я  обратно  в  Афины.
Диопит был раздражен, видя каждый день ненавистного  человека,  бродившего
по Акрополю с Мнезиклом и Калликратом  и  подававшего  советы  рабочим  на
строительстве Пропилей.
     Однажды Диопит увидел Фидия, стоявшего за колоннами храма  Эрехтея  и
разговаривающего с Агоракритом.  Оба  они  разговаривали  и  ходили  между
Парфеноном и храмом Эрехтея, взад и вперед, затем, приблизившись  к  куску
мрамора, лежавшему недалеко от спрятавшегося Диопита,  они  опустились  на
камень и спокойно продолжали разговор, который легко было подслушать жрецу
Эрехтея.
     - Странные течения, - говорил Агоракрит, - появляются в  скульптурном
искусстве афинян. Странные вещи вижу я в мастерских молодых  товарищей  по
искусству. Куда девались прежние возвышенность и достоинство? Видел ли  ты
последнюю группу Стиппакса? Мы употребляли наши лучшие силы на изображение
богов и героев, теперь же, со  всеми  тонкостями  искусства,  представляют
грубого, несчастного раба. Юный  Стронгимон  старается  вылить  из  бронзы
троянскую лошадь. Деметрий изображает старика с  голым  черепом  и  жидкой
бородкой.
     - Скульпторы не стали бы создавать подобных произведений, если бы они
не нравились афинянам, - сказал Фидий,  -  к  сожалению,  никто  не  может
отрицать, что подобные вкусы все больше  и  больше  проникают  в  афинский
народ. Как в скульптурном искусстве безобразное  занимает  место  рядом  с
прекрасным, также и на  Пниксе,  рядом  с  олимпийскими  громовыми  речами
благородного  Перикла,  все  громче  и  громче   раздаются   дикие   крики
какого-нибудь Клеона. Прежде у нас был один Гиппоникос и один  Пириламп  -
теперь их сотни.
     - Роскошь и страсть к удовольствиям усиливаются, - сказал  Агоракрит,
- а кто первый проповедовал это стремление к роскоши  и  удовольствиям?  С
тех пор, как подруга Перикла отняла у моего,  и,  я  осмеливаюсь  сказать,
почти у твоего, произведения награду в пользу самоуверенного  произведения
Алкаменеса, с того дня, возмущение этой женщиной не оставляло  моей  души.
Когда она бессовестно превратила мою Афродиту в Немезиду, тогда у  меня  в
голове мелькнула мысль: "Да, моя Афродита будет  для  тебя  Немезидой,  ты
почувствуешь  на  себе  могущество  мстительной  богини".  И   эта   месть
приближается медленными, но верными шагами.
     - Боги судят одинаково и беспристрастно, - серьезно возразил Фидий, -
если они не одобряют веселой самоуверенности милезианки, то они накажут  и
тайную  хитрость  Диопита,  союзником  которого  сделало  тебя  стремление
отомстить. Чтобы мы ни хотели порицать или наказать в супруге Перикла,  не
забывай, что без ее мужественных и потрясающих сердце слов, колонны нашего
Парфенона до сих пор не были  бы  созданы.  Не  забудь  и  того,  что  при
создании Парфенона мы не имели другого врага, кроме хитрого жреца Эрехтея.
     - В таком случае, ты становишься другом и  защитником  милезианки?  -
спросил Агоракрит.
     - Совсем нет, - возразил Фидий, - я так же мало люблю Аспазию, как  и
жреца Эрехтея, и избегаю обоих с тех пор, как возвратился обратно в  Афины
из  сделавшейся  мне  дорогой  Олимпии.  Я  нашел  жителей   Элиды   более
благородными, чем афиняне, и остаток моей  жизни  хочу  посвятить  великой
Элладе. Я предоставляю Афинам  их  Аспазий,  их  демагогов  и  их  хитрых,
недостойных и мстительных жрецов Эрехтея.
     - Ты поступаешь справедливо, - сказал Агоракрит, поворачиваясь спиной
к Афинам, - афиняне, может быть, сделали женственным и менее высоким  твое
искусство. Того и гляди они начнут создавать  Приапов  вместо  олимпийских
богов...
     - Или сделать статую нищего, постоянно шатающегося  рядом,  -  сказал
Фидий, указывая на всем известного калеку Менона, лежавшего в  эту  минуту
между колоннами и гревшегося на солнце.
