Майя Злобина.
    Версия Кестлера: книга и жизнь


   Name:  М.Злобина. Версия Кёстлера: книга и жизнь
   Date:  13 марта 2002
   Изд:   "Новый мир", No 2, 1989 год.
   OCR:   Адаменко Виталий

   Name: М.Злобина.  Русская книга за рубежом:  М.  УЛАНОВСКАЯ.  Свобода  и
догма. Жизнь и творчество Артура Кёстлера.
   Date:  13 марта 2002
   Изд:   "Новый мир", No 3, 1997 год.
   OCR:   Адаменко Виталий



Версия Кёстлера: книга и жизнь

Артур Кёстлер. Слепящая тьма. "Нева", 1988, No 7-8.

   Мощь пролетарского государства сказывается не  только  в
   том,  что оно разгромило контрреволюционные банды,  но и в
   том,  что оно внутренне разлагало своих  врагов,  что  оно
   дезорганизовало волю своих врагов. Этого нет нигде и этого
   нельзя иметь ни в одной капиталистической стране.

Из последнего слова Н. Бухарина.

   Партия обещает вам только  одно  -  после  окончательной
   победы,  когда  это  не  сможет принести вреда,  секретные
   документы будут опубликованы.  Тогда весь мир узнает,  что
   легло  в основу того Процесса - или того балагана,  как вы
   его называете,  - в  котором  вы  участвовали  по  велению
   Истории...  И тогда вы - а также некоторые из ваших друзей
   - получите от широких масс чувство жалости и  симпатии,  в
   которых вам отказано на сегодня.

А. Кестлер, "Слепящая тьма".

