то Аспазия  возражала,  что  те,  кто  вводит  других  в  царство
суеверия и мечтательности, сами очень часто бывают совершенно свободны  от
тех суеверий, которые внушают другим.
     -  Часто  также  случается,  -  говорила  она,  -  что   носители   и
передаватели священных  тайн,  похожи  на  вьючных  животных,  переносящих
священную посуду, необходимую для совершения таинств, и на которых ни мало
не переходит священная благодать, которую они перевозят для других.
     - И, - кончила  она,  -  беззаботный  Гиппоникос,  как  мне  кажется,
принадлежит к числу последних.
     Что касается до самого Гиппоникоса,  то  он  гордился  своим  титулом
Дадуха, так как с этим званием был связан большой почет, но  к  тому,  что
действительно было связано с этим званием, что исходило из него,  к  этому
он не чувствовал  никакого  внутреннего  влечения,  никакой  склонности  и
исполнял эту обязанность только  потому,  что,  по  своему  происхождению,
принадлежал к роду, из которого избирались элевсинские Дадухи.
     Он защищал перед супругой Перикла таинства, в которых  хотя  принимал
участие, но только чисто внешне.
     Затем  он  повел  ее,  чтобы  показать  ей  картину,  украшавшую  его
столовую. Это была  картина  работы  Полигнота  и  представляла  посещение
Одиссеем царства теней. Гадес был нарисован со всеми его ужасами  и  между
бледными тенями бесстрашно двигался еще живой царь Итаки.
     Когда Перикл осматривал вместе с  Аспазией  эту  картину,  он  сейчас
заметил, как  посвященный,  что  многие  подробности  этой  картины  имеют
отношение к элевсинским мистериям.  Гиппоникос  подтвердил  это  и  сказал
Аспазии:
     Насколько нам дозволено открывать тайны, чтобы  я  мог  сказать,  что
путь к священному элевсинскому свету ведет через Гадес,  через  все  ужасы
Эреба. Что же касается  непосвященных  и  тех,  которые  упрямо  презирают
таинства и не желают быть в них посвященными, то  их  судьба  в  подземном
мире достаточно наглядно изображена на этой картине.
     Так  говорил  Гиппоникос  и  серьезно  советовал  Аспазии   дозволить
посвятить себя, напоминая ей, что  по  всеобщему  убеждению  эллинов,  те,
которые посвящены в элевсинские тайны  Деметры,  после  смерти  обитают  в
священных полях, тогда как непосвященные осуждены на вечные времена витать
в ужасном мраке и пустоте.
     - Я часто слышала это, - сказала Аспазия, - и это всегда  производило
на  меня  такое  впечатление,  как  если  бы  кто-нибудь  стал   извлекать
негармоничные звуки из ненастроенной арфы или же стал  водить  железом  по
стеклу. Удивительно, к каким вещам  может  привыкнуть  эллинский  слух!  Я
знаю, что есть люди,  которые,  чувствуя  приближение  конца,  приказывают
скорее посвятить себя и многие спешат посвятить в эти таинства своих детей
в еще нежном возрасте.
     - Однако, я сам посвящен в них, - сказал  Перикл,  -  как  почти  все
афиняне и охотно желал бы разделить с тобой и эту тайну, как и все другие.
     - Я вполне понимаю,  -  возразила  Аспазия,  -  что  люди  неразвитые
посвящаются из  суеверия,  а  развитые  из  любопытства,  а  что  касается
любопытства, то я, как женщина, имею на него двойное право. Что  должна  я
сделать, Гиппоникос, чтобы быть посвященной?
     - Это очень легко, - сказал Гиппоникос, - ты отправишься в будущем же
году  на  празднество  малых  элевсинских  мистерий  в  Афинах,   получишь
ручательство, как  уже  посвященная  малым  посвящением  и  через  полгода
явишься сюда из Афин, с торжественным элевсинским шествием, чтобы получить
большое посвящение и узнать действительные тайны.
     - Как! - вскричала Аспазия, -  я  должна  так  долго  сдерживать  мое
любопытство! Я должна ждать малых элевсинских мистерий и затем  ждать  еще
полгода, прежде чем мне откроются здешние таинства!  Разве  ты  не  Дадух,
Гиппоникос? Разве ты не можешь, как таковой, сделать  мне  снисхождение  и
прямо, сразу посвятить меня большим посвящением?
