орпусе
один на один с такой нянечкой и мне не надо было  идти в школу,  она, добрая
тетя,   приносила  мне  какую-нибудь   сладость  или  фрукт   из  компота  и
рассказывала о погибших на фронте детях, о муже-пьянице -
   кучу всяких интересных вещей. Я слушал и верил всему, как верят правде дети, а может быть, только дети. Взрослые зачастую уже не могут верить ни во что. Так вот, про "черножопую суку" нянечки рассказывали мне просто и естественно, как про дождь или снег.
   В  шесть  лет я  перестал  мечтать о маме.  Я мечтал  стать  "ходячим".
Ходячими были почти все. Даже те, кто еле-еле мог передвигаться на костылях.
К ходячим относились гораздо лучше, чем к нам. Они были людьми. После выхода
из  детдома  из них  могли  получиться нужные обществу  люди --  бухгалтеры,
сапожники, швеи. Многие получали хорошее образование,  "выбивались  в люди".
После  выпуска  из  детдома они  приезжали  на дорогих  машинах.  Тогда  нас
собирали  в большом зале,  рассказывали,  какую  должность  занимает  бывший
ученик  нашей школы.  Из рассказов выходило,  что  эти толстые  дяди  и тети
всегда  слушались  старших, хорошо  учились и добились всего  своим  умом  и
настойчивостью. Но они были ходячими! Какого рожна я должен  был выслушивать
их хвастливую болтовню, если  я и так знаю, что нужно делать после того, как
станешь ходячим? Как стать ходячим, никто не рассказывал.
   В восемь  я понял одну очень простую мысль:  я один и никому не  нужен.
Взрослые и дети думают только о  себе. Конечно, я знал, что где-то на другой
планете существуют мамы, папы и дедушки  с бабушками. Но это было так далеко
и неубедительно, что я отнес все эти бредни к области звезд и материков.
   В девять я понял, что ходить никогда не смогу. Это было очень печально.
Накрылись дальние страны, звезды и прочие радости. Оставалась смерть. Долгая
и бесполезная.
   В десять -- прочитал  про  камикадзе. Эти  бравые  парни  несли  смерть
врагу.  Одним  беспосадочным  полетом  они  отдавали  родине  все  долги  за
съеденный рис, за  испачканные  пеленки,  за  школьные  тетради,  за  улыбки
девочек, за  солнце  и звезды,  за право каждый  день видеть маму.  Это  мне
подходило.  Я понимал,  что  в  самолет  меня никто не посадит. Я  мечтал  о
торпеде.  Управляемой торпеде,  начиненной  взрывчаткой.  Я мечтал тихо-тихо
подкрасться к вражескому авианосцу и нажать на красную кнопку.
   С  тех пор прошло много лет.  Я уже взрослый  дядя и все понимаю. Может
быть, это  хорошо, а может, и не  очень.  ВсЈ понимающие люди  часто  бывают
скучными и примитивными. Я не имею права желать смерти, ведь от меня зависит
многое  в судьбе  моей семьи. Меня любят  жена и дети, я тоже очень-очень их
люблю. Но иногда, когда лежу ночью и  не могу заснуть, я все-таки  мечтаю  о
торпеде с красной кнопкой.  Эта наивная детская мечта так и не оставила меня
и, может быть, никогда не оставит.