     Нищий слышал слова Фидия и, сжав кулак, послал вслед проклятье. Между
тем, Фидий поднялся вместе с Агоракритом  и,  сделав  несколько  шагов  по
направлению к храму Эрехтея, увидел стоящего между колоннами Диопита.
     - Посмотри, эти совы храма Эрехтея вечно настороже, - сказал Фидий.
     Пристыженный жрец бросил на скульптора мрачный взгляд ненависти.
     - У сов храма Эрехтея острые клювы и острые  когти,  берегись,  чтобы
они не выцарапали тебе глаза! - крикнул Диопит.
     В ответ на это скульптор снова  повторил  бессмертные  слова  Гомера:
"Никогда не дозволит мне трепетать Афина Паллада!"
     - Хорошо! - пробормотал про себя Диопит, когда Фидий и Агоракрит  уже
отвернулись. - Рассчитывай на защиту твоей  Афины,  я  же  рассчитываю  на
помощь моих богов. Давно уже готовится схватка  древней  богини  из  храма
Эрехтея с твоим новым золотым изображением.
     Он уже хотел удалиться, когда безумный Менон,  опираясь  на  клюку  и
продолжая произносить проклятья против Фидия, так сильно ударил  по  одной
колонне, что отбил кусок карниза. Увидав это,  Диопит  подошел  к  Менону.
Взгляды безумного нищего и жреца храма Эрехтея встретились.
     Они хорошо знали друг друга.
     Некогда, как мы  уже  говорили,  Менон  подвергался  пытке  вместе  с
остальными рабами осужденного господина. Эллинские рабы  допрашивались  не
иначе, как под пыткой. Благодаря его показаниям афинянин был оправдан,  но
после пытки Менон остался калекой. Из сострадания господин дал ему свободу
и, умирая, завещал  довольно  большую  сумму  денег,  но  полоумный  Менон
выбросил полученные деньги и предпочел бродить по Афинам, прося милостыню.
Он большей частью питался яствами, которые ставят  покойникам  на  могилы.
Когда зимой было холодно, он грелся перед горнами  кузнецов  или  у  печей
общественных бань. Его любимым местопребыванием было то  место  в  Мелите,
куда бросали тела казненных и трупы самоубийц. Какая-то собака, прогнанная
своим господином, была его постоянным спутником.
     Менон был зол и хитер. Его величайшим удовольствием было сеять раздор
между людьми. Он казался насквозь  пронизанным  каким-то  тайным  чувством
мести. Все, что он ни делал, казалось рассчитанным на то, чтобы  отомстить
за рабов свободным гражданам.
     Он  нарочно  выдавал   себя   за   более   безумного,   чем   был   в
действительности, чтобы иметь возможность говорить афинянам в глаза резкие
истины, которых никогда не простили бы человеку в полном уме.
     Он постоянно вертелся на Агоре и в  других  общественных  местах.  На
Акрополе он сделался своим человеком, постоянно болтаясь в толпе  рабочих.
Ему нравилось везде, где только был народ, и где он мог играть свою  роль,
но особенно нравилось пребывание на Акрополе с той минуты, когда он увидел
ссору между жрецом Эрехтея, Диопитом и архитектором Калликратом. Он считал
своим долгом стравливать людей Калликрата и прислужников храма Эрехтея. Он
постоянно передавал слова одних другим, он  служил  обеим  партиям  и  обе
одинаково  ненавидел,  как  ненавидел  всякого,  кто  назывался  свободным
афинянином.
     Сам Диопит часто с ним разговаривал и скоро оценил преимущество этого
оружия.
     Менон постоянно толкался между народом, узнавал и подслушивал.  Никто
не считал нужным что бы то ни было скрывать от безумного. Колкие  насмешки
делали его одинаково нелюбимым всеми в Афинах.
     Итак Менон и Диопит знали друг друга и хорошо понимали один  другого.
Инстинкт ненависти и жажды мщения соединил нищего и жреца.
     - Ты злишься на Фидия, - начал Диопит.
     - Пусть его пожрет хвост адской собаки!  Надменный  негодяй,  который
постоянно выгонял меня за порог своей мастерской,  когда  замечал,  что  я
греюсь у печки! "Ты негодяй, Менон", говорил он, "ты урод", ха, ха, ха! Он
желает видеть вокруг себя только олимпийских богов  и  богинь.  Пусть  его
разобьет молния, его и ему подобных афинян.