     - Невозможно! - возразил Гиппоникос.
     - Что тебя удерживает? - спросила Аспазия.
     - Промежуток между двумя посвящениями установлен  обычаем,  -  сказал
Дадух.
     - Ты можешь помочь мне обойти этот священный обычай, если захочешь! -
вскричала Аспазия.
     - Гиерофант, человек суровый и серьезный, вроде афинского Диопита,  -
возразил Гиппоникос. - Неужели я должен навлечь на себя гнев этого высшего
жреца?
     Аспазия настаивала  на  своем  требовании,  но  Дадух  повторил  свое
"невозможно".  Он  был  враг  всяких  недоразумений  и  не  чувствовал  ни
малейшего желания восстановить против себя всю касту элевсинских жрецов  и
нарушить свое спокойствие и мир.
     На следующий день в Элевсин явилось торжественное шествие из Афин.
     Перикл и Аспазия находились вместе с Гиппоникосом  в  числе  зрителей
пришедшей многотысячной толпы.
     В то время, как взгляд Аспазии  скользил  по  двигавшимся  в  шествии
святыням, украшенным миртами, по  плугам  и  всевозможным  земледельческим
орудиям, которые несли на руках, в честь  посылающей  плодородие  Деметры,
вдруг ей попалось на глаза, освещенное факелами (так как  шествие  явилось
ночью) лицо Телезиппы.
     Супруг  Телезиппы,  снова  выбранный,  благодаря   влиянию   Перикла,
архонтом,  которому  принадлежало   также   наблюдение   за   элевсинскими
мистериями, шел в  сопровождении  афинских  жрецов.  Телезиппа  шествовала
рядом, как его супруга, как участница в его  религиозных  обрядах.  Высоко
подняв голову, с  достоинством  шла  жена  архонта  и,  когда  ее  взгляд,
скользивший направо и налево, остановился на ее бывшем муже и  милезианке,
она еще выше подняла голову.
     Когда  Аспазия  увидела   женщину,   которая,   в   сознании   своего
достоинства, бросила на нее такой презрительный взгляд,  в  груди  ионийки
снова пробудилась старая ненависть и любовь к насмешкам.
     - Посмотри, - улыбаясь сказала она Периклу, - посмотри, как  гордится
своим жиром достойная Телезиппа. Будучи женой  двух  смертных  людей,  она
теперь сделалась таинственной супругой бога Диониса, но меня  удивило  бы,
если бы юный бог в скором  времени  не  уступил  ее  другому  и,  по  всей
вероятности Силену, своему козлоногому спутнику, потому  что  она  кажется
как будто созданной для него.
     Часть этой насмешливой речи донеслась  до  слуха  Телезиппы,  но  еще
лучше она была услышана Эльпиникой и прорицателем Лампоном, которые шли  в
шествии вслед  за  Телезиппой  и  которые,  так  же,  как  и  она,  видели
милезианку, стоявшую рядом с Периклом.
     На бессовестную устремилось еще более любопытных взглядов  и  в  трех
возмущенных душах еще ярче вспыхнула ненависть.
     Ночью толпа участников элевсинских  мистерий,  под  предводительством
бога Якха, ярко сверкающим факелом отправилась к  морскому  берегу.  Здесь
бога окружил воодушевленный круг танцующих и поющих, украшенных  миртовыми
венками.
     Все танцующие брали поочередно факел, которым они  потрясали,  подняв
над головами. Они менялись, передавая  факел  друг  другу,  так  как  этот
таинственный блеск факела, считался священным, а  искры  от  него  служили
очистительным средством для душ тех, которые прикасались к ним.
     С  наступлением  вечера,  в  который   оканчивались   предварительные
празднества, приготовлявшиеся  к  посвящению  должны  были  очистить  себя
жертвами и исполнением других священных обрядов.
     В промежутке Аспазия много раз обращалась к  Гиппоникосу  с  просьбой
позволить ей принять участие в таинствах.
     Гиппоникос напомнил ей о том, что торжество этих  таинств  происходит
под присмотром архонта, супруга Телезиппы, и также  как  он  имеет  высшее
начальство над элевсинскими жрецами, то в свою очередь его супруга  играет
ту же роль относительно жриц.
     Все это, казалось, еще более усиливало упрямство Аспазии, но едва  ли
ей удалось бы победить сопротивление Гиппоникоса, если бы она не произвела
на него, в конце концов, того же впечатления, как на Алкаменеса в Олимпии.
