на зачитывается песнями Оссиана.
     Стр. 61. "Falcidia" -- римский закон  о правах наследования, принятый в
40-х годах I в. до н. э. по предложению народного трибуна Фалыщдия.
     Ганс Эдуард  (1797--1838) -- известный юрист, друг Гейне, работал  в то
время  над  главным своим четырехтомным  трудом: "Наследственное право в его
всемирно-историческом развитии"'(1824 -- 1835).
     Серв.  Азиниус   Гешенус.  --  Гейне  пародированно   латинизирует  имя
берлинского профессора права Гешена  (1777--1837), представителя реакционной
"исторической  школы".  "Серв."  -- сокращение  от  лат.  servus  --  "раб",
"Азиниус" -- от лат. asinus -- "осел".
     Маркус Туллиус  Эльверсус. -- Тот же прием, усугубленный уничижительным
прибавлением к латинизированной фамилии имен  Цицерона.  Подразумевается еще
один  представитель  "исторической школы",  геттингенский профессор  Эльверс
(1797--1858).
     Двенадцать  таблиц -- свод  законов,  записанный на  бронзовых таблицах
(450 г. до н. э.), древнейший памятник римского права.
     Стр.  62.   ...с   их   конгривскими  взглядами...--  Вильям  Конгрив--
изобретатель зажигательных ракет.
     Во дворце принца  Паллагонии...  -- Этот дворец близ Палермо  отличался
замысловатой  архитектурой,  стремлением  к  причудам  и  невысоким  вкусом.
Подробно  описан Гете в "Итальянском путешествии"  (запись от  9 апреля 1787
г.).
     Стр.  63. Клаурен (1771 -- 1854)  --  популярный  беллетрист, исправный
поставщик романов, повестей, драм и стихов, рассчитанных на непритязательные
вкусы, сочетающих банальность и "чувствительность" с эротизмом. Сатирические
атаки на Клаурена в литературе того времени не  редкость,  его  высмеивали и
Людвиг Тик, и Вильгельм Гауф.
     Теофраст (370 -- 287 гг. до н. э.) -- греческий философ, ученик Платона
и Аристотеля, в шестой книге сочинений по ботанике трактует о запахе и вкусе
растений.  Гейне,  однако, по  всей  вероятности,  имеет  в  виду  Теофраста
Парацельса  (1493--1541),  естествоиспытателя,  врача и  философа  немецкого
Возрождения.
     Стр.  67. Но,  как  наш  покойный родич, чья  могила в Мельне...  --  В
городке Мельн находится могила легендарного Тиля Уленшпигеля, героя народных
книг, переработанных в XIX в. Шарлем де Костером.
     Стр.  68. ...один из  наших  известнейших  поэтов...  --  Теодор  Гелль
(Винклер); опубликовал  в дрезденской "Вечерней газете" стихотворение на тот
же сюжет.
     Ниман  Людвиг  Фердинанд --  автор "Путеводителя  для путешествующих по
Гарцу" (1824).
     Достаточно перелистать прелестную "Люнебургскую хронику"...-- Вероятно,
Гейне подразумевает знаменитую "Саксонскую всемирную хронику".
     Стр. 69. ...не ухватился за железный крест.-- Намек на то, что Гейне 28
июня 1825 г. принял обряд крещения.
     Сарториус  Георг  (1765  --1828) --  геттингенский  профессор  истории,
человек либеральных взглядов, противник немецкого  провинциализма. Гейне ему
очень симпатизировал.
     ...последних вздохов гибнущих народов...--Ссылка на  книгу  Сар-ториуса
"Опыт  о формах правления  остготов  во  времена  их владычества  в  Италии"
(1811), богатую актуальными политическими аллюзиями.
     Стр. 71. Юнгфернштиг -- одна из репрезентабельных улиц Гамбурга.
     ...далее чернявого маклера с лицом жулика-мануфактурщика...-- Имеется в
виду  гамбургский  маклер  Иозеф Фридлендер,  который,  узнав  себя  в  этих
строках, пытался  публично  оскорбить  Гейне, а затем даже подал заявление в
полицию.
     Перевод В. Станевич




        " * Северное море * "


        "Часть вторая"
        "СЕВЕРНОЕ МОРЕ"
        "1826"
     "Биографические памятники" Варнхагена фон Энзе, ч. I, с. 1-2.
     Писано на острове Нордерней.

