бы мне либо объяснили все, либо ничего не
объясняли. Разум бессилен перед криком сердца. Поиски пробужденного этим
требованием ума ни к чему, кроме противоречий и неразумия, не приводят. То,
что я не в силах понять, неразумно. Мир населен такими иррациональностями.
Я не понимаю уникального смысла мира, а потому он для меня безмерно
иррационален. Если бы можно было хоть единожды сказать: "это ясно", то все
было бы спасено. Но эти мыслители с завидным упорством провозглашают, что
нет ничего ясного, повсюду хаос, что человек способен видеть и познавать
лишь окружающие его стены.

Здесь все эти точки зрения сходятся и пересекаются. Дойдя до своих
пределов, ум должен вынести приговор и выбрать последствия. Таковыми могут
быть самоубийство и возражение. Но я предлагаю перевернуть порядок
исследования и начать со злоключений интеллекта, чтобы затем вернуться к
повседневным действиям. Для этого нам нет нужды покидать пустыню, в которой
рождается данный опыт. Мы должны знать, к чему он ведет. Человек
сталкивается с иррациональностью мира. Он чувствует, что желает счастья и
разумности. Абсурд рождается в этом столкновении между призванием человека
и неразумным молчанием мира. Это мы должны все время удерживать в памяти,
не упускать из виду, поскольку с этим связаны важные для жизни выводы.
Иррациональность, человеческая ностальгия и порожденный их встречей абсурд
- вот три персонажа драмы, которую необходимо проследить от начала до конца
со всей логикой, на какую способна экзистенция.

Философское самоубийство

Чувство абсурда не равнозначно понятию абсурда. Чувство лежит в основании,
это точка опоры. Оно не сводится к понятию, исключая то краткое мгновение,
когда чувство выносит приговор вселенной. Затем чувство либо умирает, либо
сохраняется. Мы объединили все эти темы. Но и здесь мне интересны не труды,
не создавшие их мыслители - критика потребовала бы другой формы и другого
места,- по то общее, что содержится в их выводах. Возможно, между ними
существует бездна различий, но у нас есть все основания считать, что
созданный ими духовный пейзаж одинаков. Одинаково звучит и тот крик,
которым завершаются все эти столь непохожие друг на друга научные
изыскания. У вышеупомянутых мыслителей ощутим общий духовный климат. Вряд
ли будет преувеличением сказать, что это - убийственная атмосфера. Жить под
этим удушающим небом - значит либо уйти, либо остаться. Необходимо знать,
как уходят и почему остаются. Так определяется мною проблема самоубийства,
и с этим связан мой интерес к выводам экзистенциальной философии.

Но я хотел бы ненадолго свернуть с прямого пути. До сих пор абсурд
описывался нами извне. Однако мы можем задать вопрос о том, насколько ясно
это понятие, провести анализ его значения, с одной стороны, и его следствий
- с другой.

Если я обвиню невиновного в кошмарном преступлении, если заявлю
добропорядочному человеку, что он вожделеет к собственной сестре, то мне
ответят, что это абсурд. В этом возмущении есть что-то комическое, но для
него имеется и глубокое основание. Добропорядочный человек указывает на
антиномию между тем актом, который я ему приписываю, и принципами всей его
жизни. "Это абсурд" означает "это невозможно", а кроме того, "это
противоречиво". Если вооруженный ножом человек атакует группу автоматчиков,
я считаю его действие абсурдным. Но оно является таковым только из-за
диспропорции между намерением и реальностью, из-за противоречия между
реальными силами и поставленной целью. Равным образом мы расценим как
абсурдный приговор, противопоставив ему другой, хотя бы внешне
соответствующий фактам. Доказательство от абсурда также осуществляется
путем сравнения следствий данного рассуждения с логической реальностью,
которую стремятся установить. Во всех случаях, от самых простых до самых
сложных, абсурдность тем больше, чем сильнее разрыв между терминами
сравнения. Есть абсурдные браки, вызовы судьбе, злопамятства, молчания,
абсурдные войны и абсурдные перемирия. В каждом случае абсурдность
порождается сравнением. Поэтому у меня есть все основания сказать, что
чувство абсурдности рождается не из простого исследования факта или
впечатления, но врывается вместе со сравнением фактического положения дел с
какой-то реальностью, сравнением действия с лежащим за пределами этого
действия миром. По существу, абсурд есть раскол. Его нет ни в одном из
сравниваемых элементов. Он рождается в их столкновении.