Он недаром проводил целые дни вблизи огня,  который  уже  раз  опалил  его
сердце в его доме.
     Вспоминая происшествие с Алкаменесом, Аспазии следовало  бы  беречься
снова разжечь это пламя, но несмотря на это она  с  удовольствием  глядела
теперь на увлечение Гиппоникоса, которого прежде презирала,  надеясь,  что
благодаря этому ей удастся добиться от него исполнения ее желания.  Так  и
случилось: Дадух,  наконец,  согласился  дать  Аспазии  малое  посвящение,
которое она должна была бы получить еще полгода тому назад в Афинах.
     Он сумел привлечь  на  свою  сторону  так  называемого  мистагога,  в
обязанности которого входило приготовление новичков к малому  элевсинскому
посвящению в Афинах.
     Дадух очистил Аспазию принесением в жертву Зевсу лани, затем  сообщил
ей известные формы и обряды, которые необходимы  были  для  нее  в  храме,
чтобы доказать, что она посвящена и что ей не может быть запрещен вход  во
внутренность святилища. Затем он заставил ее  поклясться,  что  она  будет
навеки нерушимо хранить молчание обо всем том, что увидит  или  услышит  в
храме большого посвящения.
     В день, назначенный для посвящения, не все готовящиеся к нему входили
в храм вместе, а одна партия  следовала  за  другой.  К  введенной  первой
партии принадлежали Перикл и Аспазия.
     Улыбка  мелькала  на  губах  Аспазии  когда   она   в   этой   толпе,
предводительствуемой  мистагогом,  вступила  во  внутренность   святилища,
увидела гиерофанта и остальных старших жрецов и их помощников в  блестящем
одеянии, в диадемах с распущенными по плечам волосами и в числе их  Дадуха
с факелом в руке.
     Еще очаровательнее улыбалась прелестная  милезианка,  когда  раздался
голос  священного  герольда,  требовавшего,  чтобы   каждый,   непринявший
посвящения, удалился, равно как  всякий,  чья  рука  не  чиста  от  всяких
проступков, или кто  не  приготовился  достойно,  чтобы  видеть  священный
элевсинский свет и, наконец, взявшего от всех торжественную клятву хранить
вечное молчание о том, что они увидят и услышат. После этого  каждому  был
задан на ухо вопрос, на который мог отвечать только он, и ответ на который
он давал также тихо на ухо  вопрошавшему,  тогда  как  невидимый  хор  пел
торжественный гимн элевсинской богине.
     Улыбка продолжала  играть  на  губах  Аспазии,  когда  готовящиеся  к
посвящению были отведены во внутреннюю часть храма, где  им  сначала  были
показаны  различные  священные  предметы   -   остатки   древних   времен,
фигуральные изображения таинств элевсинской божественной службы, к которым
они должны были прикоснуться и поцеловать.
     С той же улыбкой следила  Аспазия  за  подражательным  представлением
священных  преданий,  сопровождаемым  в  таинственном  полумраке   музыкой
невидимого оркестра.
     Затем вся  толпа  посвященных  была  проведена  по  ступеням  вниз  в
подземный коридор. Вскоре они очутились в полном мраке, в  котором  только
голос гиерофанта служил путеводителем в мрачном лабиринте.
     Вдруг раздался глухой удар, от которого  казалось  затряслась  земля;
затем послышался глухой рев, стоны, шум воды и треск грома.
     Толпа посвященных была испугана; холодный пот выступал на лбах, тогда
как  ужасы  все  увеличивались.  Замелькал  свет,   похожий   на   молнию,
вырывавшуюся из земли, цвет которой был то красный, то голубой, то белый и
освещал образы порождений подземного мира - горгон  с  ужасными  головами,
страшных ехидн с львиными головами и змеиными хвостами, страшных гарпий  с
громадными крыльями, чудовищ с совиными головами и, наконец, ужасный образ
Гекаты... Эти явления становились все ужаснее. Наконец появился освещенный
бледным светом, Танатос - бог смерти, восседавший  на  мертвых  костях,  в
черном одеянии, с опущенным факелом в руке и рядом с ним конь, на  котором
он мгновенно пролетал бесконечные пространства.