Праздник

   Первое воспоминание. Я один, маленький, лежу в  манеже. Кричу. Никто не
подходит.   Кричу  долго.  Манеж  --  обычная  детская  кровать  с  высокими
решетчатыми  бортами.  Лежу на  спине,  мне  больно  и мокро.  Стенки манежа
завешены сплошным белым покрывалом. Никого. Перед  глазами -- белый потолок,
если повернуть голову, можно долго смотреть на белое покрывало. Я ору и ору.
Взрослые приходят по расписанию.  Когда приходят -- кричат на меня,  кормят,
меняют  пеленки. Я  люблю взрослых,  они  меня  -- нет. Пусть  кричат, пусть
перекладывают на неудобную кушетку. Мне все равно. Хочется, чтобы кто-нибудь
пришел. Тогда можно  увидеть другие  манежи, стол,  стулья  и окно. Это все.
Потом  --  кладут в манеж.  Когда кладут, опять ору. На меня  кричат. Они не
хотят брать  меня  на руки,  я  не хочу в манеж. Сколько себя  помню, всегда
боялся, когда оставляли одного. Одного оставляли регулярно.
   Первый и самый приятный запах -- смесь винного перегара и духов. Иногда
приходили женщины в белых халатах, брали меня на руки. Бережно брали, не как
всегда.  Они называли это "праздник".  От них  вкусно пахло алкоголем.  Меня
несли куда-то,  приносили в большую  комнату со столом и стульями. Я сидел у
кого-нибудь на  коленях. Женщины передавали меня  с рук на руки. Мне  давали
съесть что-нибудь вкусное. Но самым приятным было то, что я мог  все видеть.
Все вокруг.  Лица людей, красивые тарелки на столах,  бутылки  и рюмки.  Все
пили  вино, ели, разговаривали. Женщина, у которой я сидел на коленях, одной
рукой  очень   бережно   придерживала  меня,  другой  проворно  опрокидывала
очередную порцию алкоголя, закусывала.  Закуски  были разные, от каждой  она
отщипывала  маленький кусочек и клала мне в рот. Никто ни на кого не кричал.
Тепло, уютно.


x x x

   В  детдоме пьянка.  Нормальная  пьянка, все прилично. Парни пьют водку,
закусывают. Это старшеклассники. Быстро зашли после уроков в комнату, сели в
углу, оставили кого-то "на стреме". Раскрыли консервы, выпили по кругу водки
из одной кружки, наскоро закусили.
   Внезапно заметили меня. Я  лежал под  кроватью в  противоположном  углу
комнаты.  Тело  под кроватью,  голова  и плечи -- наружу, передо мной книга.
Читать, засунув ноги под кровать, очень удобно. Никто не потревожит.
   -- Рубен, ползи сюда.
   Я  откладываю книгу,  ползу.  Ползу  медленно,  но все  терпеливо ждут.
Подползаю.
   -- Водку пить будешь?
   Вопрос риторический. Все понимают,  что водку пить мне еще не положено.
Водку пили только после двенадцати лет.
   Все смеются. Смеются беззлобно, у всех хорошее настроение.
   -- Ладно тебе, Серега, оставь пацана в покое. Дай ему лучше похавать.
   Серега, безногий парень, делает мне  бутерброд  из  хлеба  с  колбасой.
Чистит для меня дольки чеснока.
   Парни допивают водку, прячут пустую бутылку. Закусывают. Я ем вместе со
всеми. Хорошо. Всем хорошо. Праздник. Если бы не  праздник, никто не заметил
бы меня, тем более не стал бы делиться едой. Я -- никто, салага.
   После водки пьют чифир. Чифир заваривают в большой банке, медленно пьют
по  очереди. Мне чифир нельзя не только потому, что я еще  маленький, -- все
знают, что у меня больное сердце.
   Серега  берет кружку из-под водки,  быстро вскакивает  на свою тележку,
выезжает из комнаты. Возвращается  с почти полной кружкой воды. В одной руке
у  него  кружка, другой  он бережно отталкивается от пола. Ставит  кружку на
пол, достает из тумбочки банку варенья и ложку. Отливает  из  общей банки  с
чифиром немного в мою кружку, добавляет варенья. Варенье кладет не жалея.
   -- Вот, -- говорит, -- Рубен. Теперь у тебя чай с вареньем.
   Парни пьют чифир, я -- сладкий чай. Хорошо. Праздник.


