нет,
отвертелся, вывернулся,  ушел и такого туману  напустил  всем в глаза,  что,
протерши  их, еще долго причастные к этой истории спрашивали себя: а было ли
что-нибудь на самом деле или только причудилось?
     Даже сама графиня Анна Михайловна Вьельгорская, героиня романа, едва ли
бы смогла ответить, было ли. И с нею, как с биографами своими, сыграл Гоголь
очередную шутку: на  что-то намекнул,  о чем-то невзначай  проговорился, но,
оставив себе  все пути для отступления, ничего  не сказал.  В  двусмысленное
положение поставил  он ее  тщеславие и  наше любопытство --  и  то и  другое
остались неудовлетворенными, им отпущено только право на догадки, которые не
могут служить доказательствами.
     Но в том, что  в конце 1848  -- начале  1849 года между Гоголем и Анной
Михайловной Вьельгорской что-то произошло, сомневаться не приходится.
     То был роман без романа и все же полноценный роман, хотя, как и во всех
душевных  предприятиях  Гоголя,  подметалось  тут  много "головы". Чего было
более  --  идейного расчета или чувств,  -- нелегко решить.  Потеряв надежду
учить  всю Русь (рана от  неудачи  с "Выбранными  местами"  была еще свежа),
Гоголь остановился на одной душе и этой душою избрал душу женщины.
     Анне Михайловне было  двадцать пять  лет.  Она единственная  из дочерей
графа Михаила Юрьевича и графини  Луизы Карловны Вьельгорских была свободна.
И  хотя  свет краем соблазнов успел задеть  ее, хотя успела она избаловаться
разъездами по заграницам -- Вьельгорские с 1828 года странствовали по Европе
и  редко  живали в России, --  хотя русский язык  был  для  нее  почти чужим
(читала  и  писала по-французски), тем, может быть, и лучше было для Гоголя:
он  подходил к своей  задаче как  "врач".  Он часто в последние годы называл
себя  "врачом",  имея  в виду, что  его  дело --  лечить заболевшее  русское
общество.
     Тем  более  это относилось  к  "свету",  к  которому  принадлежала  его
избранница. Гоголь хотел влиять на "свет", и он выбрал светскую женщину.
     Впервые  они встретились за границей. Гоголь уже был знаком с ее  отцом
--  Михаилом  Юрьевичем   Вьельгорским,  музыкантом  и  физиком,   приятелем
Жуковского и Пушкина, и матерью -- Луизой Карловной Вьельгорской, урожденной
принцессой  Бирон.  Познакомила  их  Александра  Осиповна Смирнова.  Но  они
никогда  бы  не  сошлись,  если б не горе -- смерть единственного и любимого
сына Вьельгорских Иосифа. Гоголь был первым, кто сообщил Луизе Карловне  эту
страшную весть.
     В ту минуту она благодарно откликнулась на его сочувствие.
     Сближение с семьей Вьельгорских началось после 1839  года. Гоголь узнал
ближе и графиню-мать, и  троих ее дочерей -- старшую Аполлин, среднюю Софи и
младшую Нози *, как звали ее дома. Если две первые были уже замужем (одна за
А. В. Веневитиновым --  братом поэта, другая за  В. А. Соллогубом -- будущим
автором  "Тарантаса"), то  Анна Михайловна  лишь ждала своего  суженого и  в
ожидании этом разбрасывалась, искала  себя, впадала то  в меланхолию,  то во
внезапные приступы веселья: ей прощали это, считая ребенком.
     * N o s у -- носатая (англ.).

     На это дитя Гоголь  и обратил  свой взгляд. Вначале  это  была невинная
игра в духе Гоголя. В 1843--1844 годах в Ницце он даже с избытком был оделен
благодарными слушательницами: с  одной  стороны,  была  Александра  Осиповна
Смирнова, с другой -- они,  Вьельгорские.  Луиза Карловна настолько доверяла
Гоголю,  что отпускала  Нози  одну гулять с  ним, и тут-то  он  ее  выделил,
отметил.
     Не за красоту  и не за ум, а  за разум, как говорил он, за ту спокойную
способность вникать в предмет и оглядывать  его  неспешно, которая так редко
дается женщинам. Может, более всего он ценил  в ней это спокойствие и талант
меры,  вовсе отсутствовавший в  страстной Александре Осиповне. Дурнота  Нози
все упрощала. С ней  он не робел,  не стеснялся. Он  относился к  ней как  к
сестре и  ко всем сестрам Вьельгорским (особенно  к Софье  Михайловне и Анне
Михайловне) как к своим собственным сестрам, называя их в письмах почти  так
же, как когда-то Анет и Лизу: мои миленькие, мои голубушки. "Братски-любящий
вас",  --  пишет он Анне  Михайловне  после Ниццы,  "благодатная"  (Анна  --
по-гречески "благодать"), "благоуханнейшая моя";  "мои  прекрасные душеньки"
-- это уже и матери и дочери.