     Вокруг него виднелись его верные союзники: Эврином -  один  из  духов
Гадеса, на обязанности которого лежало сдирать с трупов мясо до костей; он
сидел на трупе, как ворон или коршун, и жадно запускал зубы в мясо.  Далее
виднелись и бледная Чума, и ужасный Голод, и фурия войны Энио  и  болезнь,
грызущая сердце - Любовное Безумие, и Ате - глупость, ослепление, и  демон
слепых проступков. Аспазия  еще  улыбалась,  но  ее  улыбка  уже  не  была
очаровательна, а лицо было смертельно бледно.
     В то время, когда по  знаку  гиерофанта  Дадух  зажег  свой  факел  о
выходящее из земли бледное пламя, вдали раздался глухой  шум,  похожий  на
шум текущей воды и резкий, будто выходящий из тройной головы, собачий лай.
     Когда готовящиеся к посвящению прошли  длинный  подземный  путь,  они
увидели перед собой, как во сне, обширную, однообразную,  мрачную  долину,
окруженную печальными потоками. В этой  долине  там  и  сям  бродили  тени
умерших душ,  похожие  на  образы  сна  или  на  дым  -  неуловимый  образ
человеческого  тела,  казавшийся  легким  паром,   наполнявшим   громадное
пространство  Эреба.  Они  были  в  полусознательном  состоянии,  как   бы
погруженные в полусон и пробуждаемые до  полного  сознания  только  питьем
свежей жертвенной крови.
     Ночные птицы мелькали в воздухе, но также похожие на тени и призраки;
такие же призрачные рыбы беззвучно скользили в  водах  подземных  потоков.
Эти потоки, омывавшие Эреб, назывались: Ахерон - поток вечного горя; поток
слез - Кокитос; огненный поток - Пирифлегетон и Стикс - с черной водой.
     Сквозь этот мир  теней  двигались  посвящаемые,  предводительствуемые
священным герольдом, как вдруг перед  ними,  с  громким  шумом,  открылись
громадные железные ворота; по железным ступеням вступили они  в  Тартар  -
местопребывание душ, которым не было дозволено витать в безрадостном, но и
беспечальном полусне в долине Асфоделя, а которые, напротив, были  брошены
мстительными  Эриниями  в  глубокую  пропасть  Гадеса,  вечно   угрожаемые
готовыми обрушиться скалами: вечно  напрасно  протягивая  руки  к  ветвям,
отягченным плодами, вечно мучаясь голодом,  вечно  напрасно  втаскивая  на
гору сейчас же катящиеся обратно камни, напрасно стараясь зачерпнуть  воду
из полного ведра, мучимые жадными коршунами, клевавшими  их  внутренности,
раздираемые змеевидными пальцами  Эриний.  Вот  какова  была  участь  тех,
которых с ужасом увидали посвящаемые в печальной пропасти Гадеса.
     Образы подземных мучений были многочисленны,  но  еще  многочисленнее
были образы вечных, напрасных стремлений...
     Таким образом подвигались, между  ужасами  подземной  глубины,  между
страхом смерти, призванные к посвящению.
     Торжественно звучал среди этих ужасных явлений голос гиерофанта,  все
ужаснее становился подземный мрак, все громче  стоны  и  крики  грешников.
Подземные  потоки  начали  волноваться,  все  подземное  царство  казалось
испускало один, раздирающий сердце, смертельный вздох. Но к  этому  вздоху
присоединялись и голоса людей, так что всевозможные звуки слились  в  одно
бесконечное, мучительное восклицание. Вдруг, среди мрака, засверкал чудный
свет,  осветивший  прелестную  долину,   покрытую   золотистыми   цветами;
раздались гармонические  голоса.  Это  сверкал  освещенный  ярким  блеском
дворец Персефоны. На пороге дворца стоял с лирой в руке Орфей и с его  губ
срывались полные тайны слова. Из-за него выглядывал мальчик Демофон,  весь
в пламени, которым окружила его божественная нянька, Деметра, к ужасу  его
смертной матери.
     Над золотыми  воротами  храма  поднимался  освещенный  ярким  блеском
символ крылатой Психеи, не бродящий как тень на Гадесе, а поднимающейся  в
божественном эфире других долин Тартара: Асфоделя и Элизиона...
     Сквозь эти ворота были проведены подземные путники; здесь открывалась
им еще новая часть тайны, здесь сверкал перед ними, насколько  каждый  мог
вынести, полный, священный элевсинский свет.
