сть и не думать о времени, ты
будешь ее класть там, где она давно стоит, только ты ее не видишь, и никто
не видит, а ты ее построишь, и это будет всем стенам стена. Все! -  парень
убрал руки, и Сенька плюхнулся на к месту подвернувшийся стул.
   В голове было пусто, как после крепкого  похмелья.  И  гудело  так  же.
Потом откуда-то из глубины выплыла хилая мыслишка, потребовала выхода.
   - А люди? А милиция? Заберут ведь...
   - Не твоя забота, - высокомерно сказал парень. - Никто не заберет.  Все
законно, на казенных основаниях... А сейчас  ляг  и  спи,  -  взял  сумку,
повесил через плечо. - Да,  Ирке  ни  слова.  Государственная  тайна,  сам
знаешь. В полночь я тебя встречу. Чао!
   И ушел. Дверью хлопнул.
   А Сенька вдруг понял, что если не заснет немедленно, в ту же минуту, то
умрет без возврата, разорвется на мелкие части - не собрать,  не  склеить.
Плюхнулся в кровать, укрылся с головой одеялом  и  напрочь  отключился  от
действительности.


   Во двор в®ехал оранжевый самосвал "КамАЗ", груженный  кирпичом.  Шофер,
совсем  молодой  парнишка,  притормозил,  высунулся  из  кабины,   спросил
прохожего ровесника в белой куртке:
   - Куда ссыпать?
   - Сыпь на газон, - ответил парень, - не поколется.
   - Так трава ведь... - засомневался шофер.
   - Трава вырастет, - уверил парень, - а кирпич нам целый нужен.
   - Тоже верно, - сказал шофер, подал самосвал задом,  потянул  в  кабине
какую-то нужную рукоятку, и красный кирпич с шумом рухнул на  газон.  Куча
образовалась приличная.
   - И так вдоль всего двора, - пояснил парень и пошел себе, не  дожидаясь
остальных машин.


   Старик  Коновалов  вышел  из  профессорского  под®езда,  посмотрел   на
электрические часы на фронтоне школы: полпервого уже натикало. Пора  бы  и
перекусить поплотнее, но старик Коновалов в данный текущий  момент  твердо
знал, что не до перекусов ему, не до личных забот.  Его  вроде  бы  что-то
вело, и на сей раз привело к куче  кирпича,  выросшей  на  свежем  газоне.
Старик Коновалов прямо по газону отмерил от нее четыре  шага  и  встал  по
стойке "вольно". Здесь, точно знал  он,  нужно  будет  ссыпать  кирпич  со
следующей машины.


   Алевтина Олеговна Стеценко  плотно  сидела  дома  и  проверяла  тетради
десятиклассников, немыслимую гору  тетрадей  с  контрольными  задачами  по
химии. Работа  была  об®ективно  не  из  веселых,  механическая  и  оттого
занудная, но  к  завтрашнему  уроку  следовало  подвести  итоги,  сообщить
результаты, и Алевтина Олеговна терпеливо,  хотя  и  не  без  раздражения,
брала с горы тетрадку за тетрадкой, перелистывала,  проглядывала,  черкала
где надо красной шариковой ручкой, выводила оценки. По всему выходило, что
будущих химиков в школьном выпуске  не  ожидалось.  Добралась  до  тетради
Павлика  Топорина,  толкового   мальчика,   отличника   и   общественника,
внимательно прошлась по цепочке формул, все же зацепила  ошибку.  Подумала
секунду - править, не править? - не стала разрушать общую картину,  вывела
внизу   аккуратную   красную   пятерку.   Поторопился   мальчик,   проявил
невнимательность, с кем  не  бывает,  так  зачем  и  ему  и  себе  портить
настроение перед экзаменом?..
   От доброго поступка настроение  улучшилось,  да  и  гора  непроверенных
контрольных стала заметно ниже. Алевтина Олеговна не очень любила  ставить
двойки, не терпела конфликтов, никогда  не  стремилась  вызывать  в  школу
родителей отстающих учеников, справедливо считала: кто  захочет,  тот  сам
попросит помощи, после уроков останется. А не захочет - зачем  заставлять?
Главное - желание, главное - интерес, без него не то что химии не  постичь
- обыкновенного борща не  сварить.  К  слову,  сейчас  ее  гораздо  больше
контрольной волновал варившийся на плите в  кухне  борщ,  любимое  кушанье
любимого мужа Александра Антоновича, да и всерьез занимало мысли недошитое
платье, наиэлегантнейшее платье модного стиля "новая волна" - из последней
весенней "Бурды". Платье это Алевтина Олеговна шила для невестки,  женщины
капризной и требовательной, но шила его с удовольствием, потому что вообще
любила эту работу, считала ее  творческой  -  в  отличие  от  преподавания
химии...