     Кокетничает с  ним и Нози:  "у меня  очень  много  доверенности к вам",
"одним словом, я всем довольна, кроме Вами...",  "ваши письма мне  полезны и
очень приятны...  надеюсь, что Вы... как ни  хандрите, но умник, пишете  для
наших будущих  наслаждений и пользы,  гуляете, смеетесь и думаете  иногда  о
вашей  приятельнице AM", она в тон ему называет  его  "братцем"  и тщательно
изучает его сочинения, ища в них личности сочинителя.
     Их отношения несколько омрачаются в 1845 году, когда Гоголь  по просьбе
графини-матери   приезжает  летом   в  Париж.  Он  застает  свою  подопечную
совершенно  изменившейся.  Она  ездит  по балам,  до утра проводит  время  в
парижском свете,  пропадает в  опере и  концертах,  весь ее  "разум" куда-то
улетучился, появилась легкость, рассеянность. Больной,  вдвойне раздраженный
как  Парижем, так и холодным  приемом  Вьельгорских,  он  уезжает. Однако  в
следующем году Гоголь вспоминает о Вьельгорской  и назначает ее в комитет по
раздаче  денег, вырученных от  продажи второго тома поэмы, на нужды  бедных.
"Вам нужно дело, -- говорит он ей.  -- И вот вам дело..." Он все еще  числит
Анну Михайловну (да и всю семью Вьельгорских) в своих подопечных.
     У Гоголя возникает  идея выдать ее замуж, и он -- стороною, конечно, --
сватает ее за родственника графа А. П. Толстого Виктора Апраксина.  Но то ли
невеста не  приглянулась жениху,  то ли жених оказался не  по вкусу невесте,
замысел этот расстроился.
     В  следующий  раз он обращается к  ней  за  делом в 1847  году -- после
выхода  в  свет  "Выбранных  мест  из  переписки  с  друзьями".  Ему  крайне
необходимы  мнения  о его книге. Он  собирает их отовсюду, в том  числе и из
петербургских   гостиных.   Анна    Михайловна   становится   его   активной
корреспонденткой. Ее  цель  -- выведать  мнение о "Выбранных  местах" самого
царя. "Поработайте же теперь для меня", -- призывает ее Гоголь. И она честно
трудится.  Она  шлет  ему  отклики  и отзывы -- как доброжелательные, так  и
враждебные, недоумевая,  впрочем, зачем он  так о них печется. В ее  письмах
слышится не  только  готовность работать  на  него,  но  и,  в свою очередь,
влиять. "Вы это, верно, делаете из смирения, -- пишет она. -- Но... помните,
любезный Н. В., что ваше имя и  талант обязывают вас быть  самостоятельным и
что вы должны  иметь некоторое уважение  к самому себе  и к званию писателя,
важность и высоту которого вы сами глубоко чувствуете".
     Это уже не тон ученицы, а тон наставницы, и Гоголь принимает его. Может
быть,  в эти месяцы и приходит ему на ум мысль, что Анна Михайловна как  раз
та женщина, которая могла бы корректировать его увлечения.
        "3"
     Ступив на  русский  берег,  он ступил на него с надеждой  на  труд  и с
усилившимся чувством  одиночества. Пример Базили  не выходил из головы.  Всю
обратную дорогу он провел в обществе этой четы, их взаимная приязнь и ровные
отношения были так же ровны на людях, как и дома. Базили явно обрел подругу,
о которой мыслящий человек мог только мечтать. Ни тени смущенья не проникало
в их близость, и никого не смущала эта близость, настолько она была скромна,
деликатна.  Он расстался с ними  в Одессе, пожалев, что так мало пожил возле
них.
     Хотя Одесса  встретила  его восторженно  и  никакие толки  критики, как
оказалось,  не могли  поколебать  его  всевозрастающего  авторитета,  это не
утешало  его.  Все равно после встреч,  восклицаний,  восторгов, изумлений и
удивленья он оставался один, и тогда чувство бесприютности и временности его
очередного пристанища возвращалось к нему.