   Вот еще одно табу снято:  знаменитый роман Артура Кестлера, опубликованный
на тридцати двух языках, а у нас ходивший в самиздатских списках, наконец-то
вышел в СССР -  в  стране,  где  происходит  описанная  автором  трагическая
история.   Все   персонажи   "Слепящей  тьмы",  впрочем,  вымышлены,  однако
"исторические обстоятельства,  определившие их  поступки,  взяты  из  жизни.
Судьба  Н.  3.  Рубашова  вобрала в себя судьбы нескольких человек,  которые
стали жертвами так называемых московских процессов.  Кое-кого из  них  автор
знал лично. Их памяти он и посвящает эту книгу".
   Написанная полвека назад иностранцем (венгерским евреем),  "Слепящая тьма"
не откроет вам никаких новых фактов.  К тому же нынешний искушенный читатель
обнаружат в романе ряд мелких неточностей, по которым безошибочно определит,
что автор не был знаком с советскими тюрьмами.  Однако исследование Кестлера
лучше тысяч документов позволяет найти разгадку процессов.  А сверх разгадки
(почему  они признавались?) роман предлагает ответ и на главный вопрос,  над
которым мы теперь бьемся:  как  вообще  такое  оказалось  возможным?  Версия
Кестлера поражает почти математической выстроенностью доказательств,  но это
отнюдь не умозрительные выкладки стороннего наблюдателя.  Бывший  коммунист,
Кестлер пережил драму "преданной революции" как личное горе и раскрыл истоки
этой  драмы  с  той  выстраданной  проницательностью,  которая  дается  лишь
обманутой любви.
   Дж. Оруэлл не преувеличивал,  когда утверждал, что "русская революция была
центральным событием в жизни Кёстлера".  С юности он жил под знаком Октября,
предопределившим его политический выбор и судьбу.  Он верил (как и  миллионы
других  - социализм был "доминирующей религией" "красных тридцатых"),  что в
стране победившей революции героическими усилиями свободного народа строится
самое    разумное,    справедливое   и   счастливое   общество.   В   1932-м
двадцатисемилетний Кёстлер приезжает к нам и с радостью берется писать книгу
о  советских  достижениях  под  условным названием "СССР глазами буржуазного
журналиста".  (Он был,  правда,  коммунистом,  но "партия решила",  что  для
пользы  дела  это лучше скрыть.) Энтузиаст,  "влюбленный в пятилетний план",
Кёстлер искренне старался замечать лишь хорошее,  а все  плохое  относил  за
счет  "пережитков  прошлого".  Но  его  смущали толпы оборванных,  голодных,
измученных людей (ему,  конечно, объяснили, что это кулаки), пустые прилавки
в  магазинах  и  спецраспределители  для  иностранцев,  поклонение  Сталину,
всеобщая подозрительность,  идиотизм пропагандистских клише и т. д. Все это,
не  допущенное  "внутренним цензором" в текст,  наверно,  как-то ощущалось в
подтексте, тоне - книга была отвергнута заказчиком...
   Кёстлер уехал,  полный  смятения,  однако  победа  Гитлера  сообщила новый
импульс его пошатнувшейся было вере:  в СССР  он  видел  единственную  силу,
способную противостоять коричневой чуме.  Борьба с фашизмом, надолго ставшая
главным делом его жизни,  оттеснила на задний план все остальное. О процессе
Зиновьева  -Каменева  Кёстлер,  прочел  - с отвращением и отчаянием - уже на
пути в Испанию.  Потом была франкистская тюрьма, девяносто пять дней и ночей
в  ожидании  казни,  от которой Кёстлера спасли энергичные действия его жены
Дороти и давнего товарища по  партии  Андре  Симона,  организовавших  мощную
кампанию  протеста.  Затем - триумфальное возвращение героя,  выступления на
митингах,  книга об Испании,  работа в  антифашистских  организациях,  роман
"Гладиаторы". Жизнь выстраивала парадоксальные сюжеты; в то время как Франко
под давлением мировой общественности выпустил из тюрьмы "агента  Коминтерна"
Кёстлера,  получившего  убежище  в буржуазной Франции,  испанские коммунисты
безжалостно расправлялись со своими товарищами по оружию - анархистами,  а в
Москве  исчезали  немецкие антифашисты (в том числе брат Дороти),  и не было
такой силы,  которая могла  их  спасти...  В  1938  году  Кёстлер  вышел  из
компартии (из-за сталинского режима,  массовых репрессий, засилия бюрократии
и т.  д.,  как он объяснял в своем письме в ЦК КПГ).  Таковы  предыстория  и
жизненная основа "Слепящей тьмы".
   Из этого беглого перечня больших и малых событий  выделим  крупным  планом
тюремный эпизод, сыгравший решающую роль в духовной биографии писателя. Там,
в камере смертника,  Кёстлеру было дано пережить  нечто  вроде  мистического
откровения  -  непосредственное  постижение  высшей  реальности,  которое он
назовет вслед за Фрейдом "океаническим чувством" (и которым  наградит  перед
казнью,  как последней милостью,  своего героя,  атеиста Рубашова). Духовный
