нулась в Лондон; с госпиталем было все в  порядке,  сын,
доставленный в начале войны с восточного побережья в Дартмур, был в  частной
школе. Анджела сидела "дома" - так она называла то место, где теперь жила, -
и слушала по радио последние известия из Германии
     Местом   этим   была   квартира   с   отельными   услугами,   такая  же
индифферентно-элегантная,  как  она сама, - пять больших комнат в мансардном
этаже  только что поставленной каменной коробки на Гровнер-сквер. Декораторы
отделали ее, когда Анджела была во Франции, в том стиле, что сходит за ампир
в  фешенебельных  кругах. На будущий год, в августе, она собиралась отделать
квартиру заново, но помешала война.
     В то утро она провела час со  своими  коммерческими  агентами,  отдавая
четкие,  разумные  указания  относительно   того,   как   распорядиться   ее
состоянием; она завтракала одна, слушая по радио новости из Европы, а  после
завтрака одна же пошла в кино на Кэрзон-стрит. Когда она выходила  из  кино,
уже  смеркалось,  а  теперь  и  подавно  темно  было  снаружи,  за  тяжелыми
малиновыми портьерами, перевязанными золотыми шнурами, отороченными  золотой
каймой, которые ниспадали множеством пышных витых складок, скрывающих  новые
черные ставни. Вскоре она отправится обедать в "Ритц" вместе с Марго.  Питер
куда-то уезжал, и Марго хотела устроить ему проводы.
     Анджела смешала себе большой коктейль; главными составными частями были
водка и кальвадос. На сервировочном  помпейском  столике  декораторы  забыли
электрический шейкер. Это было у них в обычае -  сорить  дорогими  пустяками
такого рода в домах, где они работали;  прижимистые  клиенты  отсылали  вещи
обратно; люди порассеяннее усматривали в них подарки, за которые они  забыли
кого-то поблагодарить, пускали их в ход, портили и платили за них через год,
когда присылались счета. Анджела любила всякие механические  приспособления.
Она включила шейкер и, когда коктейль был готов,  взяла  стакан  с  собою  в
ванную и медленно пила его в ванне.
     Она всегда пила коктейли только наедине; в них ей  чудилось  -  слабым,
лишь ей одной внятным  намеком  -  предложение  доброго  приятельства,  едва
различимое приглашение к  интимности,  возможно  восходящее  к  поре  сухого
закона, когда на джин перестали смотреть глазами Хогарта {Намек  на  картину
Хогарта "Улица Джина", где образно трактуются дурные последствия  джина.}  и
увидели  в  нем  великолепную  вещь;  ей  чудилась  в  них  некая   эманация
ослушничества, компромисс каприза и уголовщины,  они  напоминали  о  друзьях
отца, провозглашавших тосты в ее честь, о мужчине на пароходе, сказавшем  "A
tes beaux yeux" {За твои прекрасные  глаза  (франц.).}.  А  так  как  всякое
общение с людьми, которые вечно лезли со своим, было в тягость  Анджеле,  то
она и пила коктейли  в  одиночестве.  В  последнее  же  время  она  все  дни
проводила одна.
     От пара из  ванны  стенки  стакана  сперва  запотели,  потом  покрылись
крупными каплями. Она допила коктейль и ощутила в себе иные пары. Она  долго
лежала в воде, почти без мыслей, почти ничего не чувствуя, кроме теплой воды
вокруг и алкоголя внутри. Она позвала из соседней комнаты служанку и  велела
принести сигарету; медленно выкурив сигарету, она  попросила  пепельницу,  а
затем полотенце, и вскоре  была  полностью  готова  к  встрече  с  темнотой,
пронизывающим холодом и компанией, подобранной Марго  Метроленд  для  обеда.
Внимательно осмотрев себя в зеркале напоследок, она заметила,  что  утлы  ее
рта начинают чуть-чуть опускаться. Это не была  та  гримаска  разочарования,
которую она видела у многих своих друзей; так - ей случалось это наблюдать -
бывают опущены углы рта у маски смерти, когда челюсти плотно сжаты,  а  лицо
застыло в морщинах, говорящих тем, что собрались у постели, что воля к жизни
ушла.