   Итак,  Алевтина  Олеговна  проверяла  тетради,  когда  в  дверь  кто-то
позвонил. Алевтина Олеговна отложила шариковую ручку,  пошла  в  прихожую,
мимоходом оглядела себя в настенном, во весь рост, зеркале -  все  было  в
полном ажуре: и лицо, и одежда, и душа, и мысли - открыла дверь.  За  оной
стоял приятной наружности совсем молодой человек, почти мальчик, в  модной
белоснежной куртке.
   - Добрый день, -  вежливо  сказал  молодой  человек  и  слегка  склонил
голову, что выдавало в нем хорошее домашнее воспитание.  -  Я  имею  честь
видеть Алевтину Олеговну Стеценко?
   - Это я, - согласилась с непреложным  Алевтина  Олеговна,  более  всего
ценившая в людях куртуазность манер. - Чем, простите, обязана?
   - Ничем! - воскликнул молодой человек.  -  Ничем  вы  мне  не  обязаны,
уважаемая Алевтина Олеговна, и это я должен  просить  у  вас  прощения  за
приход без звонка, без предупреждения, даже без рекомендательного  письма.
Так что простите великодушно, но посудите сами: что мне было делать?..
   Алевтина Олеговна не успела прийти в себя от напористой  велеречивости,
без сомнения, куртуазного незнакомца, как он уже легко втерся между ней  и
вешалкой, как он уже закрыл за собой дверь,  подхватил  Алевтину  Олеговну
под полную руку и повел в комнату. Заметим, в ее _собственную_ комнату.  И
что характерно: все это не  показалось  Алевтине  Олеговне  нахальным  или
подозрительным; она с какой-то забытой  легкостью  поддалась  властному  и
вкрадчивому напору обаятельнейшего юноши, может, потому поддалась, что  ее
уже лет десять никто не цапал  за  локоток,  не  обдавал  терпким  запахом
заграничного одеколона "Арамис", не тащил в комнату, пусть даже, повторим,
в ее _собственную_.


   Народная поговорка гласит: в сорок пять баба - ягодка опять. Или что-то
вроде... Ну-ка, сорокапятки, кому из вас не хочется ощутить себя  ягодкой,
а?.. Молчание - знак согласия.