     Ему  хотелось  домой  и  -- впервые за эти  годы -- к  матери. Он  мало
вспоминал ее последнее время, а если вспоминал, то в связи с  хозяйственными
заботами,  с  советами,   которые  он   раздраженно  давал,  сердясь  на  ее
нераспорядительность,  на неумение  обращаться  с  сестрами, на  непонимание
того,  что с ним происходит. Меж тем детские воспоминания просыпались в  нем
иногда вдруг -- то  в карете, перевозящей его из  одного немецкого  города в
другой,  то  когда,  заглядевшись  в синее  небо  Кампаньи, забывался  он  и
казалось  ему, что  он  дома,  в  Васильевке, то  где-нибудь  посреди чужого
общества, какого-то  умного  (и  скучного)  разговора,  которые предпочитали
вести с ним заграничные русские. Перебивая все это, вставали вдруг перед его
взором иные картины -- и болью отзывалась на них душа.
     Он  вспоминал и дом, и парк, и пруд за парком, и лампадку, теплящуюся у
входа  в  сумрак гротика,  и домик  бабушки, где всегда было тепло и уютно и
пахло травами, красками,  и  голос  матери, зовущей  его к столу,  и  многое
другое. Его  "очерствелое" сердце тогда размягчалось, слезы лились по щекам,
и  он просил прощения за  гордость, за самолюбие, за отсутствие любви к той,
которую он тан любил в детстве.
     Ни  маменьке (которую он с этих пор начинает  в письмах звать ласковее:
"матушка"), ни себе, ни друзьям своим он не  признавался в этих чувствах. Но
его внезапный отъезд из  Одессы, порыв  быть  дома в день  своих  именин (он
приехал 9 мая)  был  вызван ими. В отчетах же  о  приезде домой он скуп. "Ты
спрашиваешь  меня  о  впечатлениях...  -- писал  он  Данилевскому.  --  Было
несколько грустно, вот и все. Подъехал я вечером. Деревья -- одни разрослись
и стали рощей, другие вырубились. Я отправился того же вечера один  степовой
дорогой,  позади  церкви,  ведущей  в Яворивщину, по  которой  любил  ходить
некогда, и  почувствовал сильно (выделено Гоголем. -- И.З.), что тебя нет со
мной...  Матушка  и сестры,  вероятно,  были рады до пес plus  ultra * моему
приезду,  но паша братья, холодный  мужеский  пол,  нескоро  растапливается.
Чувство непонятной грусти бывает к нам ближе, чем что-либо другое".
     * До крайности (латин.).

     В доме  не  застал он ни традиционного пирога,  ни  шампанского. Его не
ждали. Даже люди были  на панщине. Поднялся шум, крик, суета, работников тут
же распустили, повар побежал в кладовую за припасами, обезумевшая от счастья
маменька не знала, куда его посадить. Сестры теснились рядышком на диванчике
в гостиной (над которым, как и встарь, красовались виды из голландской жизни
и  граф Зубов, засиженный мухами) и  со страхом смотрели на братца, ставшего
за эти шесть лет таким далеким от них, таким чужим.
     "Как он переменился! Такой  серьезный сделался;  ничто, кажется, его не
веселит  и  такой холодный, равнодушный к нам! --  писала в  своем  дневнике
Елизавета  Васильевна.  --  ...Все утро  мы  не видели  брата.  Грустно:  не
виделись шесть лет и не сидит с нами...
     ...Утром  созвали людей из деревни; угощали, пили  за здоровье брата...
пели,  танцевали во  дворе и все были пьяны... Они (дворовые) были рады  его
видеть...
     ...Гости у нас каждый день...
     25-го. Брат уехал в Киев..."
     Дома он так и не "растопился". К тоске сердечной присоединились  и беды
неурожая  и  болезней. Откуда-то наползла  холера  и  стала валить  мужиков.
Беспрестанные  "жары" (все  вокруг  выгорело),  казалось,  способствовали ее
распространению. Семьи вымирали за семьями. Они  с сестрой Ольгой заваривали
ромашку, бузинный  цвет, ходили по дворам, окуривали хаты,  Ольга  носила  с
собой  корзиночку с  лекарствами -- ревень  с  магнезией  и сахаром,  разные
травы, пиявок. Докторов  и фельдшеров  поблизости не  было, все  приходилось
делать  самим:  по  старым   лечебникам,  по  рассказам   бабок-знахарок  да
самозваных лекарей. Эти походы были горьки и благодатны  для него: давно уже
не видел он, как мужик живет.