     ...Туземцы большею частью ужасающе бедны и живут рыбною ловлею, которая
начинается только в  следующем месяце, октябре, при бурной погоде. Многие из
этих островитян служат также  матросами на иностранных купеческих кораблях и
годами отсутствуют, не  давая о себе никаких вестей  своим  близким. Нередко
они находят смерть  в  море. Я застал на  острове несколько бедных женщин, у
которых погибли таким образом все мужчины в их семье, что случается нередко,
так  как  отец обыкновенно  пускается  в  море  на  одном корабле  со своими
сыновьями.
     Мореплавание представляет для  этих людей  большой соблазн, и все-таки,
думается мне, лучше всего они чувствуют себя дома. Если даже они попадают на
своих  кораблях в те  южные  страны, где солнце  светит  пышнее,  а луна  --
романтичнее, то все тамошние цветы не в силах все же заткнуть пробоину  в их
сердце,  и в  благоухающей  стране весны  они тоскуют  по  своему  песчаному
острову, по  своим  маленьким  хижинам,  по  пылающему  очагу,  У  которого,
закутавшись в шерстяные куртки, сидят их родные и пьют чай, только названием
отличающийся от кипяченой морской воды, и болтают на таком языке, что трудно
уразуметь, как они сами его понимают.
     Так  прочно  и  полно  этих  людей  соединяет  не  столько  глубокое  и
таинственное чувство любви, сколько привычка,  жизнь в тесной связи  друг  с
другом, согласная с природой, непосредственность в общении между собою.
     73


     Одинаковый уровень духовного развития или, вернее, неразвитости, отсюда
и одинаковые потребности, и одинаковые стремления; одинаковый опыт  и  образ
мыслей, отсюда и  легкая возможность  понимать  друг друга; и вот они  мирно
сидят у огня  в  маленьких  хижинах,  теснее  сдвигаются,  когда  становится
холодней, по глазам узнают, что думает другой, читают по губам слова, прежде
чем они  выговорены; в памяти их  хранятся все общие жизненные  отношения, и
одним звуком, одною  гримасой, одним  бессловесным движением они вызывают  в
своей среде столько смеху, слез или торжественного настроения, сколько нам с
трудом  удается   возбудить  путем  долгих   словоизлияний,   объяснений   и
вдохновенных   рассуждений.  Ведь,  по   существу,   мы   живем  в  духовном
одиночестве,  каждый  из  нас  благодаря  особым   приемам  воспитания   или
случайному   подбору  материала  для  чтения  получил   своеобразный   склад
характера;  каждый из нас под своей  духовной  маской  мыслит,  чувствует  и
действует  иначе, чем другие, а  потому  и возникает столько недоразумений и
даже в просторных  домах  так трудна совместная жизнь,  и повсюду нам тесно,
везде мы чужие и повсюду на чужбине.
     В таком  состоянии  одинаковости мыслей и  чувств,  какое мы находим  у
обитателей  нашего  острова,  жили  часто  целые  народы   и  целые   эпохи.
Римско-христианская  церковь  в  средние  века  стремилась,  быть  может,  к
установлению такого  положения в  общинах всей Европы и  распространила свою
опеку на все житейские отношения, на все силы и явления, на всю физическую и
нравственную природу человека. Нельзя отрицать, что в итоге получилось много
спокойного счастья,  жизнь  расцвела в тепле и  уюте,  и искусства,  подобно
выращенным в  тиши  цветам,  явили  такое  великолепие, что мы и до  сих пор
изумляемся  им и, при  всей  нашей  стремительности  в познании, не в  силах
следовать их  образцам. Но дух имеет свои вечные  права, он не  дает сковать
себя канонами, убаюкать колокольным звоном; дух сломил свою тюрьму, разорвал
железные  помочи,  на  которых  церковь  водила  его,  как мать;  опьяненный
свободой, пронесся  он  по всей  земле,  достиг  высочайших  горных  вершин,
возликовал  в  избытке  сил,  снова  стал  припоминать  давнишние  сомнения,
размышлять о чудесах современности и считать звезды ночные.  Мы еще не сочли
звезд, не раз-
     74