   Молодой человек бережно усадил Алевтину Олеговну на  диван  и  сам  сел
напротив, на стул.
   - Дорогая Алевтина Олеговна, - начал он свой монолог, - вы меня  совсем
не знаете, и вряд ли я имею право  льстить  себя  надеждой,  что  вы  меня
когда-нибудь узнаете лучше, но разве в  этом  дело?  Совсем  необязательно
с®едать пресловутый пуд соли, чтобы  понять  человека,  чтобы  увидеть  за
всякими там це два аш пять о аш или натрий хлор то, что скрыто в  глубине,
что является затаенной сутью Личности  -  да,  так,  с  большой  буквы!  -
увидеть талант, всегдашней сутью которого была, есть и будет доброта.  Да,
да, Алевтина Олеговна, не спорьте со мной, но  талант  без  доброты  -  не
талант вовсе, а лишь ремесленничество, не одухотворенное болью за делаемое
и сделанное, ибо только боль, только душевная беззащитность, я бы сказал -
обнаженность, движет мастерством, а  вы,  Алевтина  Олеговна  -  опять  не
спорьте со мной! - мастер. Если хотите, от бога. Если хотите, от земли.
   Тут молодой человек вскочил, пронесся мимо вконец  ошарашенной  потоком
непонятных фраз Алевтины Олеговны,  исчез  из  комнаты,  в  мгновенье  ока
возник вновь, сел и буднично сообщил:
   - Борщ я выключил, он сварен.
   - Но позвольте... - начала было Алевтина Олеговна, пытаясь  выплыть  на
поверхность из теплого, затягивающего омута слов, пытаясь обрести  себя  -
серьезную, умную и рациональную учительницу химии, а не какую-нибудь  дуру
с обнаженной душой. С обнаженной - фи!..
   Но молодой человек не дал ей выплыть.
   - Не позволю, не просите. Вы - мастер, и этим  все  сказано.  Я  о  том
знаю, мои коллеги знают, коллеги моих коллег знают, а об остальных и  речи
нет.
   - Какой мастер? О чем вы? - барахталась несчастная Алевтина Олеговна.
   -  Настоящий,  -  скучновато  сказал  молодой  человек,  сам,   видать,
утомившийся от лишних слов. Разве  конкретность  непременна?  Мастер  есть
мастер. Это категория физическая, а не социальная. Если хотите,  состояние
материи.
   - А материя - это я? - Даже в  своей  пугающей  ошарашенности  Алевтина
Олеговна  не  потеряла,   оказывается,   учительской   способности   легко
иронизировать. Вроде над собой, но на самом деле  над  оппонентом.  -  Вы,
молодой  человек,   простите,   не   знаю   имени,   тоже   мастер.   Зубы
заговаривать...
   - Грубо, -  сказал  молодой  человек.  -  Грубо  и  не  женственно.  Не
ожидал... Хотя вы же химик,  представительница  точной  науки!  Прекрасно,
конкретизируем сказанное!.. Вы могли бы украсить собой любой Дом моделей -
раз. Вы могли бы стать гордостью общественного питания - два. Вы прекрасно
воспитали сына - значит, в вас не умер Песталоцци - три. И  поэтому  вы  -
замечательный школьный преподаватель химии, хотя вот уже двадцать с лишним
лет не хотите себе в том сознаться.
   - Я плохой преподаватель, - возразила Алевтина Олеговна. - Мне скучно.
   Отметим: с тремя первыми компонентами она спорить не стала.
   А молодой человек и четвертому подтверждение нашел.
   - Виноваты не вы, виновата школьная программа. Вот она-то скучна,  суха
и бездуховна. Но саму-то науку химию вы любили! Вы были первой  на  курсе!
Вы   окончили   педагогический   с   красным   дипломом!   Вы   преотлично
ориентируетесь во всяких там кислотах, солях и щелочах, вы можете  из  них
чудеса творить!.. - Тут молодой человек проворно соскочил со  стула,  стал
на одно колено перед талантливым химиком Алевтиной Олеговной. -  Сотворите
чудо! Только одно! Но такое... - не договорил, зажмурился, представил себе
ожидаемое чудо.
   - Скорее встаньте, - испугалась  Алевтина  Олеговна.  Все-таки  ей  уже
исполнилось  сорок  пять,  и  такие  порывы  со  стороны   двадцатилетнего
_мальчика_ казались  ей  неприличными.  -  Встаньте  и  сядьте...  Что  вы
придумали? Что за чудо? Поймите: я не фокусник.
   Заинтересовалась, заинтересовалась серьезная Алевтина  Олеговна,  а  ее
последняя реплика - не  более  чем  отвлекающий  маневр,  защитный  ложный
выпад, на который молодой человек, конечно же, не обратил внимания.
   - Нужен дым, - деловито сообщил он. - Много дыма.
   - Какой дым? - удивилась Алевтина Олеговна. И надо  сказать,  чуть-чуть
огорчилась, потому что в тайных глубинах души готовилась к иному _чуду_.
   -  Обыкновенный.  Типа  тумана.  Смешайте  там  что-нибудь  химическое,
взболтайте, нагрейте - вам лучше  знать.  В  цирке  такой  туман  запросто
делают.
   - Вот что, молодой человек, - сердито и не без горечи заявила  Алевтина
Олеговна, вставая во все свои сто шестьдесят три сантиметра, -  обратитесь
в цирк. Там вам помогут.
   - Не смогу. Во всем нашем доме нет ни одного циркового. А вы есть. И  я
пришел к вам, потому что вы -  одна  из  тех  немногих,  на  кого  я  могу
рассчитывать сразу, без подготовки. Я ведь  не  случайно  сказал  о  вашей
душе...
   - При чем здесь моя душа?
   - При том... - молодой человек тоже поднялся и осторожно взял  Алевтину
Олеговну за руку. - Рано утром вы придете в школу, - он говорил монотонно,
глядя прямо в глаза Алевтине Олеговне, - вы придете в школу, когда там  не
будет никого: ни учителей, ни учеников. Вы откроете свой кабинет, возьмете
все необходимое, вы начнете свой главный  опыт,  самый  главный  в  жизни.
Пусть ваш туман выплывет в окна и двери, пусть он заполнит двор, пусть  он
вползет в под®езды,  заберется  во  все  квартиры,  повиснет  над  спящими
людьми. Вы сделаете. Вы сможете...
   У Алевтины Олеговны бешено и страшно кружилась  голова.  Лицо  молодого
человека нерезко качалось перед ней, как будто она  уже  сотворила  туман,
чудеса начались с ее собственной квартиры.
   - Но зачем?.. - только и смогла выговорить.
   - Потом поймете, - сказал молодой  человек.  Взмахнул  рукой,  и  туман
вроде  рассеялся,  голова  почти  перестала  кружиться.  -  Все,  Алевтина
Олеговна, сеанс окончен. Жду вас  у  под®езда  ровно  в  пять  утра,  -  и
молниеносно ретировался в прихожую, крикнув на прощание: - Мужу ни слова!
   Хлопнула входная дверь. Алевтина Олеговна как стояла, так  и  стояла  -
этакой скифской каменной бабой. Глянула на письменный стол  с  тетрадками,
потом - на обеденный  с  недошитым  платьем.  Медленно-медленно,  будто  в
полусне, пошла в кухню - к газовой плите. А молодой человек,  оказывается,
не соврал: борщ и впрямь был готов.