     В одной хате его пригласили отведать яичницы -- он отведал; в другой он
нашел запустение  и  грязь  и  поспорил  с  хозяйкой  --  молодой  разбитной
бабенкой,  на которую  ужасы холеры, кажется, не  действовали; в третьей  их
встретил  угрюмый  зажиточный  мужик,  поговорить поговорил,  но  в  дом  не
пригласил.
     Для Васильевских  крестьян он  был барин,  да еще  и заезжий, гость. Он
живал  где-то  в  заграницах, что-то там сочинял,  по слухам, бывал даже при
дворе и видел  царя. Персона важная, хотя и непонятная.  Издали  он  казался
иностранцем,  но  стоило  ему заговорить  с  ними, потолковать о делах,  как
обнаруживал  неглупый  мужик,  что  и барин его  неглуп,  что  глаз  у  него
приметчивый, что он все видит, и его не надуешь.
     Да и  не лез оп куда не  надо, часто  просто выходил в поле посмотреть,
как они обрывают редкие колоски, стоял на конюшне, прислушиваясь к разговору
и глядя,  как  запрягают  лошадей, или  сам брал в  руки  серп  или лопату и
работал.
     В короткий срок  солнце выжгло всю траву и посевы. В небе, кажется, все
время собиралась гроза, духота сдавливала воздух и накаляла застоявшиеся его
массы. Нигде спасенья не было -- ни  в тени, под купами дерев  в  саду, ни в
пруду, вода которого стала тинисто-вязкой, зеленой -- зацвела, ни под крышей
флигеля,  где он,  чтоб отделиться от родных, поселился. Даже в глазах собак
застыло какое-то тупое, безнадежное выражение. Холера все косила крестьян, и
каждый день церковный колокол оповещал о новой отлетевшей душе.
     Еще  до холеры  Гоголь  успел съездить в  Киев и повидать Данилевского.
"Ближайший"  уже  имел должность,  семью и, кажется,  угомонился. У красавца
Данилевского была жена Улинька, Ульяна Григорьевна, и черноглазая дочка Оля,
которая сразу переделала Гоголя в "Гого".  Ульяна Григорьевна напомнила  ему
Маргариту Васильевну Базили. Та же уравновешенность, внимание к  собеседнику
--  внимание  без назойливости  --  и  ясный ум, молодость,  свежесть. Вновь
сжалось у него сердце при виде этого дома, тихого мира под  семейным древом,
в тени любви, при некоторой монотонности повторяющейся жизни и все же, может
быть, слишком тесной каждодневной близости, которая так пугала  его в браке.
Он был немножко Шпонька в этом вопросе.
     Гоголя  всегда настораживала  ложь  брака  и несвобода  брака:  ему-то,
путнику, да в этот хомут? Чтоб кто-то только пощелкивал вожжами да помахивал
кнутовищем, а он бы себе тащил этот воз? С другой  стороны, иногда мечталось
ему, как  и Чичикову, о том, что недурно бы завести "бабенку", а может быть,
и  детишек,  "чтобы  всем  было  известно,   что   он  действительно  жил  и
существовал,   а  не  то,  что  прошел  по   земле  какой-нибудь  тенью  или
призраком...". И рисовались  ему акварельные картины с грациозной головкой у
окна  или в  гостиной за  шитьем,  с эдаким  мальчуганом-сыном и  красавицей
дочкой  поблизости,  а  также  прочими  разностями,  которые он  предпочитал
скрывать даже  от  собственного  воображения. Но  тут  же  представлялся ему
Пушкин,  представлялась  Смирнова и ее отношения с мужем,  множество  других
примеров,  и  он  думал, что лучше  выпрыгнет  в  окно,  как Подколесин, чем
согласится на эту участь.
     В Киеве ученое общество решило дать в его честь  обед. Он упирался,  не
хотел идти.  Данилевский заставил его облачиться в черный сюртук и галстух и
под конвоем  препроводил  к месту обеда. Когда он вошел, то  увидел  большую
залу, занятую наполовину сдвинутыми столами под белоснежными скатертями и  с
огромным  количеством напитков и закусок, шпалеру  чиновников, выстроившихся
при всем параде возле стола, и приветствовавшего гостей хозяина -- какого-то
важного  чиновника,  с  которым  Данилевский познакомил его  несколько  дней
назад. Замерли в рядах приглашенные, прижимая к локтю шляпы, замерли лакеи с
подносами, замер,  казалось, сам воздух в комнате и  мухи на белых шторах  и
потолке, ожидая чего-то особенного.