     гадали чудес, старинные сомнения  возникли с могучею силой в нашей душе
--  счастливее  ли  мы,  чем  прежде?   Мы  знаем,  что  не  легко  ответить
утвердительно на этот вопрос, когда  он  касается масс; но знаем  также, что
счастье, которым мы обязаны  обману, не настоящее счастье, и что в отдельные
отрывочные  моменты  состояния,  близкого  к  божескому, на  высших ступенях
духовного нашего достоинства  мы  способны  обрести большее счастье,  чем  в
долгие годы прозябания на почве тупой и слепой веры.
     Во всяком случае, это владычество церкви было игом наихудшего свойства.
Кто поручится нам за добрые намерения, о которых  я только  что говорил? Кто
может доказать,  что  не примешивались к  ним подчас и дурные намерения? Рим
все время стремился  к владычеству, и когда пали его легионы, он разослал по
провинциям  свои   догматы.  Рим,  как  гигантский  паук,  уселся  в  центре
латинского  мира  и заткал его своей бесконечной паутиной. Поколения народов
жили под ним умиротворенной жизнью, принимая за близкое небо то, что было на
деле  лишь римской паутиной; только стремившийся ввысь дух, прозревая сквозь
эту  паутину, чувствовал  себя  стесненным и  жалким,  и  когда  он  пытался
прорваться, лукавый ткач  улавливал его и  высасывал кровь  из его отважного
сердца,  и кровь эта  -- не слишком ли  дорогая  цена за призрачное  счастье
бессмысленной  толпы?  Дни духовного рабства  миновали;  старчески  дряхлый,
сидит старый паук-крестовик среди развалившихся  колонн  Колизея  и  все еще
ткет свою старую  паутину,  но  она  уже  не крепкая,  а  гнилая,  и  в  ней
запутываются только бабочки и летучие мыши, а не северные орлы.
     ...Смешно,   право:  когда   я  с   таким   доброжелательством  начинаю
распространяться  о  намерениях  римской  церкви,  меня внезапно  охватывает
привычное  протестантское  рвение,  приписывающее  ей  постоянно  все  самое
дурное; и именно это раздвоение моей собственной мысли являет для меня образ
разорванности современного  мышления.  Мы ненавидим сегодня  то,  чем  вчера
восхищались, а завтра, может быть, равнодушно посмеемся над всем этим.
     С  известной точки  зрения все одинаково велико и  одинаково мелко, и я
вспоминаю  о великих европейских  переворотах,  наблюдая мелкую  жизнь наших
бедных
     75


     островитян.  И они  стоят  на пороге  нового времени,  и  старинные  их
единомыслие  и простота нарушены  процветанием  здешних морских купаний, так
как они ежедневно подмечают у своих гостей кое-что новое, несовместимое с их
стародавним  бытом.  Когда по  вечерам  они стоят  перед  освещенными окнами
кургауза  и наблюдают поведение  мужчин  и дам,  многозначительные  взгляды,
гримасы вожделения, похотливые танцы, самодовольное обжорство, азартную игру
и  т.   д.,   это  не  остается   для  них  без  скверных   последствий,  не
уравновешиваемых той денежной выгодой, которую им приносят  морские купанья.
Денег этих недостаточно  для  вновь возникающих  потребностей, а в итоге  --
глубокое расстройство  внутренней жизни, скверные соблазны,  тяжелая скорбь.
Мальчиком я  всегда чувствовал жгучее  вожделение, когда мимо меня проносили
открытыми прекрасно испеченные ароматные торты, предназначенные не для меня;
впоследствии то же чувство мучило меня  при виде обнаженных по моде красивых
дам;  и  мне  думается, что  бедным  островитянам,  находящимся  еще в  поре
детства, часто представляются случаи для подобных ощущений, и было бы лучше,
если  бы обладатели прекрасных тортов  и женщин  несколько больше прикрывали
их. Обилие открытых напоказ лакомств, которыми эти  люди могут тешить только
свои глаза, должно  сильно возбуждать их аппетит, и если бедных островитянок
в период беременности страстно  влечет ко всяким печеным сладостям и в конце
концов они даже производят на свет детей, похожих на курортных приезжих,  то
это  объясняется   просто.  Здесь   я   отнюдь  не   намекаю  на  какие-либо
безнравственные  связи. Добродетель  островитянок в полной мере ограждена их
безобразием  и  особенно  свойственным  им  рыбным  запахом, которого  я, по
крайней  мере, не выносил. В  самом факте  появления  на  свет  младенцев  с
физиономиями  курортных гостей я бы скорее признал психологический феномен и
объяснил  бы его теми  материалистически-мистическими  законами, которые так
хорошо устанавливает Гете в своем "Избирательном сродстве".
     Поразительно, как  много загадочных  явлений природы объясняется  этими
законами.   Когда   в   прошлом   году   буря   прибила   меня   к   другому
восточно-фризскому острову, я увидел там в одной из рыбачьих хижин сквер-
     76