Еда

   Есть  я  не  любил.  Если бы можно было,  я  бы  предпочел  таблетки из
фантастических  рассказов:  выпил такую таблетку -- и сытый весь день. Ел  я
плохо, меня уговаривали, кормили с ложки -- все было бесполезно.
   Мне повезло: когда я был совсем маленький, то жил в небольшом детдоме в
сельской  местности. Кормили хорошо и вкусно, нянечки были добрыми, следили,
чтобы все дети покушали, заботились о нас.
   Потом  были другие детдома, другие нянечки, другая еда. Перловая  каша,
пряники с червяками, несвежие яйца. Было все. Но я буду писать не об этом.
   Я  ловлю себя на мысли, что с едой связаны мои лучшие воспоминания. Все
самые  лучшие моменты моего  детства связаны с едой, вернее, с  теми людьми,
кто ею со мной делился,  дарил мне ее  как знак своего расположения. Странно
мне это.


x x x

   Не помню, где это было. Помню людей в белых халатах. Нас, детей, много,
и мы все очень маленькие.
   В комнату внесли ананас. В  то время он показался  мне очень большим  и
красивым.  Его разрезали не сразу, дали нам полюбоваться. Похоже, взрослые и
сами не решались разрушать такую красоту. Ананасы в России редкость.
   Ананас  всех разочаровал. Вернее,  почти  всех. Дети  распробовали  его
резкий  специфический вкус и отказались  есть  эти жгучие дольки. Ел один я.
Помню разговор взрослых.
   -- Давай дадим ему еще.
   -- Да ты что, вдруг ему плохо станет?
   -- Ты его  карточку видела? Его папа  небось на  этих  ананасах  вырос.
Может, у них там ананасы, как у нас картошка.
   Мне  давали еще  и  еще.  Наверное,  взрослым  было  забавно, как  этот
странный ребенок может  есть экзотический фрукт. Да и не могли они  выкинуть
столько добра. Я съел много ананасовых долек. Плохо мне не стало.


x x x

   Меня привезли в мой  первый детский дом. Не было людей в белых халатах,
кроватей в несколько рядов. Зато было много детей и телевизор.
   -- Он что, совсем сидеть не может? Давай его на диван посадим и обложим
подушками.
   Меня посадили на диван,  обложили подушками и покормили  манной кашей с
ложечки.  От неожиданности я  съел целую тарелку каши  и  заснул.  Каша была
очень вкусная. Детский дом мне понравился.


x x x

   Больница.  Ночь. Все спят. В палату забегает медсестра, включает ночник
над моей кроватью. Она в нарядном платье,  туфли на высоких каблуках, волосы
завиты  и свободно  лежат на плечах. Низко нагибается  ко мне.  У  нее очень
большие счастливые  глаза. От нее  пахнет духами  и  еще чем-то домашним, не
больницей.
   -- Закрой глаза, открой рот.
   Я  подчиняюсь. Она кладет мне в рот большую шоколадную конфету. Я знаю,
как надо есть шоколадные  конфеты. Надо взять  шоколадную конфету в  руку  и
откусывать по  маленькому кусочку. К тому же хочется получше рассмотреть эту
конфету.
   -- Раскуси и съешь. Понял?
   Я киваю.
   Она   выключает  ночник  и  убегает.  Я  раскусываю  конфету.  Мой  рот
наполняется  чем-то сладким  и жгучим.  Я  жую  шоколад,  у  меня  почему-то
кружится голова. Мне хорошо. Я счастлив.