     За обедом она пила виши и разговаривала, как мужчина. Она сказала,  что
от Франции теперь мало проку, и Питер заклеймил ее как представителя  "пятой
колонны" - эта фраза только-только начинала входить в моду. Потом они  пошли
танцевать в "Сьюиви". Она танцевала, пила виши  и  разговаривала  толково  и
саркастически, как очень умный мужчина. На ней  были  новые  серьги  в  виде
тоненьких изумрудных стрел с рубиновыми наконечниками, словно пронзавшими ей
мочку; она сама их придумала и зашла за ними сегодня утром, на обратном пути
от своего поверенного.  Девушки  в  их  компании  заметили  ее  серьги;  они
заметили все особенности ее туалета:
     Анджела была одета лучше всех женщин здесь, как и  везде,  куда  бы  ни
приходила.
     Она оставалась до тех пор, пока не стали расходиться, и одна  вернулась
на Гровнер-сквер. С начала войны лифтер  дежурил  только  до  полуночи.  Она
захлопнула двери кабины, нажала кнопку мансардного этажа и поднялась в  свою
пустую, молчаливую  квартиру.  Разгребать  пепел  в  камине  не  надо  было;
подсвеченные стеклянные угли  вечным  жаром  горели  в  элегантной  стальной
корзине; температура в комнатах оставалась неизменной зимой и летом, днем  и
ночью. Она смешала большую порцию виски с водой и включила приемник.
     По всему миру без устали говорили голоса - одни на своем родном, другие
на иностранных языках. Она слушала и  крутила  ручку  настройки.  Иногда  ей
попадались взрывы музыки, один раз молитва. Немного погодя она  смешала  еще
виски с водой.
     Служанка Анджелы  жила  отдельно,  и  ей  было  сказано  не  дожидаться
хозяйки. Когда она пришла утром, миссис Лин лежала в постели, но не.  спала.
Платье, в котором она выходила накануне, было не беспорядочно разбросано  по
ковру, как случалось порою, а аккуратно повешено.
     - Я сегодня не встану,  Грейнджер,  -  сказала  она.  -  Принесите  мне
приемник и газеты.
     Потом приняла ванну, снова легла, проглотила две таблетки снотворного и
тихо проспала до той поры, когда надо было  вставлять  в  рамы  окон  черные
фанерные щиты и прикрывать их бархатными портьерами.

        IX

     - Как насчет мистера и миссис Преттимэн-Партридж из Солодового  Дома  в
Грэнтли Грин?
     Безил выбирал цели на крайней периферии квартирьерского района  Мэлфри.
Север и Восток уже потерпели от его ударов. Деревня Грэнтли Грин  лежала  на
юге, где край горных отрогов  и  лощин,  сглаживаясь,  переходил  в  равнину
сидровых садов и огородов с коммерческим уклоном.
     - Кажется, это очень старые люди, - отвечала Барбара. - Я их совсем  не
знаю. Погоди, мне  что-то  на  днях  говорили  о  Преттимэн-Партридже.  Нет,
непомню.
     - Славненький домик? Много хороших вещей?
     - Вроде бы.
     - Размеренный образ жизни? Любят покой?
     - Как будто так.
     - Тогда подойдет.
     И Безил склонился над картой, прослеживая дорогу на  Грэнтли  Грин,  по
которой собирался поехать на следующий день.
     Отыскать Солодовый Дом не составило труда. В  семнадцатом  веке  в  нем
была пивоварня, затем  он  был  превращен  в  жилой  дом.  Он  имел  широкий
правильный фасад, облицованный камнем и выходящий  на  деревенскую  лужайку.
Занавески и фарфор на окнах свидетельствовали  о  том,  что  он  в  "хороших
руках". Безил с удовлетворением отметил про себя  фарфор  -  большие  черные
веджвудские вазы, ценные, хрупкие  и,  несомненно,  дорогие  сердцу  хозяев.
Когда дверь отворяли, открывался вид прямо сквозь весь дом на белую  лужайку
с заснеженным кедром.
     Дверь отворила красивая крупная молодая женщина со  светлыми  вьющимися
волосами, белой кожей, огромными бледно-голубыми глазами  и  крупным  робким
ртом. Она была одета в костюм из твида и шерстяной джемпер, как на прогулку,
но мягкие, подбитые мехом туфли говорили о том,  что  она  все  утро  сидела
дома. Все в ней было крупное, мягкое, округлое и просторное. Ее, пожалуй, не
взяли бы манекенщицей в магазин готовой одежды, но толстой ее  назвать  было
нельзя. В век более рафинированный ее сочли бы изумительно  сложенной;  Буше
нарисовал бы ее полуобнаженной, в развевающихся сине-розовых драпировках,  а
над персиково-белой грудью непременно парила бы бабочка.
     - Мисс Преттимэн-Партридж?