     - Ты часто бывал в его мастерской?
     - Меня там не всегда видели, но Менон умеет прятаться  в  уголках.  Я
видел все, что делал он и его ученики из белого камня, из бронзы, слоновой
кости и растопленного золота...
     - Ты видел, как он работал с золотом?
     При этих словах странная улыбка мелькнула на губах жреца.
     - Ты видел, как он работал с золотом, - повторил Менон, подмигивая. -
Афиняне отдали в мастерскую золото, чтобы он создал  богиню  из  золота  и
слоновой кости?
     - Конечно, конечно! - отвечал Менон. - Я видел,  как  он  растапливал
золото, видел у него целую кучу блестящего, сверкающего золота...
     - Послушай, Менон, все ли золото афинян было растоплено, не  осталось
ли части на пальцах тех, через чьи руки оно прошло?
     При этом вопросе нищий, скаля зубы, поглядел на жреца.
     - Ха, ха, ха! - громко рассмеялся он. - Менон умеет прятаться,  умеет
подсматривать. Я видел как он... думая, что он один, что за ним  никто  не
следит... тайно открывал ящик, в котором сверкало  спрятанное...  ха,  ха,
ха... блестящее золото... золото  афинян...  Он  запускал  руки  и,  когда
нечаянно увидал меня, то от злости пена выступила на губах... Он вытолкнул
меня за дверь... он не хотел,  чтобы  я  грелся...  Погоди  ты,  злодей!..
Погрози еще глазами, старый червяк!
     И снова нищий  с  угрозой  поднял  руку  на  Парфенон,  словно  желая
разрушить творение ненавистного мастера.
     После непродолжительного молчания жрец подошел ближе и шепнул:
     - Послушай, Менон, то, что ты говоришь сейчас, ты сможешь сказать  на
Агоре перед всеми афинянами?
     - Перед всеми афинянами... перед двадцатью  тысячами  собак-афинян...
да поразит их чума!..
     Через час после этого разговора, по всем Афинам стали рассказывать  о
резких, оскорбительных словах, которые Фидий и его ученик говорили  против
афинского народа. Рассказывали, как он  позорил  народное  правление,  как
хаял отечество и расхваливал Элиду, как он  желает  повернуться  спиной  к
Афинам и в будущем служить другим эллинам. И  в  то  же  время  шептали  о
золоте, выданном из государственной казны, которое не все было истрачено в
мастерской...
     Как  дурное  семя  распространялись  в  народе  эти  речи,  возбуждая
ненависть и вражду к благородному творцу Парфенона...



                                    9

     Наступил день, в который дело  Аспазии  должно  было  рассматриваться
гелиастами под председательством архонта Базилики на Агоре.
     С раннего утра двор суда был окружен народом. Спокойной и  сдержанной
среди всех афинян была в этот день только сама Аспазия.
     Она стояла на верхнем этаже своего дома и глядела  сквозь  отверстие,
вроде окна, на толпу собиравшуюся в Агоре. Она была несколько  бледна,  но
не от страха, так как на губах ее мелькала презрительная улыбка.
     Перикл вошел к ней. Он был бледнее Аспазии, лицо его дышало  глубокой
серьезностью. Он молча бросил взгляд на пасмурное небо.
     День был серый. Стая журавлей  летела  от  северного  Стримона  через
Аттику. Их крики, казалось, призывали дождь.
     Наконец, на улице показалось шествие, состоявшее по большей части  из
пожилых людей. Это  были  гелиасты,  которым  поручили  рассмотрение  дела
Аспазии, судьи, перед которыми должна появиться супруга  Перикла,  которые
должны вынести ей приговор.
     - Посмотри на это старье, - сказала Аспазия, улыбаясь и  указывая  на
гелиастов, - у половины из них старые плащи и голодный вид. Они  опираются
на длинные, безвредные для меня афинские палки.
     - Они из простого народа, - сказал Перикл, пожимая плечами, - люди из
того самого афинского народа, который некогда так тебе нравился и из любви
к которому ты оставила персидский двор и прекрасный Милет и явилась сюда.
     Аспазия ничего не ответила.
     - Это тот самый афинский народ, - продолжал Перикл, -  непринужденная
свобода которого казалась  тебе  достойной  восхищения,  любовь  к  родине
которого трогала тебя, развитый дух которого казался тебе несравненным  не
только в произведениях великих спутников и поэтов...