опыт,  вынесенный  из  "диалога   со   смертью",   не   пройдет   бесследно.
Существование высшей,  не доступной человеческому разуму реальности, которая
одна лишь придает смысл нашей жизни, отныне принимается им за данность: "Это
как текст, написанный невидимыми чернилами, и хотя мы не можем его прочесть,
сознания,  что он есть,  достаточно,  чтобы  изменить  самую  основу  нашего
существования  и привести наши поступки в соответствие с этим текстом".  Для
неверующего Кёстлера это значило жить так, словно Бог есть.
   Навсегда останется с ним и другое открытие,  сделанное в камере смертника:
он ощутил ценность каждой  человеческой  жизни.  "Отныне  слова  "тюрьма"  и
"казнь",   прежде   вызывавшие   в  сознании  лишь  абстрактные  клише  типа
"фашистский террор" или "революционная диалектика",  рождали в памяти эхо" -
ему   чудились  стоны  и  крики  его  товарищей  по  заключению  ("...кричит
помогите...  кричит   помогите...   ведут   вырывается   зовет   на   помощь
передайте..."   -   лихорадочно   выстукивает   в  "Слепящей  тьме"  стенной
"телеграф",  и Рубашов вместе с  другими  заключенными  барабанит  в  дверь,
торжественно-яростным "тамтамом" прощаясь с очередным приговоренным). То был
мученический дар,  призвание или болезнь - Кёстлер действительно слышал  их:
узники  и  жертвы  всех режимов взывали к нему из тюрем и концлагерей,  и он
тоже   кричал,   будоражил   общественное   мнение,   требовал   правосудия,
сострадания,  милосердия.  Много лет спустя в Англии, гражданином которой он
стал,  Кёстлер писал:  "Каждый раз,  когда в этой мирной стране на  виселице
корчится мужчина или женщина,  моя память начинает кровоточить, словно плохо
зажившая  рана.  Мне  не  знать  покоя,  пока  не  перестанут  вешать".  Его
документально-публицистическая   книга   "Размышление  о  повешении"  (1954)
взволновала тысячи англичан,  включившихся в организованную им "Национальную
кампанию  за  отмену  смертной казни".  В 1956 году старый английский закон,
согласно которому за всякое убийство независимо от обстоятельств  отправляли
на  виселицу,  был  пересмотрен  и  смягчен  (а  в  1965 году отменен).  Эта
выигранная Кёстлером  битва  завершает  первую  половину  его  жизни,  когда
потребность  участвовать  в Истории подкреплялась верой в силу писательского
слова.  Однако после венгерских событий 1956 года Кёстлер постепенно отходит
от  политики  и  посвящает  себя  научно-философской публицистике,  стремясь
понять человека,  вместо того чтобы пытаться переделать мир. Но что бы он ни
делал,  его,  в  сущности,  всегда вело одно и то же чувство,  один и тот же
нравственный императив - в когда он боролся за идеалы Октября, и когда вышел
из  компартии,  и  когда  сражался  с  фашизмом или разоблачал сталинизм.  В
"Слепящей тьме",  вобравшей главные кёстлеровские разочарования и прозрения,
особенно  отчетливо  слышен  "звон  путеводной  ноты"  (если воспользоваться
выражением В. Набокова).
   Сцена ареста, с которой начинается роман, словно бы перекидывает мостик от
гитлеровской тюрьмы к сталинской,  от одного тоталитарного режима к другому.
В  то  время как чекисты ломятся в московскую квартиру Рубашова,  ему снится
его последний арест в Германии,  и спросонья он не может сообразить,  кто  -
Усач  или  Усатик  -  на  этот раз добрался до него.  Так в мутной невнятице
кошмара приоткрывается истина,  которую Кёстлер еще не решался выговорить, -
о  "глубинном  подобии  двух диктатур".  От полубредовой ночной сцены ареста
потянется прерывистым  пунктиром  намеков  и  ассоциаций  эта  невысказанная
мысль-вопрос,  чтобы  под  занавес  вспыхнуть  еще раз в затухающем сознании
героя, настичь вместе с пулей - как последний и окончательный ответ.
   Кёстлер предпослал   "Слепящей  тьме"  два  эпиграфа  -  из  Макиавелли  и
Достоевского,  сразу же обозначив полюсы конфликтного  напряжения:  политика
против нравственности.  Но если сентенция Макиавелли ("Диктатор,  не убивший
Брута,  и учредитель республики,  не убивший сыновей Брута, обречены править
временно")  впрямую  связана  с  темой  и  сюжетом,  то  слова  Mapмеладова:
"...ведь надобно же, чтоб у всякого человека было хоть одно такое место, где
бы  и  его  пожалели",  -  в  контекст  романа  не  вписываются.  Ссылка  на
Достоевского - своего рода пароль,  символ веры - потребовалась здесь еще  и
для того, чтобы заявить об авторском отношении к герою. Можно сказать, роман
Кёстлера и был тем местом, где Рубашова выслушали и пожалели. Хотя судит его
автор со всей строгостью, твердо и неуклонно ведя к осознанию вины.
