ступенях сущего
становится "забота". Для потерявшегося в мире и его развлечениях человека
забота выступает как краткий миг страха. Но стоит этому страху дойти до
самосознания, как он становится тревогой, той постоянной атмосферой ясно
мыслящего человека, "в которой обнаруживает себя экзистенция". Этот
профессор философии пишет без всяких колебаний и наиабстрактнейшим в мире
языком: "Конечный и ограниченный характер человеческой экзистенции
первичнее самого человека". Он проявляет интерес к Канту, но лишь с тем,
чтобы показать ограниченность "чистого разума". Вывод в терминах
хайдеггеровского анализа: "миру больше нечего предложить пребывающему в
тревоге человеку" . Как ему кажется, забота настолько превосходит в
отношении истинности все категории рассудка, что только о ней он и
помышляет, только о ней ведет речь. Он перечисляет все ее обличья: скука,
когда банальный человек ищет, как бы ему обезличиться и забыться; ужас,
когда ум предается созерцанию смерти. Хайдеггер не отделяет сознания от
абсурда. Сознание смерти является зовом заботы, и "экзистенция обращена
тогда к самой себе в своем собственном зове посредством сознания". Это
голос самой тревоги, заклинающий экзистенцию "вернуться к самой себе из
потерянности в анонимном существовании". Хайдеггер полагает также, что
нужно не спать, а бодрствовать до самого конца. Он держится этого
абсурдного мира, клянет его за бренность и ищет путь среди развалин.

Ясперс отрекается от любой онтологии: ему хочется, чтобы мы перестали быть
"наивными". Он знает, что выход за пределы смертной игры явлений нам
недоступен. Ему известно, что в конце концов разум терпит поражение, и он
подолгу останавливается на перипетиях истории духа, чтобы безжалостно
разоблачить банкротство любой системы, любой всеспасительной иллюзии, любой
проповеди. В этом опустошенном мире, где доказана невозможность познания,
где единственной реальностью кажется ничто, а единственно возможной
установкой - безысходное отчаяние. Ясперс занят поисками нити Ариадны,
ведущей к божественным тайнам.

В свою очередь Шестов на всем протяжении своего изумительно монотонного
труда, неотрывно обращенного к одним и тем же истинам, без конца
доказывает, что даже самая замкнутая система, самый универсальный
рационализм всегда спотыкаются об иррациональность человеческого мышления.
От него не ускользают все те иронические очевидности и ничтожнейшие
противоречия, которые обесценивают разум. И в истории человеческого сердца,
и в истории духа его интересует один-единственный, исключительный предмет.
В опыте приговоренного к смерти Достоевского, в ожесточенных авантюрах
ницшеанства, проклятиях Гамлета или горьком аристократизме Ибсена он
выслеживает, высвечивает и возвеличивает бунт человека против неизбежности.
Он отказывает разуму в основаниях, он не сдвинется с места, пока не
окажется посреди блеклой пустыни с окаменевшими достоверностями.

Самый, быть может, привлекательный из всех этих мыслителей Кьеркегор па
протяжении по крайней мере части своего существования не только искал
абсурд, по и жил им. Человек, который восклицает: "Подлинная немота не в
молчании, а в разговоре",- с самого начала утверждается в том, что ни одна
истина не абсолютна и не может сделать существование удовлетворительным.
Дон Жуан от познания, он умножал псевдонимы и противоречия, писал
одновременно "Назидательные речи" и "Дневник соблазнителя", учебник
циничного спиритуализма. Он отвергает утешения, мораль, любые принципы
успокоения. Он выставляет на всеобщее обозрение терзания и неусыпную боль
своего сердца в безнадежной радости распятого, довольного своим крестом,
созидающего себя в ясности ума, отрицании, комедианстве, своего рода
демонизме. Этот лик, нежный и насмешливый одновременно, эти пируэты, за
которыми следует крик из глубины души,- таков сам дух абсурда в борьбе с
превозмогающей его реальностью. Авантюра духа, ведущая Кьеркегора к милым
его сердцу скандалам, также начинается в хаосе лишенного декораций опыта,
передаваемого им во всей его первозданной бессвязности.

В совершенно ином плане, а именно с точки зрения метода, со всеми
крайностями такой позиции, Гуссерль и феноменологи восстановили мир в его
многообразии и отвергли трансцендентное могущество разума. Вселенная духа
тем самым неслыханно обогатилась. Лепесток розы, межевой столб или
человеческая рука приобрели такую же значимость, как любовь, желание или
законы тяготения. Теперь мыслить не значит унифицировать, сводить явления к
какому-то великому принципу. Мыслить - значит научиться заново видеть,
стать внимательным; это значит управлять собственным сознанием, придавать,
на манер Пруста , привилегированное положение каждой идее и каждому образу.
Парадоксальным образом все привилегированно. Любая мысль оправдана
предельной осознанностью. Будучи более позитивным, чем у Кьеркегора и
Шестова, гуссерлевский подход тем не менее с самого начала отрицает
классический метод рационализма, кладет конец несбыточным надеждам,
открывает интуиции и сердцу все поле феноменов, в богатстве которых есть
что-то нечеловеческое. Этот путь, ведущий ко всем наукам и в то же время ни
к одной. Иначе говоря, средство здесь оказывается важнее цели. Речь идет
просто о "познавательной установке", а не об утешении. По крайней мере
поначалу.

Как не почувствовать глубокое родство всех этих умов? Как не увидеть, что
их притягивает одно и то же не всем доступное и горькое место, где больше
пет надежды? Я хочу, что