     - Теперь я знаю, - возразила Аспазия, - что так  много  восхваляемый,
изящный афинский народ есть ничто иное, как гнездо грубости,  даже,  можно
сказать, варварства.
     - В мире нет ничего совершенного, - сказал Перикл, - и  большой  свет
часто имеет  резкую  тень.  Я  припоминаю,  недавно  в  мастерской  одного
скульптора, я видел странное произведение: это было существо с крыльями за
плечами и с козлиными ногами - такой же смесью противоположностей  кажется
мне и афинский народ. Кроме того, не забудь, что афиняне  используют  свои
достоинства только для себя, тогда как свои слабости делят  с  другими  и,
как прекрасная женщина остается женщиной, так и самый  наиболее  одаренный
народ все-таки остается народом, не чуждым слабостей и страстей,  присущих
всякой толпе.
     -  Даже  более,  чем  всякий  другой,  афинский  народ  неблагодарен,
непостоянен, легкомыслен, подвержен любым влияниям...
     - Да, но зато он любезен, - сказал Перикл  с  легкой  иронией,  -  он
любит удовольствия, веселье, он воодушевлен, он друг и сторонник  красоты,
чего же тебе еще, Аспазия? Разве ты сама не осмеивала бедного  Сократа  за
то, что он требовал от афинского народа  других  добродетелей  кроме  тех,
которые я сейчас называл.
     Аспазия гордо и оскорбленно отвернулась.
     - Пора идти, - сказал помолчав немного Перикл, - пора идти на  Агору,
в суд, где ожидают гелиасты. Неужели ты не боишься, Аспазия? Твое лицо  не
ведает страха - неужели ты хочешь предоставить всю заботу мне одному?
     - Я больше боюсь дурного запаха от твоих народных судей в  суде,  чем
того приговора, который выйдет из  их  уст.  Я  еще  чувствую  в  себе  то
мужество, которое воодушевляло  меня  перед  чернью  Мегары  и  на  улицах
Элевсина.
     Во время этого разговора супругов, гелиасты дошли до помещения суда в
Агоре. Архонт с несколькими служащими и  общественными  писцами  находился
там же, где и вызванные свидетели и обвинитель.
     Перед судебным двором толпился народ в сильном возбуждении, слышались
всевозможные речи, приговоры, желания и предсказания. Сейчас же можно было
различить противников и приверженцев  обвиненной,  так  же,  как  и  людей
беспристрастных.
     - Знаете, почему они обвинили Анаксагора и Аспазию? - говорил один. -
Потому что они хотели как можно чувствительнее  поразить  Перикла,  но  не
осмеливались напасть на него самого, так как, во всех Афинах, не  найдется
человека, который решился бы открыто напасть на Перикла.
     - Но разве нельзя было бы, - вскричал другой, - разве нельзя было  бы
потребовать от Перикла после многолетнего правления лучшего отчета чем те,
которые он дает до сих пор? Разве в его отчетах не встречается таких граф,
как например графа "на различные надобности"? Что  это  значит,  позвольте
узнать? Разве можно так дерзко бросать народу  пыль  в  глаза?  Послушайте
только - "на различные надобности"!..
     Так кричал он, усердно проталкиваясь в толпе.
     - Это те суммы, -  заметил  ему  один  из  толпы,  -  которые  Перикл
использует на подкуп влиятельных людей из Пелопонеса, чтобы  заставить  их
не предпринимать ничего дурного против Афин...
     -  Да!  Чтобы  они  не  мешали  объявить  себя  афинским  тираном,  -
насмешливо возразил  первый.  -  И  если  вы  думаете  иначе,  то  жестоко
ошибаетесь - Перикл уже давно говорит о соединении  воедино  всей  Эллады,
потому что ему захотелось быть тираном всей Эллады. Его жена,  милезианка,
впустила ему в ухо червя, который  гложет  теперь  его  мозг.  Эта  гетера
желает, ни больше, ни меньше, как короны, она  с  удовольствием  стала  бы
царицей Эллады, лавры ее соотечественницы не дают ей покоя.
     Между тем на Агоре, на судебном дворе,  уже  заседали  на  деревянных
скамьях судьи. Председателем был архонт  Базилики,  окруженный  писцами  и
слугами.
     Место суда было отделено решеткой, за которую  впускали  только  тех,
кого вызывал архонт.