   Речь идет,  конечно,  не о том признании,  которого добиваются и  в  конце
концов добьются от него следователи.  Для Кёстлера Рубашов не только жертва,
но в какой-то мере - в  этом  трагическая  ирония  истории  -  и  соучастник
"могильщика революции",  по приказу которого будет расстрелян.  Как и другие
представители старой гвардии,  ликвидированные  один  за  другим.  Они  сами
вырастили Главного режиссера,  и "ужас, который внушал им Первый, укреплялся
прежде всего потому,  что он,  весьма вероятно,  был прав" ("...у каждого из
нас,  сидящих здесь,  на скамье подсудимых, - говорил на процессе Бухарин, -
была своеобразная  двойственность  сознания,  неполноценность  веры  в  свое
контрреволюционное дело",  и искренность его слов,  если, конечно, отбросить
ритуальный эпитет "контрреволюционное", не вызывает сомнений).
   Кёстлер не берется гадать, когда, на каком конкретно перекрестке следовало
повернуть направо,  а не налево,  чтобы выйти к обещанному царству Разума  и
Свободы  (или к Храму,  как модно говорить нынче),  и насколько реальны были
другие альтернативы.  И не только потому, что в те годы почти все - и друзья
и  враги  (за  исключением  разве  троцкистов)  - считали сталинский вариант
единственно возможным,  то есть "исторически неизбежным".  Кёстлер  убежден,
что  ни одна из предложенных дорог не могла привести к Храму из-за отказа от
общечеловеческих  нравственных  ценностей.  Свободная  от  этих  "буржуазных
предрассудков",  уверенная в своей революционной миссии, партия прокладывала
путь к цели,  не имея иного критерия,  кроме интересов Дела,  возведенных  в
ранг исторической необходимости. Печально знаменитая в веках формула - "цель
оправдывает средства",  -  которая  то  и  дело  упоминается  в  романе  как
общепризнанный партийный принцип, насколько мне известно, не провозглашалась
у нас с высоких трибун.  Но разве не  учили  нас,  что  наша  нравственность
полностью  подчинена  интересам  классовой  борьбы  пролетариата?  Разве  не
твердили десятилетиями,  ссылаясь на слова Ленина, сказанные в 1920 году, то
есть  в эпоху "военного коммунизма" и гражданской войны,  что нравственность
"служит разрушению старого эксплуататорского  общества  и  объединению  всех
трудящихся  вокруг  пролетариата,  созидающего новое общество коммунистов...
для коммуниста нравственность вся в этой сплоченной солидарной дисциплине  и
сознательной   массовой   борьбе   против   эксплуататоров.   Мы   в  вечную
нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности  разоблачаем.
Нравственность  служит  для  того,  чтобы  человеческому  обществу подняться
выше...  В основе коммунистической нравственности лежит борьба за укрепление
и завершение коммунизма"?
   Целые поколения  выросли  на   этом   катехизисе,   убежденные   в   своей
исторической  правоте.  А  решать,  в чем состоят интересы классовой борьбы,
досталось Сталину,  и уж он сумел воздвигнуть на этой основе  общедоступную,
как  таблица  умножения,  систему  аморализма.  Что  же  удивляться кровавым
всходам и вопрошать на развалинах Храма,  как мы дошли до этого?.. И не надо
строить  иллюзий  и  окружать  нимбом  святости старую гвардию - все они,  с
гордостью называвшие себя солдатами революции,  исповедовали то же кредо  со
всеми вытекающими отсюда последствиями. Но воздадим должное лучшим из них за
интеллигентскую  раздвоенность  сознания  и  так   называемые   гуманитарные
соображения (в коих признался на суде Бухарин).  Наверно,  они потому и были
обречены на поражение в борьбе со стальным Усачом, что не могли освободиться
от "химеры, называемой совестью". Вот уровень рассмотрения проблемы, которую
предлагает нам Кёстлер.
   Совесть - Немой Собеседник, или личное Я, годами игнорируемое Рубашовым, -
подает голос,  едва лишь он оказывается в тюремной одиночке. "Теперь-то уж я
расплачусь  за  все" - в этой словно бы невзначай сорвавшейся фразе,  сперва
как  бы  машинально  повторяемой  героем,  заявлена  главная   тема   Немого
Собеседника.   Разум,   единственное   мерило,  которому  доверяет  Рубашов,
сопротивляется этой явной бессмыслице. Но у Немого Собеседника - иные мерки.
Он  не  признает  никаких резонов,  освобождающих от личной ответственности,
будь то историческая необходимость или  благо  человечества.  И  одного  его
присутствия  достаточно,  чтобы  лишить  смысла ту строго логическую систему
рассуждений,  с помощью которой  можно  "легко  доказать,  что  человек,  не
согласный  с  линией партии,  "объективно" является агентом фашизма...  даже
если "субъективно" он погиб в фашистском концлагере".
   В отличие  от  следователей Немой Собеседник не формулирует обвинений,  он