x x x

   Меня привозят в  очередной детдом. Я ползу  по коридору, навстречу идет
нянечка. В коридоре темно, и она не сразу замечает меня.  Когда она подходит
совсем  близко, то вдруг  вскрикивает и отскакивает от  меня. Потом подходит
поближе, нагибается, чтобы получше меня  рассмотреть. У меня смуглая кожа, я
побрит  наголо.  С первого взгляда  в  полумраке коридора  можно  разглядеть
только глаза, большие глаза, висящие в воздухе  в пятнадцати сантиметрах над
полом.
   -- А худющий-то какой. Кожа да кости. Как из Бухенвальда.
   Я действительно не  очень толстый. Там,  откуда меня привезли, не очень
хорошо кормили, к тому же я плохо ел.
   Она уходит. Возвращается через пару  минут и кладет на пол  передо мной
кусок хлеба с салом. Я вижу сало первый  раз в жизни, поэтому сначала съедаю
сало, затем хлеб. Мне вдруг становится тепло и уютно, и я засыпаю.


x x x

   Пасха. Все нянечки празднично одеты. Ощущение праздника во всем. В том,
что нянечки так по особенному добры к нам, в настороженности воспитателей. Я
ничего не понимаю. Ведь во  время праздников по телевизору показывают парады
и демонстрации. Парадов нет только на Новый год. Но на Новый год есть елка и
подарки.
   После завтрака нянечка раздает нам по крашеному яйцу. Внутри яйцо такое
же  белое,  как и  обычное.  Я съедаю  пасхальное  яйцо. Оно очень  вкусное,
гораздо  вкуснее  яиц,  которые  нам  дают  в  детдоме.   Детдомовские  яйца
переваренные, жесткие, а это мягкое и очень-очень вкусное.
   Как ни странно, но где бы я ни был, в детдоме ли, в больнице или в доме
престарелых,  какая-нибудь добрая душа всегда давала  мне на Пасху  крашеное
яйцо. И это просто здорово.


x x x

   В России  существует обычай  поминать умерших  угощением. На  сороковой
день после смерти  родственникам  следует делиться  едой,  причем угощать не
просто  кого попало, а самых  несчастных.  Чем  несчастнее накормленный, тем
более ты угодил умершему, тем больше твоя заслуга перед Богом. А где их было
взять,  несчастных,  в самой счастливой стране мира?  Вот  и  шли к  воротам
нашего  детдома  бедолаги  с сумками,  корзинками и пакетами. Несли конфеты,
печенье,  булочки.  Несли  пирожки  и  блины,  все,  что  могли.  Неутомимые
воспитатели прогоняли их, чаще всего безуспешно.
   Нянечки же наши, пользуясь своим служебным положением, проносили  через
ворота детдома "поминальное", несмотря на строгие запреты.
   Больше всего везло нянечкам, работающим с нами, неходячими. Нас кормили
отдельно,  воспитатели были далеко.  Одна  нянечка ухитрилась пронести через
проходную кастрюлю фруктового киселя. К тому же мы  были самыми несчастными.
Конфеты, скормленные нам, ценились гораздо выше.
   Мы  же,  со своей стороны, знали,  что за "поминальное" нельзя говорить
"спасибо", что, когда тебя угощают, нельзя улыбаться.
   Я лежал в саду. Садом мы называли несколько яблонь, росших возле здания
детдома.  Ползти до сада  мне пришлось  долго, я  устал  и  лежал  на спине,
отдыхая. Все  ходячие были далеко, может, смотрели в  клубе  кино, может, их
повели  куда-то -- не помню. Я лежал и ждал, что  какое-нибудь яблоко упадет
недалеко от меня. Но повезло мне гораздо больше.
   Сухощавая  старушка  лезла  через  забор. Забор  был  двухметровый,  но
бабушку это  не остановило.  Она  быстро спрыгнула  с  него,  огляделась  по
сторонам и подошла ко мне. Деловито оглядев мои руки и ноги, она недоверчиво
спросила:  "Сирота  небось?"  Я  кивнул.  Такого  везения  она  не  ожидала,
скрюченные ноги и руки,  да  к тому же и сирота. Она поставила на землю свою
корзинку, откинула полотенце, прикрывавшее  содержимое, достала оттуда блин,
дала мне  и скомандовала: "Ешь". Я стал быстро есть блины, она торопила меня
и все  повторяла: "Тетку  Варвару  поминай,  тетку Варвару". Но  все хорошее
быстро кончается. Из-за угла уже шла воспитательница.
   -- Почему посторонние на территории? Кто пустил? Что вы тут делаете?
   И уже мне:
   -- Что ты делаешь?
   Что я делал?  Я жевал третий блин.  Жевал  быстро, потому что  в руке у
меня было еще полблина и я хотел успеть доесть все.
   Шустрая  бабушка уже подхватила свою корзинку и сиганула через забор. Я
быстро доел блин. Воспитательница постояла, улыбнулась чему-то и ушла.
   Это были первые блины в моей жизни.