Следовательно, с точки зрения интеллекта я могу сказать, что абсурд не в
человеке (если подобная метафора вообще имеет смысл) и не в мире, но в их
совместном присутствии. Пока это единственная связь между ними. Если
держаться очевидного, то я знаю, чего хочет человек, знаю, что ему
предлагает мир, а теперь еще могу сказать, что их объединяет. Нет нужды
вести дальнейшие раскопки. Тому, кто ищет, достаточно одной-единственной
достоверности. Дело за тем, чтобы вывести из нее все следствия.

Непосредственное следствие есть одновременно и правило метода. Появление
этой своеобразной триады не представляет собой неожиданного открытия
Америки. Но у нее то общее с данными опыта, что она одновременно бесконечно
проста и бесконечно сложна. Первой в этом отношении характеристикой
является неделимость: уничтожить один из терминов триады - значит
уничтожить всю ее целиком. Помимо человеческого ума нет абсурда.
Следовательно, вместе со смертью исчезает и абсурд, как и все остальное. Но
абсурда нет и вне мира. На основании данного элементарного критерия я могу
считать понятие абсурда существенно

важным и полагать его в качестве первой истины. Так возникает первое
правило вышеупомянутого метода: если я считаю нечто истинным, я должен его
сохранить. Если я намерен решить какую-то проблему, то мое решение не
должно уничтожать одну из ее сторон. Абсурд для меня единственна" данность.
Проблема в том, как выйти из него, а также в том, выводится ли с
необходимостью из абсурда самоубийство. Первым и, по сути дела,
единственным условием моего исследования является сохранение того, что меня
уничтожает, последовательное соблюдение всего того, что я считаю сущностью
абсурда. Я определил бы ее как противостояние и непрерывную борьбу.

Проводя до конца абсурдную логику, я должен признать, что эта борьба
предполагает полное отсутствие надежды (что не имеет ничего общего с
отчаянием), неизменный отказ (его не нужно путать с отречением) и
осознанную неудовлетворенность (которую не стоит уподоблять юношескому
беспокойству). Все, что уничтожает, скрывает эти требования или идет
вразрез с ними (прежде всего это уничтожающее раскол согласие), разрушает
абсурд и обесценивает предлагаемую установку сознания. Абсурд имеет смысл,
когда с ним не соглашаются.

Очевидным фактом морального порядка является то, что человек - извечная
жертва своих же истин. Раз признав их, он уже не в состоянии от них
отделаться. За все нужно как-то платить. Осознавший абсурд человек отныне
привязан к нему навсегда. Человек без надежды, осознав себя таковым, более
не принадлежит будущему. Это в порядке вещей. Но в равной мере ему
принадлежат и попытки вырваться из той вселенной, творцом которой он
является. Все предшествующее обретает смысл только в свете данного
парадокса. Поучительно посмотреть и на тот способ выведения следствий, к
которому, исходя из критики рационализма, прибегали мыслители, признавшие
атмосферу абсурда.

Если взять философов-экзистенциалистов, то я вижу, что все они предлагают
бегство. Их аргументы довольно своеобразны; обнаружив абсурд среди руин
разума, находясь в замкнутой, ограниченной вселенной человека, они
обожествляют то, что их сокрушает, находя основание для надежд в том, что
лишает всякой надежды. Эта принудительная надежда имеет для них религиозный
смысл. На этом необходимо остановиться.