   Когда пресловутый молодой человек проходил по двору,  старик  Коновалов
по-хозяйски принимал  уже  пятую  машину  с  кирпичом.  Хорошо  ему  было,
радостно,  будто  вернулись  счастливые  деньки,  когда  он,  солидный   и
авторитетный, командовал своей автоколонной, в которой, кстати, и "КамАЗы"
тоже наличествовали. И тетрадка,  кстати,  пригодилась:  Коновалов  в  ней
ездки записывал.
   - Осаживай, осаживай! - кричал он шоферу. - Ближе, ближе... Сыпь!
   И очередная кирпичная гора выросла на аккуратном газоне, заметно уродуя
его девственно-зеленый, ухоженный вид.
   Коновалов увидел парня, споро подбежал к нему - именно _подбежал_! -  и
торопливо спросил:
   - Путевки шоферам подписывать?
   - А как положено? - поинтересовался парень.
   - Положено подписывать. И ездки считать. Они же сдельно работают...
   - Подписывай, Пал Сергеич, - разрешил парень. - И считай. Но чтоб комар
носа не подточил.
   - Понимаю, не впервой, -  и  помчался  к  "КамАЗу",  откуда  выглядывал
шофер, тоже на удивление юный работник.
   А парень дальше пошел.
   Исторический профессор Андрей Андреевич Топорин в текущий момент  читал
лекцию  студентам   истфака,   увлекательно   рассказывал   любознательным
студиозам о Смутном времени, крушил Шуйского и с  одобрением  отзывался  о
Годунове.
   - У меня вопрос, профессор, - поднялся с места один из будущих  столпов
исторической науки.
   - Валяйте, юноша, - поощрил  его  Топорин,  любящий  каверзные  вопросы
студентов и умеющий легко парировать их.
   - Имеем ли мы право термин "Смутное время" толковать в ином смысле?  То
есть не от слова "смута" - в применении к борьбе за престол,  и  только  к
ней, а как нечто неясное, непонятное, до сих пор толком не об®яснимое?
   - Термин-то однозначен, - усмехнулся Топорин, прохаживаясь перед рядами
столов, - термин  незыблем,  как  своего  рода  опознавательный  знак  его
величества Истории. Но  вот  понятие...  Обложившись  словами-знаками,  мы
зачастую забываем исконные значения этих слов.  Да,  смутный  -  мятежный,
каковым, собственно, и был доромановский период  на  Руси.  Но  вы  правы,
юноша:  смутный  -  значит  зыбкий,  нерезкий,   неясный.   Если   хотите,
непонятный... Но тогда взглянем  пошире:  а  что  в  истории  человечества
предельно ясно? Факты, голые факты. Был царь. Был  раб.  Был  друг  и  был
враг. Была война, которая продолжалась с такого-то  года  по  такой-то.  И
прочее - в том же духе. А каков был этот царь? А что думал раб? И  был  ли
друг другом, а враг врагом?.. Это уже  область  домыслов,  а  она,  юноша,
всегда смутна. Человеческие  отношения  и  сегодня  для  нас  самих  полны
смутности. Я уже не говорю о родной планетке - о любой семье такое сказать
можно. Сму-та... - поднял палец к  небу,  будто  изрек  нечто  исторически
важное. Спохватился. - Но все это софизм  и  демагогия.  История  -  наука
точная и по возможности опирается на те самые голые факты,  которые  мы  с
вами  обязаны  одеть  в  строгие  одежды  не  домыслов,  но  выводов.  Мы,
историки... - тут он вгляделся  в  задавшего  вопрос  студента  -  коротко
стриженного блондина в  белой  спортивной  куртке.  -  А  вы,  собственно,
откуда, юноша? Что-то я вас не припомню...
   - А я, собственно, с параллельного курса, - скромно ответил юноша. - Я,
собственно, не историк даже, а скорей социолог-философ. Меня  привлекла  к
вам гремящая слава о ваших лекциях.
   - Ну, н-ну, полегче, - строго сказал Топорин, хотя упоминание  о  славе
сладко польстило профессорскому самолюбию. - Мы  с  вами  не  на  светском
рауте, поберегите комплименты для женского пола... Ладно, бездельники,  на
сегодня закончим, - подхватил "дипломат"-чемоданчик и пошел к двери. Легко
пошел, _спортивно_, ничем не напоминая старика Коновалова, который, как мы
помним,  был  его  ровесником.  Но  -  теннис  трижды  в  неделю,   но   -
сорокаминутная зарядка плюс холодный душ по  утрам,  но  -  строгий  режим
питания,  и   вот   вам   наглядный   результат:   Коновалов   -   дряхлый
старичок-боровичок,  а  профессор  Топорин  -   пожилой   спортсмен,   еще
привлекательный для не слишком молодых дам типа... кого?.. Ну, к  примеру,
типа Алевтины Олеговны.
   И студенты споро потянулись на перемену. И философ-социолог тоже влился
в разномастную толпу сверстников.