x x x

   В очередной раз меня перевозят из детдома в детдом. Праздник начинается
уже  на вокзале, мне дают  мороженое и ситро. Мороженое  большое  и  покрыто
шоколадом. Как  только поезд  трогается с места, нянечка и медсестра уходят,
как они выражаются,  "гулять". "А шо, пошли погуляем". Возвращаются  с двумя
грузинами. Один грузин старый, седой, другой чуть  помоложе. Все пьют водку,
им  весело.  Мне отрезают большой  кусок колбасы,  дают  яйца,  ситро. Седой
грузин режет и режет колбасу, делает бутерброды и все  говорит мне: "Ты ешь,
ешь, дети  должны  хорошо кушать". Еды  очень много и ее никто  не  считает.
Темнеет, можно сколько угодно смотреть в окно, есть колбасу. Хочется ехать и
ехать, смотреть в окно. Я думаю о том,  что если дать всем взрослым на земле
много водки и колбасы, они будут добрые и все дети будут счастливы.


x x x

   Я  --  в  своем последнем  и  самом лучшем в мире детдоме. Передо  мной
завтрак: немного картофельного пюре, половинка помидора, булочка с  маслом и
чай. Я точно знаю, что сегодня не праздник, но почему тогда дали  картофель?
Я пробую чай -- он сладкий. Свежий помидор -- вообще деликатес. Я съедаю все
и понимаю, что мне фантастически повезло, я попал в рай.


x x x

   Мы с Катей живем в полуподвальном помещении,  потому что ее родители не
хотят  признавать  наш  брак.  Это  квартира  моей учительницы  -- одной  из
добрейших на земле  женщин. Она поселила нас  в своей квартире, а сама пошла
жить на дачу.
   По дороге из университета Катя покупает пельмени. Она  варит всю  пачку
сразу. Я  знаю, что  такое пельмени. Нам давали их в детдоме по четыре штуки
на брата.
   -- По сколько будем есть? -- спрашиваю я Катю.
   Она странно смотрит на меня.
   -- Вы их что, считали?
   Она накладывает нам пельмени. Катя съедает тарелку пельменей, я не могу
осилить больше шести штук.  Я понимаю, что в этом странном, не казенном мире
пельмени не считают.
   -- Воду из-под пельменей не выливай, -- деловито советую я Кате.  -- Из
нее можно суп сварить.
   Через несколько дней  в гостях у родителей  Катя ест  пельмени. Ее мама
берет со стола кастрюлю с пельменным бульоном и хочет выйти из кухни.
   --  Мама,  воду не  выливай, из  нее  можно суп сварить,  -- машинально
говорит Катя.
   На  следующий день, когда Катя уходит на занятия в университет, ее мама
тихонечко подходит  к  нашему  жилищу и кладет под  двери сырую курицу.  Лед
сломан.