В качестве примера я проанализирую здесь несколько тем, характерных для
Шестова и Кьеркегора. Ясперс дает нам типичный пример той же установки, но
превращенной в карикатуру. В дальнейшем я это поясню. Мы видели, что Ясперс
бессилен осуществить трансценденцию, не способен прозондировать глубины
опыта,- он осознал, что вселенная потрясена до самых оснований. Идет ли он
дальше, выводит ли по крайней мере все следствия из этого потрясения основ?
Он не говорит ничего нового. В опыте он не нашел ничего, кроме признания
собственного бессилия. В нем отсутствует малейший предлог для привнесения
какого-либо приемлемого первоначала. И все же, не приводя никаких доводов
(о чем он сам говорит), Ясперс разом утверждает трансцендентное бытие опыта
и сверхчеловеческий смысл жизни, когда пишет: "Не показывает ли нам это
крушение, что по ту сторону всякого объяснения и любого возможного
истолкования стоит не ничто, но бытие трансценденции" . Неожиданно, одним
слепым актом человеческой веры, все находит свое объяснение в этом бытии.
Оно определяется Ясперсом как "непостижимое единство общего и частного".
Так абсурд становится богом (в самом широком смысле слова), а неспособность
понять превращается во всеосвещающее бытие. Это рассуждение совершенно
нелогично. Его можно назвать скачком. Как все это ни парадоксально, вполне
можно понять, почему столь настойчиво, с таким беспредельным терпением
Ясперс делает опыт трансцендентного неосуществимым. Ибо чем дальше он от
этого опыта, чем более опустошен, тем реальнее трансцендетное, поскольку та
страстность, с какой оно утверждается, прямо пропорциональна пропасти,
которая разверзается между его способностью объяснять и иррациональностью
мира. Кажется даже, что Ясперс тем яростнее обрушивается на предрассудки
разума, чем радикальнее разум объясняет мир. Этот апостол униженной мысли
ищет средства возрождения всей полноты бытия в самом крайнем самоуничижении.

Такого рода приемы знакомы нам из мистики. Они не менее законны, чем любые
другие установки сознания. Но сейчас я поступаю так, словно принял некую
проблему всерьез. У меня нет предрассудков по поводу значимости данной
установки или ее поучительности. Мне хотелось бы только проверить,
насколько она отвечает поставленным мною условиям, достойна ли она
интересующего меня конфликта. Поэтому я возвращаюсь к Шестову. Один
комментатор передает заслуживающее внимания высказывание этого мыслителя:
"Единственный выход там, где для человеческого ума нет выхода. Иначе к чему
нам Бог? К Богу обращаются за невозможным. Для возможного и людей
достаточно". Если у Шестова есть философия, то она резюмируется этими
словами. Потому что, обнаружив под конец своих страстных исканий
фундаментальную абсурдность всякого существования, он не говорит:

"Вот абсурд", но заявляет: "Вот Бог, к нему следует обратиться, даже если
он не соответствует ни одной из наших категорий". Во избежание недомолвок
русский философ даже добавляет, что этот Бог может быть злобным и
ненавистным, непостижимым и противоречивым. Но чем безобразнее его лик, тем
сильнее его всемогущество. Величие Бога в его непоследовательности. Его
бесчеловечность оказывается доказательством его существования. Необходимо
броситься в Бога, и этим скачком избавиться от рациональных иллюзий.
Поэтому для Шестова принятие абсурда и сам абсурд единовременны.
Констатировать абсурд - значит принять его, и вся логика Шестова направлена
на то, чтобы выявить абсурд, освободить дорогу безмерной надежде, которая
из него следует. Еще раз отмечу, что такой подход правомерен. Но я упрямо
обращаюсь здесь лишь к одной проблеме со всеми ее последствиями. В мои
задачи не входит исследование патетического мышления или акта веры. Этому я
могу посвятить всю оставшуюся жизнь. Я знаю, что рационалиста будет
раздражать подход Шестова, чувствую также, что у Шестова свои основания
восставать против рационализма. Но я хочу знать лишь одно: верен ли Шестов
заповедям абсурда.