     На следующий день, после того как Аспазия,  рядом  с  супругом  и  со
множеством других посвящяемых, получила элевсинское посвящение, милезианка
была в странном состоянии. Она была так сильно потрясена, что казалась как
в  лихорадке  и  старалась  восстановить  нарушенную  гармонию  оживленным
разговором с Периклом обо всем, что она видела и слышала вместе с ним.
     Подобно тому, как бывают ночные птицы и другие ночные существа, глаза
которых любят мрак и не переносят ярких лучей света,  также  существуют  и
другие, дети света, которые чувствуют себя хорошо только в ярком  свете  и
глаза которых не переносят вид мрачных пропастей. Аспазия  принадлежала  к
последним и это путешествие казалось ей взглядом во мрак, в  темную  ночь,
что же касается того, что  называлось  священным  элевсинским  светом,  то
казалось ей не светом, а только другим родом мрака, так как он был  мрачен
и вел во мрак. Она  же  могла  представить  себе  свет  только  ясным,  ей
казалось светом только то, что освещает и облегчает душу.  Тускло-бледный,
призрачно-туманный, затем снова  ослепляющий  яркий  свет,  показанный  ей
элевсинским  гиерофантом,  казался  противоположностью  истинного,  яркого
света.  Она  называла  мошенничеством  то,  что  было  самым  волшебным  и
фантастическим  в  искусстве  элевсинских   жрецов,   поэтому   она   была
возбуждена, взволнована и более, чем когда-либо, склонна к противоречию.
     Между тем, как все элевсинские тайны сделались известными  Аспазии  в
обществе ее супруга, о побочных обстоятельствах ее посвящения  узнали  те,
которые неблагосклонным взглядом следили за всеми действиями милезианки.
     Ее злейшие противницы, снова ею оскорбленные и раздраженные,  были  в
Элевсине, точно так же, как и  Лампон,  деятельный  Лампон,  сумевший  еще
более вкрасться в доверие Телезиппы с тех пор, как она сделалась  супругой
архонта, и который как  нельзя  более  годился  быть  орудием  мстительной
женщины.
     Лампону скоро  удалось  от  мистагога,  передававшего  Аспазии  малое
посвящение, узнать обо всех обстоятельствах его и незамедлительно известие
об этом дошло до врагов Аспазии.
     Вскоре архонт, как охранитель священных законов, узнал о  совершенном
святотатстве и над головой Аспазии и ее помощника  Гиппоникоса,  благодаря
которому она получила малое посвящение, собралась гроза.
     Аспазия еще ничего не знала о том, что ей  угрожало,  и  прежде,  чем
известие об этом дошло до нее, в доме Дадуха ее ожидало  новое  неприятное
обстоятельство. Однажды утром Аспазия сидела с Периклом и Гиппоникосом  за
столом - священный  обычай  предписывал  известное  воздержание  во  время
празднования таинств и тем  более  нравилось  Аспазии  возбуждать  старого
Гиппоникоса веселыми застольными речами, что  он  сам  был  более  склонен
служить веселому Якху, чем строгой Персефоне. Он прилежно прикладывался  к
стакану, и глаза его сверкали все ярче и ярче,  тогда  как  очаровательная
женщина высказывалась против мрачной  суровости  таинств  и  против  всего
мрачного вообще, а вместе с тем и мрачных обязанностей, налагаемых долгом,
которому она противопоставляла право жизни и радости.
     Встав из-за стола, Перикл удалился, чтобы навестить одного приятеля в
Элевсине, а Аспазия прошла в свои покои. Вдруг перед ней  появился  пьяный
Гиппоникос и начал упрекать ее.
     - Женщина, - громко кричал он, - твое имя - неблагодарность! Разве  я
не спас тебя от неприятностей в Мегаре? И что было мне  благодарностью  за
это? Разве теперь я снова не бросился из-за тебя прямо головой в пропасть,
так как против всяких священных обычаев  сразу  посвятил  тебя  в  великие
таинства? Неужели и за это я не получу ни малейшей  благодарности?  Отчего
же, если у тебя такие свободные взгляды, ты так  сурова  по  отношению  ко
мне? Или ты боишься своего супруга? Он в отсутствии. Или мрачных уз долга?
Но ты сама сейчас сделала их смешными. Или,  может  быть,  я  недостаточно
молод и красив для тебя? В таком случае возьми это  кольцо  с  драгоценным
камнем. Оно стоило целых два талан