   Давайте не станем гадать: был ли вышеупомянутый любознательный  студент
нашим знакомцем из  опять  же  вышеописанного  двора.  Давайте  не  станем
обращать внимания на явное совпадение примет: цвет волос, куртка,  джинсы,
возраст, наконец... История, как утверждал знаменитый  профессор  Топорин,
должна опираться на голые факты.
   А они таковы.  Старик  Коновалов  запарился.  Даже  новые  ноги  гудели
по-старому. Хотелось есть. А машины шли и шли, красные  кирпичные  курганы
равномерно вздымались вдоль всего двора, старику  Коновалову  до  чертиков
надоело давать любопытным жильцам туманные об®яснения по поводу  массового
завоза дефицитных стройматериалов. И ладно бы жильцы, а то сам  домоуправ,
строгий  начальник,  подскочил:  что?  зачем?  кто  распорядился?   Старик
Коновалов отговорился: мол, указание свыше, мол,  в  райисполкоме  решили,
мол, будут возводить детский городок, спортплощадку,  бильярдный  зал.  Но
домоуправ не поверил, помчался звонить в райисполком, но  до  сих  пор  не
вернулся. Либо не дозвонился, либо что-то ему там  путное  сообщили,  либо
другие важные дела отвлекли.
   Парень в куртке подошел к усталому старику.
   - Пора шабашить, отец.
   - А кирпич? - сознательная душа Коновалова  воспротивилась  неплановому
окончанию работ.
   - Без тебя справятся. Да и осталось-то с гулькин нос.  Пойди  перекуси.
Есть что в холодильнике?
   - Как не быть. Слушай, а может,  вместе?..  Суп  есть  куриный,  курицу
прижарим...
   - Спасибо, отец, я  не  голоден...  -  парень  ласково  обнял  старика,
прижался щекой к щеке, пошептал на ухо: - А после  обеда  поспи.  Подольше
поспи, ночь  предстоит  трудная,  рабочая  ночка,  -  отстранился,  весело
засмеялся. - Не заснешь,  думаешь?  Заснешь  как  миленький.  И  сон  тебе
обещаю. Цветной и широкоформатный, как в кино.