Итак, если признать, что абсурд противоположен надежде, то мы видим, что
для Шестова экзистенциальное мышление хотя и предполагает абсурд, но
демонстрирует его лишь с тем, чтобы тут же его развеять. Вся утонченность
мысли оказывается здесь патетическим фокусничеством. С другой стороны,
когда Шестов противопоставляет абсурд обыденной морали и разуму, он
называет его истиной и искуплением. Фундаментом такого определения абсурда
является, таким образом, выраженное Шестовым одобрение. Если признать, что
все могущество понятия абсурда коренится в его способности разбивать наши
изначальные надежды, если мы чувствуем, что для своего сохранения абсурд
требует несогласия, то ясно, что в данном случае абсурд потерял свое
настоящее лицо, свой по-человечески относительный характер, чтобы слиться с
непостижимой, но в то же время приносящей покой вечностью. Если абсурд и
существует, то лишь во вселенной человека. В тот миг, когда понятие абсурда
становится трамплином в вечность, оно теряет связь с ясностью человеческого
ума. Абсурд перестает быть той очевидностью, которую человек констатирует,
не соглашаясь с нею. Борьба прекращается. Абсурд интегрирован человеком, и
в этом единении утеряна его сущность: противостояние, разрыв, раскол. Этот
скачок является уверткой. Шестов цитирует Гамлета: The time is out of joint
, страстно надеясь, что слова эти были произнесены специально для него. Но
Гамлет говорил их, а Шекспир писал совсем по другому поводу. Иррациональное
опьянение и экстатическое призвание лишают абсурд ясности видения. Для
Шестова разум - тщета, но есть и нечто сверх разума. Для абсурдного ума
разум тоже тщетен, но нет ничего сверх разума.

Этот скачок, впрочем, позволяет нам лучше понять подлинную природу абсурда.
Нам известно, что абсурд предполагает равновесие, что он в самом сравнении,
а не в одном из терминов сравнения. Перенося всю тяжесть на один из
терминов. Шестов нарушает равновесие. Наше желание понять, наша ностальгия
по абсолюту объяснимы ровно настолько, насколько мы способны понимать и
объяснять все многообразие вещей. Тщетны абсолютные отрицания разума. У
разума свой порядок, в нем он вполне эффективен. Это порядок человеческого
опыта. Вот почему мы хотим полной ясности. Если мы не в состоянии сделать
все ясным, если отсюда рождается абсурд, то это происходит как раз при
встрече эффективного, но ограниченного разума с постоянно возрождающимся
иррациональным. Негодуя по поводу гегелевских утверждений типа "движение
Солнечной системы совершается согласно неизменным законам, законам разума",
яростно ополчаясь на спинозовский рационализм, Шестов делает правомерный
вывод о тщете разума. Отсюда следует естественный, хотя и неоправданный
поворот к утверждению превосходства иррационального (3). Но переход не
очевиден, поскольку к данному случаю применимы понятия предела и плана.
Законы природы значимы в известных пределах, за которыми они оборачиваются
против самих себя и порождают абсурд. В дескриптивном плане, независимо от
оценки их истинности в качестве объяснений, они также вполне законны.
Шестов приносит все это в жертву иррациональному. Исключение требования
ясности ведет к исчезновению абсурда - вместе с одним из терминов
сравнения. Абсурдный человек, напротив, не прибегает к такого рода
уравнениям. Он признает борьбу, не испытывает ни малейшего презрения к
разуму и допускает иррациональное. Его взгляд охватывает все данные опыта,
и он не предрасположен совершать скачок, не зная заранее его направления.
Он знает одно: в его сознании нет более места надежде.

То, что ощутимо у Льва Шестова, еще в большей мере характерно для
Кьеркегора. Конечно, у такого писателя нелегко найти ясные определения. Но,
несмотря на внешнюю противоречивость его писаний, за псевдонимами, игрой,
насмешкой сквозь все его труды проходит некое предчувствие (а одновременно
и боязнь) той истины, что заканчивается взрывом в последних его
произведениях: Кьеркегор тоже совершает скачок. Христианство, которым он
был так запуган в детстве, возвращается под конец в самом суровом виде. И
для Кьеркегора антиномия и парадокс оказываются критериями религии. То, что
когда-то приводило в отчаяние, придает теперь жизни истинность и ясность.
Христианство - это скандал; Кьеркегор попросту требует третьей жертвы
Игнация Лойолы , той, что наиболее любезна Богу: "жертвоприношение
интеллекта" (4). Результаты скачка своеобразны, но это не должно нас
удивлять. Кьеркегор делает из абсурда критерий мира иного, тогда как он--
просто остаток опыта этого мира. "В своем падении, говорит Кьеркегор,--
верующий обрящет триумф".