     ную  гравюру  с  надписью:  "La  tentatmn du vieillard"!,  изображающую
старика,  смущенного   среди  своих   занятий  появлением  женщины,  которая
вынырнула  из облака, обнаженная до  самых бедер; и странно, у дочери рыбака
было  такое  же похотливое мопсообразное лицо, как  у  женщины  на  картине.
Приведу другой пример:  в доме одного менялы, жена которого, управляя делом,
всегда  заботливо рассматривала  чеканку монет, я  заметил,  что  лица детей
представляют поразительное сходство с величайшими монархами Европы, и  когда
все дети собирались  вместе и затевали споры, казалось, что видишь маленький
конгресс.
     Вот  почему  изображение  на монете  --  предмет  не  безразличный  для
политики. Так как  люди столь искренне  любят деньги  и, несомненно, любовно
созерцают их, дети часто воспринимают черты того государя, который вычеканен
на монете,  и  на бедного  государя падает подозрение в  том, что он  --отец
своих подданных. Бурбоны имеют все  основания расплавлять  наполеондоры, они
не желают видеть  среди французов столько наполеоновских лиц. Пруссия дальше
всех  ушла  в  монетной  политике:  там, путем  умелого  примешивания  меди,
добиваются  того,  что  щеки короля на вновь отчеканенной монете  тотчас  же
становятся  красными, и  с  некоторых  пор  вид  у  прусских  детей  гораздо
здоровее, чем  прежде, так что  испытываешь  истинную радость,  созерцая  их
цветущие зильбергрошевые рожицы.
     Указывая  на  опасность,  грозящую   нравственности  островитян,  я  не
упомянул о  духовном оплоте,  охраняющем от нее,--  об их  церкви. Каков вид
церкви  --  не  могу  в  точности сообщить,  так  как  не  был  еще там. Бог
свидетель,  я  добрый  христианин   и  даже  часто  собираюсь  посетить  дом
господень, но роковым образом всегда встречаю к этому препятствия; находится
обыкновенно болтун, задерживающий меня в пути, и  если  я, наконец, достигаю
дверей храма,  мной  вдруг  овладевает шутливое расположение духа, и тогда я
почитаю за  грех  входить  внутрь. В  прошлое воскресенье  со мной произошло
нечто  подобное:  мне  вспомнилось  перед  церковными вратами  то  место  из
гетевского   "Фауста",  где  Фауст,  проходя  с  Мефистофелем  мимо  креста,
спрашивает его:
     ----------------------------
     1 "Искушение старца" (фр.).
     77


     Что так спешишь, Мефисто?
     Крест смутил? Ты потупляешь взоры не на шутку.
     И Мефистофель отвечает:
     Я поддаюсь, конечно, предрассудку,--
     Но все равно: мне этот вид не мил.
     Стихи эти, насколько  мне известно, не напечатаны ни в одном из изданий
"Фауста", и  только покойный гофрат Мориц, ознакомившийся с ними по рукописи
Гете, сообщает их в своем "Филиппе Рейзере", забытом  уже романе, содержащем
историю самого автора, или,  скорее, историю  нескольких  сот  талеров, коих
автор  не имел, в силу чего вся его жизнь  стала цепью лишений  и отречений,
между  тем как  желания  его были  в высшей  степени  скромны,  -- например,
желание отправиться в  Веймар  и поступить в услужение к автору "Вертера" на
каких бы то ни было условиях, лишь бы жить вблизи того, кто из всех людей на
земле произвел самое сильное впечатление на его душу.
     Удивительно!  Уже и  тогда Гете вызывал такое воодушевление, и все-таки
только  "наше  третье,  подрастающее  поколение"  в  состоянии уразуметь его
истинное величие.
     Но это  поколение  дало  также  людей, в  сердцах которых  сочится лишь
загнившая вода и которые готовы поэтому заглушить в сердцах других людей все
источники  живой  крови;  людей с  иссякнувшей способностью  к  наслаждению,
клевещущих на  жизнь  и  стремящихся  отравить другим людям все  великолепие
мира. Изображая  его как  соблазн, созданный  лукавым для  нашего искушения,
наподобие  того,  как  хитрая  хозяйка  оставляет, уходя  из дому,  открытую
сахарницу с  пересчитанными  кусками  сахара,  чтобы  испытать  воздержность
служанки, эти люди собрали вокруг себя добродетельную чернь и призывают ее к
крестовому походу против великого язычника и против его нагих богов, которых
они охотно заменили бы своими замаскированными глупыми чертями.
     Замаскировывание -- высшая их цель, божественная нагота их ужасает, и у
сатира всегда есть причины надеть штаны и настаивать на том, чтобы и Аполлон
надел штаны. Тогда люди называют его нравственным человеком, не  подозревая,
что в клауреновской улыбке
     78