     Вокруг наружной стороны решетки толпился народ, чтобы  присутствовать
при судопроизводстве. Напротив скамеек суда находилось место обвиненной, а
также и обвинителя.
     На одном из этих возвышенных мест сидел Гермиппос, человек неприятной
наружности, маленькие глаза которого беспокойно бегали вокруг.
     На другом возвышении сидела Аспазия и рядом с ней Перикл, потому что,
как женщина, да еще чужестранка,  она  должна  была  быть  введена  в  суд
афинским гражданином.
     Тяжело было  видеть  самую  прелестную  и  известную  женщину  своего
времени, супругу великого Перикла, на скамье обвиняемых.  То,  что  Перикл
сидел рядом  с  ней,  как  бы  обвиненный,  усугубляло  торжественность  и
трогательность минуты.
     С некоторой гордостью ударяли себя в грудь судьи и большинство народа
при мысли, что такие могущественные люди должны появляться перед их судом.
Злым взглядом глядел Гермиппос на прекрасную женщину,  на  слегка  бледном
лице которой выражалась непоколебимая твердость.
     Наконец архонт открыл заседание. Он взял с  обвинителя  присягу,  что
тот подал жалобу только из желания добиться истины и справедливости.  Сами
судьи давали клятву, вступая в должность, поступать  по  справедливости  и
беспристрастно. Затем архонт приказал общественному чтецу прочесть сначала
обвинения, потом - ответ на них, после чего  он  обратился  к  обвинителю,
требуя чтобы он словесно подтвердил прочитанное.
     Гермиппос поднялся. Его речь была полна сарказма. Всем казалось,  что
они присутствуют при комическом представлении. Он резкими  словами  описал
поступки Аспазии, которые служили поводом к обвинению. Он  рассказал,  как
она перед всем народом в Элевсине непочтительно  говорила  об  элевсинских
богинях и о священных обычаях страны, как  она  общалась  с  софистами:  с
Анаксагором, с Сократом и главное дело с известнейшим  отрицателем  богов,
Протагором, который прожил в Афинах довольно  продолжительное  время.  Как
она, в свою очередь, распространяла ложное учение среди  юношества,  тогда
как Протагор отправился с той же целью по другим  эллинским  городам.  Как
она восстанавливала афинских женщин против  древних  обычаев  страны.  Как
один раз на празднестве Деметры она  выступила  перед  собранием  афинских
женщин, требуя, чтобы они  боролись  против  достойных  уважения  афинских
законов, освящающих брак  и  семейную  жизнь  афинских  граждан.  Как  она
привлекла в дом свободных  афинянок,  чтобы  превращать  их  в  гетер,  и,
наконец, зашла так далеко, что стала  держать  у  себя  в  доме  несколько
девушек для того, чтобы воспитать их по-своему и связать с ними выдающихся
афинских мужей.
     В свидетели Гермиппос выставил многих  из  тех,  которые  в  Элевсине
слышали речь Аспазии. От некоторых же он  доставил  письменные  показания,
которые были  прочтены  общественными  писцами.  Что  касается  того,  что
Аспазия совращала женщин, то в свидетельницы выставлены были некоторые  из
них, присутствовавшие на празднестве Деметры.
     Попытку совращения с пути истинного  замужних  женщин,  он  доказывал
прочтением  письменного  показания  супруги  Ксенофона,  у   которой   это
показание было взято Телезиппой и сестрой Кимона. Что же касается  молодых
девушек в доме Аспазии,  то  он  указывал,  что  это  дело  известно  всем
афинянам, и даже осмелился сказать, что из-за  этих  девушек  в  последнее
время афиняне чуть не столкнулись с Мегарой и союзниками этого враждебного
дорического города.
     Он выразил уверенность в том, что  Аспазия  виновна  втройне:  против
религии и верований страны, против государства  и  его  законов  и  против
добрых нравов.
     По приказанию судей прочли множество законов,  доказывавших,  что  по
афинскому праву все эти поступки  заслуживают  наказания  и  так  как,  за
большую  часть  из  них  наказание  -  смерть,  то  Аспазия  должна   быть
приговорена к смерти.
     В заключение он с волнением просил суд защитить и поддержать то,  что
есть священнейшего в общественной жизни - наследованные от отцов законы  и
обычаи, и не  дать  благочестивым  Афинам  погибнуть  под  влиянием  школы
разнузданности и презрени