Я не задаюсь вопросом о волнительных проповедях, связанных с данной
установкой. Мне достаточно спросить: дают ли зрелище абсурда и присущий ему
характер основания для подобной установки? Я знаю, что не дают. Если вновь
обратиться к абсурду, становится более понятным вдохновляющий Кьеркегора
метод. Он не сохраняет равновесия между иррациональностью мира и бунтующей
ностальгией абсурда. Не соблюдается то соотношение, без которого,
собственно говоря, нет смысла говорить о чувстве абсурдности. Уверившись в
неизбежности иррационального, Кьеркегор пытается, таким образом, спастись
хотя бы от отчаянной ностальгии, кажущейся ему бесплодной и недоступной
пониманию. Возможно, его рассуждения по этому поводу не лишены оснований.
Но нет никаких оснований для отрицания абсурда. Заменив крик бунта
неистовством согласия, он приходит к забвению абсурда, который ранее
освещал его путь к обожествлению отныне единственной достоверности -
иррационального. Важно, как говорил аббат Галиани госпоже д'Эпине , не
исцелиться, но научиться жить со своими болезнями. Кьеркегор хочет
исцелиться - это неистовое желание пронизывает весь его дневник. Все усилия
ума направлены на то, чтобы избежать антиномии человеческого удела. Усилие
тем более отчаянное, что временами он понимает всю его суетность: например,
когда говорит о себе так, словно ни страх господень, ни набожность не могут
дать покоя его душе. Вот почему потребовались мучительные уловки, чтобы
придать иррациональному обличье, а Богу - атрибуты абсурда. Бог
несправедлив, непоследователен, непостижим. Интеллекту не погасить
пламенных притязаний человеческого сердца. Поскольку ничто не доказано,
можно доказать все что угодно.

Кьеркегор сам указывает путь, по которому шел. Я не хочу здесь пускаться в
догадки, но как удержаться от того, чтобы не усмотреть в его произведениях
знаки почти добровольного калечения души, наряду с согласием на абсурд?
Таков лейтмотив "Дневника". "Мне недостает животного, также составляющего
часть предопределенного человеку... Но дайте мне тогда тело". И далее:
"Чего бы я только не отдал, особенно в юности, чтобы быть настоящим
мужчиной, хотя бы на полгода... мне так не хватает тела и физических
условий существования". И тот же человек подхватывает великий крик надежды,
идущий сквозь века и воодушевлявший столько сердец - кроме сердца
абсурдного человека. "Но для христианина смерть ничуть не есть конец всего,
в ней бесконечно больше надежды, чем в какой бы то ни было жизни, даже
исполненной здоровья и силы". Примирение путем скандала все же остается
примирением.

Возможно, примирение это позволяет вывести надежду из ее противоположности,
из смерти. Но даже если подобная установка может вызвать симпатию, ее
чрезмерность ничего не подтверждает. Скажут, что она несоизмерима с
человеком и, следовательно, должна быть сверхчеловеческой. Но о каком
"следовательно" может идти речь, если здесь нет никакой логической
достоверности. Невероятным является и опытное подтверждение. Все, что я
могу сказать, сводится к несоизмеримости со мною. Даже если я не могу
вывести отсюда отрицания, нет никакой возможности брать непостижимое в
качестве основания. Я хочу знать, могу ли я жить с постижимым, и только с
ним. Мне могут еще сказать, что интеллект должен принести в жертву свою
гордыню, разум должен преклониться. Но из моего признания пределов разума
не следует его отрицание. Его относительное могущество я признаю. Я хочу
держаться того срединного пути, на котором сохраняется ясность интеллекта.
Если