   Ирку Пахомову начальница с обеда отпустила. Ирка купила в  "Гастрономе"
четыре пакета шестипроцентного молока, завернула в аптеку за  горчичниками
и явилась домой - кормить и лечить больного супруга. Больной супруг  спал,
свернувшись калачиком, дышал ровно, во сне  не  кашлял.  Ирка  попробовала
губами лоб мужа, слегка удивилась: холодным лоб оказался.
   Позвала тихонько:
   - Сеня, проснись.
   Сенька что-то проворчал неразборчиво, перевернулся на другой бок,  сбил
одеяло, выпростав из-под него худые волосатые ноги. Ирка одеяло поправила,
легко погладила мужа по вз®ерошенному затылку, решила не  будить.  Больной
спит - здоровье приходит. Эту несложную истину Ирка еще от бабушки  знала,
свято в нее верила. Сенька зря сомневался:  Ирка  любила  его  и  по-бабьи
жалела, до боли в сердце иной раз жалела, до пугающего холодка в животе, и
уж конечно, не собиралась навеки бросать, уезжать  с  Наденькой  в  теплый
Таганрог, к старикам родителям. А что пьет  -  так  ведь  мно-о-го  меньше
теперь, с прежним временем не сравнишь, а зато когда трезвый - лучше  мужа
и не надо: и ласковый, и работящий, и добрый. И еще - очень нравилось Ирке
- виноватый-виноватый...


   Издавна в России считалось: жалеет  -  значит  любит.  О  том,  кстати,
заявила в известной песне хорошая народная певица Людмила Зыкина.


   А меж