     - Нет. Только, ради бога, не говорите, что пришли  что-нибудь  продать.
Стоять в дверях ужасно холодно, а если я попрошу вас в дом, придется  купить
ваш товар.
     - Я хочу видеть мистера и миссис Преттимэн-Партрпдж.
     - Они умерли. Вернее сказать, один из них. Другой этим летом продал нам
дом. Простите, это все? Я не хочу  быть  невежливой,  но  я  должна  закрыть
дверь, не то я замерзну.
     Так вот что слышала Барбара о Солодовом Доме.
     - Разрешите войти?
     - О господи, - сказало великолепное создание, проводя его в  комнату  с
веджвудскими вазами. - Вы что-нибудь продаете? Или с какими-нибудь анкетами?
Или просто какая-нибудь подписка? Если продаете или анкеты, тут я  ничем  не
могу помочь: мой муж служит в йоменской части, его нет дома. Если  подписка,
то деньги у меня наверху. Мне сказано дать столько же, сколько  даст  миссис
Эндрюс, жена доктора. Если вы к ней еще  не  заходили,  зайдите  еще,  когда
выяснится, на сколько она раскошелилась.
     Все в комнате было новым, точнее говоря, новой  была  покраска,  новыми
были ковры и занавески, и вся мебель была размещена  заново.  Перед  камином
стоял очень большой диван, подушки которого, обтянутые набивкой, еще хранили
отпечаток форм красивой молодой женщины: она  лежала  на  нем,  когда  Безил
позвонил. Он знал, что положи он руку в округлую вогнутость, где  перед  тем
покоилось  ее  бедро,  рука  ощутила  бы  тепло,  знал,  какие  подушки  она
подоткнула под локоть. Книга, которую она читала,  валялась  на  коврике  из
Овечьих шкур, лежавшем перед камином, Безил мог  бы  в  точности  воссоздать
положение, в каком лежала хозяйка, раскинувшись на  подушках  во  всей  неге
первейшей молодости.
     Она как будто почувствовала бесцеремонность его осмотра.
     - Между прочим, - сказала она, - почему вы не в форме?
     - Работа общенационального значения, - ответил Безил.  -  Я  приходский
квартирьер. Ищу подходящее место для троих эвакуированных детей.
     - Ну, надеюсь, этот дом вы не назовете подходящим местом. Помилуйте!  Я
даже не могу присмотреть за овчаркой Билла, я и  за  собой-то  не  могу  как
следует присмотреть. Что мне делать с тремя детьми?
     - Это, я бы сказал, исключительные дети.
     - О, разумеется. У меня-то своих нет, слава тебе господи. Вчера ко  мне
заходила  одна  чудачка,  некто  миссис  Харкнесс.  Казалось  бы,  можно   и
пообождать с визитами до конца войны, как вы думаете? Так вот, она ужас  что
такое рассказывала о детях, которых к ней прислали.  Им  пришлось  подкупить
того человека, подкупить буквально, деньгами, лишь бы этих зверенышей от них
забрали.
     - Это те самые дети.
     - Господи помилуй, с какой же стати вы выбрали меня? Ее  большие  глаза
ослепляли  его,  как   ослепляют   кролика   фары   автомобиля.   Это   было
восхитительное ощущение.
     - Видите ли, я, собственно, остановился  на  Преттимэн-Партриджах...  Я
даже не знаю вашего имени.
     - А я вашего.
     - Безил Сил.
     - Безил Сил? - В ее голосе вдруг прозвучала заинтересованность.  -  Вот
чудно.
     - Почему чудно?
     - Так просто, я много слышала о вас в свое время. У вас не было подруги
по имени Мэри Никольс?
     - Мэри Никольс?
     Была ли у него такая? Мэри Никольс... Мэри Никольс...
     - Она часто рассказывала о вас. Она была намного старше меня. Я обожала
ее, мне тогда было шестнадцать. Вы познакомились с ней на пароходе  по  пути
из Копенгагена.
     - Очень может быть. Я бывал в  Копенгагене.  Молодая  женщина  смотрела
теперь на него с пристальным я не вполне лестным вниманием.
     - Так вы, значит, и есть тот самый Безил Сил.  Вот  уж  никогда  бы  не
подумала...