x x x

   Когда Катя уходит на работу, я остаюсь один на один с очаровательнейшей
из женщин. Мы с Катей живем в одной квартире с ее бабушкой.
   Она заходит в мою комнату, садится напротив:
   -- Ну че, когда сдохнешь?
   -- Что вы, -- отвечаю я, -- когда надо, тогда и сдохну. Вы вот тоже уже
не молоденькая. Или вы вечно жить собираетесь?
   -- И зачем ты такой нужен, без рук, без ног? Гвоздя вбить не можешь.
   -- У вас химический карандаш есть?
   -- Есть.
   -- Вы  пройдитесь  по квартире и везде, где вам гвозди нужны, поставьте
точки. Поверьте, гвозди будут вбиты.
   Так, в задушевных беседах, мы коротаем время. Бабушка  рассказывает мне
о своей  молодости, о родственниках.  Из ее рассказов  выходит,  что  вся ее
родня -- подлецы и мерзавцы.
   Через некоторое время она идет на кухню, гремит посудой. Приходит.
   -- Рубен. Я тут борща сварила. Жрать будешь или боишься, что отравлю?
   -- Давайте борщ, а отравиться я не боюсь. И не такое ел.
   Она  приносит мне борщ. Борщ очень  вкусный. На дне тарелки  -- большой
кусок утиного мяса.


x x x

   Когда  Алла  была беременна,  мы  жили  совсем  плохо. Алла  ела хлеб с
перетопленным  жиром. Я жир есть не мог,  ел хлеб с подсолнечным маслом.  (В
детдоме  хлеб,  политый  подсолнечным  маслом,  посыпанный  солью,  считался
лакомством.) В тот год у меня впервые в жизни заболел желудок. Еще мы варили
гороховый суп. Суп Алла не ест, я ел его один. Мне было в сто раз легче, чем
ей, я  мог  есть суп и не  был беременным.  Когда родилась Майя, Алла решила
выкармливать  ее грудью. Естественное кормление очень полезно. Но Майя плохо
ела. Молоко у Аллы было зеленоватого цвета. И какашки у Майи были с зеленью.
Все это время  Алла питалась одной картошкой. Алла --  здоровый человек,  ей
нужно во много раз больше  еды, чем мне. То, что она может съесть за  раз, я
съем за день. Мы решили,  что перевести  Майю на искусственное питание будет
дешевле, чем обеспечить нормальное питание Алле.


x x x

   Пришел знакомый.
   -- Как живешь?
   -- Нормально.
   -- Что ешь?
   -- Гороховый суп.
   -- С картошкой?
   -- Конечно.
   -- А мы вторую неделю едим гороховый суп без картошки.
   Я ем гороховый суп всего три дня. У меня есть мешок картошки.


x x x

   Майе полтора года. Она  отказалась есть кашу.  Я беру, спокойно доедаю.
Майя  просит  сначала колбаски, потом пряников.  Нет ни того, ни другого, но
дело  не  в этом.  Если  ты  голоден  --  будешь есть  все, нет  -- ходи так
(детдомовское правило).  Майя  ходит  по  квартире, думает.  Потом  спокойно
подходит к Алле и говорит: "Мама, свари картошки". Мы  едим картошку с солью
и подсолнечным маслом, и я вспоминаю, как в детдоме мы варили картошку после
отбоя  при помощи  самодельного  кипятильника.  То, к  чему  я  пришел лет в
пятнадцать (варить картошку могли только старшеклассники), Майя имела уже  с
рождения.


x x x

   Алла  приводит  Майю  из  садика.  Смеется. Встретила  повариху.  Та  с
гордостью рассказывает,  что сегодня  в садике на обед была  курица. "Жирная
такая,  большая, всем досталось  по  кусочку". В  садике больше  ста  детей.
Курица была одна, вернее, полторы. Я смеюсь тоже.
   Я рад, что Майя ходит  в садик. Там у нее много друзей,  они все вместе
лепят из пластилина, рисуют красками. К тому же, приходя из садика, Майя ест
все, что ей дадут, и не выделывается.


x x x

   По  пути  из  садика  Майя  просит  Аллу  купить  ей сухариков. Обычные
ванильные сухарики.
   -- Да что ты, у нас  сейчас есть ден