     закутанного   сатира   больше  непристойности,  чем   во   всей  наготе
Вольфганга-Аполлона, и что как раз в  те времена, когда  человечество носило
широчайшие штаны, на которые шло по шестьдесят локтей материи, нравы были не
чище нынешних.
     Однако не поставят ли  мне дамы  в  упрек, что я говорю  "штаны" вместо
"панталоны"? О, эти  тонкости дамского  чувства! В  конце концов одни евнухи
будут иметь право писать для них, и духовные их слуги на Западе должны будут
хранить ту же невинность, что телесные -- на Востоке.
     Здесь я припоминаю одно место из "Дневника Бертольда":
     "Если поразмыслить как следует,  то ведь  все мы  ходим голые  в  наших
одеждах", -- сказал доктор М. даме, поставившей ему в упрек несколько грубое
выражение".
     Ганноверское  дворянство  очень недовольно  Гете  и утверждает,  что он
распространяет  неверие, а это легко может  привести  к  ложным политическим
убеждениям, между тем как следует возвратить народ посредством старой веры к
старинной скромности  и умеренности.  В последнее  время мне также  пришлось
выслушать много споров на тему: Гете ли выше Шиллера или наоборот? Недавно я
стоял за стулом одной дамы -- у нее явно, даже если  смотреть на нее  сзади,
видны были ее шестьдесят четыре предка -- и слушал оживленные  дебаты на эту
тему между нею и двумя ганноверскими дворянчиками, предки которых изображены
уже  на  дендерском зодиаке,  причем  один из  дворянчиков, длинный,  тощий,
наполненный  ртутью  юноша,  похожий  на  барометр,  восхвалял  шиллеровскую
добродетель и чистоту, а другой, столь же долговязый, прошепелявил несколько
стихов  из "Достоинства женщин"  и улыбался при  этом  так сладко, как осел,
погрузивший голову  в бочку  с сиропом и с наслаждением  облизывающийся. Оба
юноши  подкрепляли свои  утверждения  неизменным  убедительным припевом: "Он
выше. Он выше, право. Он выше, честью уверяю вас, он выше".  Дама была столь
добра,  что  привлекла и меня к  участию  в эстетической беседе  и спросила:
"Доктор, что вы думаете о  Гете?"  Я скрестил руки на груди, набожно склонил
голову и проговорил: "Ла илла илл алла, вамохамед расуль алла!"
     79


     Дама, сама того не зная, задала самый хитрый вопрос. Нельзя же спросить
человека прямо: что ты думаешь о небе и земле? Как ты смотришь на человека и
жизнь  человеческую?  Разумное ты  создание  или  дурачок?  Однако  все  эти
щекотливые вопросы  содержатся  в незамысловатых  словах:  "Что вы думаете о
Гете?"  Ведь, имея  перед  глазами творения Гете, мы  можем  быстро сравнить
любое  суждение  человека о нем с нашим собственным и получим таким  образом
определенную меру  для оценки всех мыслей и  чувств этого человека; так, сам
того  не зная, он произнес  над собой  приговор. Но подобно  тому  как Гете,
будучи общим достоянием, доступным рассмотрению  всякого, становится для нас
лучшим  средством  познавать  людей, так, в свою очередь,  и  мы можем лучше
всего познать Гете при помощи его суждений о всех нам доступных предметах, о
которых высказались уже замечательнейшие люди.  В этом  отношении я  охотнее
всего  сослался  бы на "Итальянское путешествие"  Гете;  все  мы  знакомы  с
Италией по личным впечатлениям или же  с чужих слов и замечаем при этом, что
каждый  глядит  на  нее  по-своему:  один --  мрачными гла