     Это было четыре года назад, дома у Мэри Никольс в Южном Кенсингтоне.  У
Мэри была небольшая гостиная окнами во двор, на первом  этаже.  В  ней  Мэри
угощала подружек чаем. Туда она приходила много дней подряд, садилась  перед
газовым камином, ела пирожные  с  грецкими  орехами  от  Фуллера  и  слушала
подробный рассказ о Переживании Мэри. "Неужели  ты  больше  не  увидишься  с
ним?" - спрашивала она. "Нет, это было так  прекрасно,  так  законченно".  -
После своего Переживания Мэри запоем  читала  романтиков.  "Я  не  хочу  это
портить". - "Миленькая, мне кажется, он ни капельки тебя не стоит". -  "Нет,
он совсем не такой. Ты не думай, что он как  те  молодые  люди,  с  которыми
знакомишься на танцах..." Она тогда еще не  ходила  на  танцы,  и  Мэри  это
знала. Рассказы Мэри о молодых людях, с которыми она знакомилась на  танцах,
были очень трогательны, но не в такой степени, как  повествование  о  Безиле
Силе. Это имя глубоко запало в девичью душу.
     А Безил, все еще стоя, перерывал свою память. Мэри Никольс? Копенгаген?
Нет, это не говорило ему ни о чем. Какое утешение,  думал  он:  доброе  дело
всплывает из толщи времени, чтобы облагодетельствовать благодетеля.  Человек
закатывает кутеж с девчонкой на пароходе. Потом она уходит своим  путем,  он
своим. Он про все забывает: благодеяния подобного  рода  были  для  него  не
редкость. Но она помнит, ив один прекрасный  день,  когда  он  меньше  всего
этого ожидает, Фортуна бросает ему на  колени  спелый  плод  награды  -  это
сладостное создание, в полном неведении дожидающееся его здесь, в  Солодовом
Доме в Грэнтли Грин.
     - Вы не предложите мне выпить? С разрешения Мэри Никольс?
     - Боюсь, в доме ничего не найдется. Как видите, Билла  нет.  Он  хранит
кое-какой запас внизу, в погребе, но дверь заперта.
     - Я думаю, мы сумеем открыть ее.
     - О нет! Я на это не решусь. Билл будет рвать и метать.
     - Ну, едва ли он сильно обрадуется, когда вернется на побывку и увидит,
как Конноли разносят дом на куски. Между прочим, вы их еще  не  видели.  Они
там, в машине. Я приведу их.
     - Ради бога, не надо!
     Голубые коровьи глаза глядели  на  него  с  неподдельным  страданием  и
мольбой.
     - Ну, хотя бы взгляните на них в окно.
     Она пошла и взглянула.
     - Боже милостивый, - сказала она, -  Миссис  Харкнесс  была  совершенно
права. Я думала, она преувеличивает.
     - Ей стоило тридцати фунтов избавиться от них.
     - Ах господи, у меня нет столько. - Опять страдание и мольба в  больших
голубых глазах. - Билл присылает мне часть своего жалованья. Деньги приходят
раз в месяц. Это фактически все, что у меня есть.
     - Я согласен на оплату натурой, - сказал Безил.
     - Вы имеет в виду херес?
     - Рюмка хереса мне бы не помешала, - сказал Безил. Когда они приступили
с ломом к двери погреба, стало ясно, что отважная молодая  женщина  идет  на
это с большой охотой.  Погребок  оказался  трогательно  мал  -  сокровищница
бедного человека. Тут было с полдюжины бутылок рейнвейна, целая загородка  с
портвейном, дюжины две кларета. "Почти все - свадебные подарки", - об®яснила
хозяйка. Беэил нашел херес, и они посмотрели его на свет.
     - У меня сейчас нет прислуги, - об®яснила она. - Женщина приходит раз в
неделю.
     В буфетной они нашли рюмки и штопор в столовой.
     - Ну как, сойдет? - с тревогой спросила хозяйка, когда Безил попробовал
вино.
     - Превосходный херес.
     - Я так рада. Билл знает толк в винах. Я - нет. Они начали  говорить  о
Билле. Он женился на этом милом создании в июле, у  него  хорошая  работа  в
архитектурном бюро в соседнем городе, он поселился в Грэнтли Грин в августе,
а в сентябре зачислился рядовым кавалеристом в йоменскую часть...

     Через два часа Безил  вышел  из  дома  и  вернулся  к  машине.  КОнноли
послушно сидели на своих  местах  живыми  свидетельствами  неотразимой  силы
любви.
     - Ну и долго же вы, мистер, - сказала Дорис. - Мы совсем заледенели. Мы
выходим?
     - Нет.
     - Мы не будем уродовать этот дом?
     - Нет, Дорис, этот нет. Я везу вас обратно.
     Дорис блаженно вздохнула.
     - Тогда ничего, что мы так замерзли, раз нам можно вернуться с вами.