     Он сразу все  оценил и понял и, смутившись в первые  мгновенья,  быстро
опомнился. Напустив на  себя строгость, прошелся он вдоль выстроенных рядов,
хмуро кивая каждому и почти не останавливая ни на одном лице взгляда. Вместе
с тем его беглый взгляд замечал все -- и дрожанье рук,  прижимавших шляпы, и
застылость  взоров,  обращенных  на  "знаменитость",   и  искренний   страх,
соединявшийся с  любопытством.  Внутренне  посмеиваясь, он дотянул до  конца
строя и на финише, слегка осклабившись, сделал даже жест ручкой,  означавший
что-то  вроде "Вольно!  Разойдись...". Веселого  настроения  хватило  у него
только на этот проход, на фиглярский  проход Хлестакова. Сыграв эту роль, он
тут  же скис,  как-то потерялся,  захотел  уйти, уехать. Данилевский удержал
его.  Раздавались тосты за Николая Васильевича,  за нашего славного земляка,
за автора "Ревизора" и "Мертвых душ"  -- он не слышал их. С горечью  и болью
вглядывался  он  в эту Россию, которая, чтя его, чтила  не  его,  а  кого-то
другого, которого сама же и изваяла по своему образу и подобию.
     Он со  стыдом  вспоминал  эту сцену, возвращаясь домой  и видя себя  со
стороны  --  в стоящем колом сюртуке, подпирающем  подбородок галстухе  и  с
золотой цепочкой, выпущенной на жилет. Кажется, Данилевский, стоящий рядом с
ним, хвастал, что часы те -- подарок самого Пушкина.
     Было стыдно перед собой, перед Александром (которому  казалось, что все
обошлось  хорошо), перед всеми. Не  в первый  раз  испытывал  он этот  стыд.
Сестра Оля рассказывала  ему, что соседние помещики боятся ездить  к ним,  а
добрая старушка Горбовская,  у которой Оля воспитывалась, приехавши однажды,
все  оглядывалась и озиралась, страшась, что  он войдет. Потом, уезжая,  она
сказала Марии Ивановне: "Он нас опишет".
     Так встречала его Россия,  так встречался  он  с ней. Много раз за  это
лето  у  подъезда их дома останавливались богатые  дрожки  и  коляски --  то
наезжали из  губернии и  уезда посмотреть  на него. Случались и  такие чины,
перед  которыми восьмой класс был  вообще не чин.  Видимо, маменька не могла
удержаться от соблазна и зазывала гостей. Он даже не выходил к ним.
     В удобном  и отдельном от дома флигеле, где у него было  три просторные
комнаты с окнами в сад, ему не писалось.  Он  вставал в шесть, шел  к пруду,
омывался там водой и, попив кофию со сливками, удалялся во флигель. Но уже в
восемь пекло  неимоверно, и в тени термометр показывал +30, перо выпадало из
рук, голова тупела.
     Письма Гоголя из Васильевки летом 1848 года полны  жалоб на африканский
зной, на болезни, бедность, всеобщее неустройство и  беспорядочность. Холера
все  еще  не оставляла  Васильевку  -- заболел и он, началась рвота, боли  в
животе,  головокружение.  Несколько  дней  и ночей  весь дом был  на  ногах,
послали  в  Сорочинцы к доктору Трахимовскому,  но обошлось: через неделю он
встал, правда, сильно ослабевший.
     До  этого  не  писалось,  после   этого  и  вовсе  не  стало  писаться.
Расстроились  нервы, подступила и взяла в плен хандра, он уже хотел ехать --
и съездил в Сварково, к дяде Ульяны  Григорьевны А. М. Марковичу (известному
знатоку истории Малороссии и малороссийского быта), в Диканьку -- помолиться
перед  Николаем-угодником,  в Будищи. В один  из  дней он  вспомнил вдруг  о
графине Вьельгорской: "Где вы и что с вами,  моя добрая Анна Михайловна?.. Я
еще существую и кое-как  держусь на свете". "...Может  быть, мне  удастся на
несколько деньков заглянуть к вам в Петербург около августа месяца..."
        "4"
     Петербург встретил его, как он и ожидал, -- без вражды, но и без любви:
никаких привязанностей, клятв в дружбе, никакой тесноты отношений. Он заехал
туда,  сюда,  толкнулся  к  Плетневу  (тот  еще  не съехал  с дачи), повидал
Прокоповича, застав его в "роще разросшейся семьи", и... поехал  в Павлино к
Вьельгорским, где отмечался день именин Софьи Михайловны.
     В  Павлине Гоголь вдруг посмотрел на Анну  Михайловну иными глазами. Он
иначе взглянул и на  свое отношение к ней. Пол