"насылает"   на   Рубашова   "пытку   памятью".   Вот    Рихард,    немецкий
рабочий-коммунист,  за которым охотятся фашисты, глава небольшой партгруппы,
продолжающей  отчаянную  борьбу  после  победы  Гитлера;  Рихард,  посмевший
отвергнуть коминтерновские брошюрки,  в коих бодро говорилось о "тактическом
отступлении", и в собственных листовках призывавший объединиться всех врагов
тирании.  Они  встретились в тихой картинной галерее,  и старый революционер
внушительно объяснил молодому подпольщику,  что Партия никогда не ошибается,
что  позиция  Рихарда  объективно  на  руку врагам,  а посему решением ЦК он
исключен из ее рядов и уже не может пользоваться партийным убежищем...  (Тут
возникает  непредусмотренная  перекличка  с  романом В.  Гроссмана:  подобно
Рубашову, комиссар Крымов отправляется, рискуя жизнью, на линию огня - в дом
Грекова,  чтобы  искоренить  "партизанщину",  то  есть  свободу,  и покарать
воюющего по собственному разумению  героя.  Знаменательно  также,  при  всем
различии  обстоятельств  и  характеров,  глубинное сходство судеб:  Рихард и
Греков погибают в бою с фашизмом,  Крымов и Рубашов - в  советской  тюрьме.)
Другое навязчивое воспоминание - Малютка Леви, председатель партийной ячейки
докеров  бельгийского  порта,  куда  Рубашова  послали  с  особо  деликатным
заданием.   Ему   предстояло   убедить  докеров  снять  бойкот,  начатый  до
советско-германского пакта по  инициативе  Москвы,  и  разгрузить  советские
танкеры,  привезшие горючее молодой хищной диктатуре: дескать, помочь Стране
Победившей Революции - святой  долг  всех  рабочих.  (Этот  эпизод  уже  был
написан,  когда  Кёстлер прочел бесстыдную речь Молотова,  объявившего войну
"за уничтожение гитлеризма" не только бессмысленной,  "но и  преступной",  и
европейские компартии,  подчиняясь приказу Москвы, прекратили антифашистскую
борьбу.) А поскольку докеры - вернемся  к  роману  -  не  пошли  на  сделку,
пришлось  исключить  из  партии  непокорных  комитетчиков,  а  Малютку  Леви
объявить агентом-провокатором.  Он повесился три дня спустя,  зато советские
суда были разгружены и агрессор получил нефть... Да, волна движения катилась
к цели, "извилистым путем", и "на всех поворотах оставались трупы".
   Впрочем, по   части   трупов   личный  вклад  Рубашова  (если  не  считать
гражданской войны) не так уж  велик.  Кроме  тех  двоих,  выла  еще  Арлова,
секретарь  и  возлюбленная,  арестованная  за участие в оппозиции (мнимое) и
принесенная им в жертву - не только ради "спасения собственной  шкуры",  как
утверждают следователи,  но и потому, что его, рубашовская, жизнь несомненно
ценнее для Партии,  которой он еще может понадобиться.  Он и понадобился - в
качестве  очередной  искупительной  жертвы,  и в тюрьме на первом же допросе
услышал от своего боевого товарища Иванова,  волей случая  оказавшегося  его
следователем, те же доводы, которыми руководствовался сам, обрекая на смерть
Рихарда, Леви или Арлову.
   В споре  с  Ивановым,  происходящем  как  бы  в  присутствии Достоевского,
Рубашов с мукой и  гневом  говорит  о  последствиях  "революционной  этики",
которую умом по-прежнему принимает: "...посмотри, в какое кровавое месиво мы
превратили нашу страну".  Он говорит "мы", хотя автор позаботился обеспечить
ему алиби:  Рубашов несколько лет сидел в гитлеровской тюрьме - как раз в те
годы,  когда утвердилась диктатура Первого.  Но,  признавая  свою  моральную
ответственность,  он на правах смертника предъявляет счет Иванову:  миллионы
уничтоженных,  сознательно уморенных голодом,  согнанных в каторжные лагеря;
раболепное  почитание  вождей,  всеобщий страх и доносительство,  бесправие,
нищета и т. д. "Мы гоним хрипящие от усталости массы - под дулами винтовок -
к счастливой жизни,  которой никто,  кроме нас,  не видит...  И, знаешь, мне
иногда представляется,  что мы, ради нашего великого эксперимента, содрали с
подопытных кроликов кожу и гоним их кнутами в светлое будущее..."
   Рядом с этой всенародной бедой  много  ли  весят  три  загубленные  жизни,
терзающие  Рубашова?  Столько же,  сколько все остальные,  вместе взятые,  -
рискну я ответить за Немого Собеседника.  Ибо если ради  некой  высшей  цели
позволено  устранить  одного  безвинного,  то  с  тем  же  основанием  можно
ликвидировать и миллион.  Дело не  в  количестве,  хотя  шестизначные  цифры
впечатляют    сильнее,    но    одновременно   и   развращают,   обесценивая
одну-единственную  жизнь.  Дело  в  принципе.  Либо  мы  признаем  вместе  с
Раскольниковым,  на трагический опыт которого ссылается Рубашов,  что нельзя
убить даже вредную старушонку-процен