     Когда  они  вернулись  в  Мэлфри  и  Барбара  снова  увидела  детей   в
холостяцком крыле, ее лицо вытянулось.
     - Ах, Безил, - сказала она, - ты подвел меня.
     - Не совсем так. Преттимэн-Партриджи умерли.
     - Я знала, что с ними что-то случилось. Но как же долго ты ездил!
     - Я встретил подругу. Точнее, подругу одной моей подруги. Очень славная
девушка. Думаю, ты должна что-нибудь для нее сделать.
     - Как ее зовут.
     - Мм... видишь ли, я так и не узнал. Но вот  ее  мужа  зовут  Билл.  Он
кавалеристом в одном полку с Фредди.
     - Чья же она подруга?
     - Мэри Никольс.
     - Никогда не слыхала.
     - Это моя старая любовь. Нет, честное слово, Бэб, она тебе понравится.
     - Ну что ж, пригласи ее на обед. - Барбара была отнюдь не  в  восторге.
Слишком многих приятельниц Безила она знала.
     - Уже пригласил. Беда только, у нее нет машины. Ты не будешь возражать,
если я за ней с®езжу?
     - Милый, у нас просто нет на это бензина.
     - Можно воспользоваться дополнительным.
     - Милый, я так не могу. Это же не имеет никакого отношения к устройству
эвакуированных.
     - Хочешь верь, хочешь не верь, Бэб, - имеет.

        Х

     Морозы отпустили, снег сходил. Колони-бог, Бэгшот-хит, Чог бем-коммон и
прочие небольшие, поросшие утесником и кустарником полигоны между шоссейными
дорогами Суррея, - клочки дикой земли, обозначенные на  указательных  знаках
буквами "В. в.", а на географических картах "учебное поле номер такой-то", -
вновь вылезли на свет божий после краткого периода заснеженной красоты.
     - Можно двигать дальше с тактической  подготовкой,  -  сказал  командир
части.
     Три недели подряд они чертили взводные схемы и  ротные  схемы.  Капитан
Мейфилд лишал себя досуга, изыскивая способы  превращения  в  поле  боя  тех
немногочисленных акров закрытой болотистой местности, которые  находились  в
его распоряжении. С точки зрения солдат все схемы отличались одна от  другой
лишь  расстоянием  от  лагеря  до  учебного  поля  и  расстоянием,   которое
приходилось преодолевать перед  прекращением  огня.  Потом  три  дня  подряд
командир части выезжал с начальником штаба в броневике; каждый имел при себе
палетку. "Организуем батальонные учения, - говаривал  капитан  Мейфилд.  Его
солдатам было все равно.  -  Это  наши  первые  батальонные  учения.  Крайне
необходимо, чтобы каждый в роте был на высоте".
     Аластэр мало-помалу постигал  новые  разновидности  языка.  Существовал
простой язык, с неизменным повторением непристойного  присловья  при  каждой
фразе, на нем говорили его собратья солдаты. Этот нечего  было  изучать.  Но
существовал еще язык, на котором говорили офицеры, и иногда  они  обращались
на этом языке к нему. Когда капитан Мейфилд  впервые  спросил  его:  "Вы  на
высоте, Трампингтон?" - он решил,  что  имеется  в  виду  его  положение  на
местности, а он в ту минуту стоял в траншее  по  колено  в  воде,  в  каске,
украшенной орляком - так велел ему Смолвуд, их взводный. "Нет, сэр", - браво
ответил он.
     Капитан Мейфилд был скорее доволен таким, признанием.  "Поднимите  этих
людей на должную высоту, Смолвуд", - сказал он,  после  чего  взводный  стал
нудно и неубедительно толковать о неспровоцированном нападении Юга на  Север
(который не подписал  Женевский  протокол  о  запрещении  применения  боевых
отравляющих веществ), о том, как надо поддерживать батареи, ББМ, ПКО  и  так
далее. Аластэр узнал также, что все схемы кончаются так называемой "бойней";
вопреки его опасениям,  эта  "бойня"  не  имела  ничего  общего  с  кровавым
побоищем,  а  означала  восстановление  на  краткий  срок   личной   свободы
передвижения: все разбредались куда глаза глядят, Смолвуд свистел в свисток,
а капитан Мейфилд кричал:
     "Смолвуд, будьте любезны, уберите отсюда ваш взвод  ко  всем  чертям  и
постройте его на дороге!"
     В  день  батальонной  схемы  они  маршем  вышли  из  лагеря  в  составе